Наследники исполина

— Да ты ополоумела! — Като оттолкнула подругу от себя.
— Мы на Святочной неделе всегда гадали, — захныкала Брюс. — Неужели теперь пропустим? Год-то для тебя важный. Как еще дело повернется, Бог весть…
— На что мне гадать? — Рассердилась Като. — Разведется со мной Петр или нет? Может, прикажешь еще башмак через крышу бросать? Полетит на запад — вышлют домой в Германию. На восток — постригут в дальнем монастыре.
— Откуда такие печальные мысли? — Прасковья обняла подругу. — Като, душенька, мне намедни цыганка говорила, что нынешние царские похороны не последние. — графиня сделала страшные глаза. — Слышала, что блаженная Ксения Петру твоему вслед кричала?
Императрица помотала головой. Она знала только, что петербургская чумичка, которую простонародье почитало едва ли не за пророчицу, накануне кончины Елисавет таскалась по городу и, подходя под окна домов, где хозяйки готовили сладкое рождественское сочиво, принимала милостыню со словами: «Пеките блины, сердечные. Нынче колокол по государыне звонить будет». Многие поверили и смерть Елисавет встретили уже готовыми поминальными блинами и кутьей.
— Твой-то ирод на святую едва не наехал, — возмущалась Прасковья. — Чуть не задавил, говорят, Ксюшу. Отскочила блаженная, погрозила ему пальцем и крикнула: «Сегодня в карете катаешься, а завтра тебя на санях свезут. Почто Лютера любишь, а Христа забыл?»
Като прижала пальцы к щекам. Вот значит как? Неужели религиозные пристрастия Петра обсуждают даже побирушки на мостовой? Едва государыня умерла, а о том, что новый царь «не нашей веры» известно всему городу!
— А что про меня говорят? — Осторожно спросила Екатерина.
Графиня не смутилась.
— Говорят, что ты заступница. Что без тебя у пруссаков в лапах пропадем. А новый государь тебя за то не жалует, что ты не позволяешь ему иконы из церквей повыбросить, да жидов-торгашей туда напустить!
Екатерина усмехнулась. Как все-таки причудливо переплетаются в голове у простонародья вести из дворца. Петр действительно хотел упростить обряды на лютеранский манер, обрить священников, одеть их в сюртуки, вынести иконы и забелить фрески. Денег в казне не было, и государь подумывал обратиться к ростовщикам-выкрестам. Вместе же все это выглядело чудовищно: осквернил храмы и впустил туда менял.
— За что они его так не любят? — Протянула Като. — Ведь она его совсем не знают. Как не знают и меня…
— Народ, — вздохнула Брюс, — нутром чует, где палка. И знаешь ли, — графиня помедлила, — люди ведь сейчас не только в церкви. Они днем молятся, а ночью колядуют. И тебе, Като, надо быть с ними.
— Хорошо, — императрица поднялась. — Я переоденусь. Только вот что, Парас, я гадать не буду. Так, проедусь с тобой в санях…
— Какой разговор, — пожала плечами Брюс.
* * *
Возок промчался по Петербургу в полном молчании. Город не спал, но был тих и тревожен. Иссиня-черная стена домов нарушалась лишь редкими оранжевыми огоньками, как оспины, разбросанными на лице ночи. Во всех церквях служили, и сквозь узкие окна лютеранских кирх на снег ложились длинные желтоватые отсветы.
У Рогожской заставы ездоков окликнул из будки сонный инвалид.
— Карета графини Брюс! — кучер даже не придержал вожжи, и опускавшийся было перед ними шлагбаум, отлетел в сторону.
— Стой! Стой! — закричали сзади. — Не велено!
Что и кому не велено, Като уже не расслышала.
Менее чем через полчаса карета въехала в небольшую деревню Луппа, где располагалась дача графини. Уже на подступах к ней было видно мелькание огней. Народу по кривым улицам шаталось явно больше, чем могла вместить деревенька. Оказывается, за город к знакомым и родным подались многие питерцы, чтоб отпраздновать Святки, как положено. Они, видимо, как Прасковья Брюс, считали, что государи приходят и уходят, а Коляда остается.
Разложенные во дворах костры взмывали искрами до небес, возле них плясали бабы в ярких платках. Дети стайками ходили от дома к дому и, держа в руках соломенную звезду на палке, пели колядки. Их зазывали в избы и кормили пряниками. С пулу с жару из печи.
Возок графини свернул в один из темных переулков, чтоб пропустить караван ряженых, с блеяньем и свистом двигавшийся к центру деревни. Ночью да во хмелю они бывали буйными и могли извалять приезжих в снегу, а то и задрать дамам юбки, а кучера побить снежками.
— Вечно я попадаю с тобой во всякие переделки, — укоризненно сказала Като.
Прасковья в темноте взяла ее за руку.
— Разве ты хоть раз пожалела?
Ряженые пестрой толпой промелькнули мимо. Карета качнулась и вновь заскользила по примятому сотнями ног снегу. Впереди черной громадой возвышался дом. Ни одно окно не горело в господской части. Зато во флигелях и у ворот метались десятки крошечных точек — лучины гадающих девушек.
Графиня прямиком направилась к бане.
— Уже гадают? — Придирчиво осведомилась она у старого инвалида, сторожившего господскую мыльню.
— Никак нет, ваше сиятельство! — Вскочив с завалинки у дверей и задрав руку к козырьку, по-военному отрапортовал он. — Вас дожидаемся.
— Сла-авно, — протянула Прасковья Александровна. Она уперла руки в бока, ее глаза озорно сверкали из-под надвинутой шапки. — Несите зеркала, свечи, сейчас повеселимся!
В толпе дворовых девушек, высыпавших встречать хозяйку, поднялись визг и хохот. Подруги вступили в просторную господскую мыльню. Под ее низким потолком пахло березовыми вениками. На лавках вдоль стен были разложены деревянные шайки, на гвоздях висели завязанные в узел мочала. Принесенные из дому свечи разом озарили темные недра бани, но от этого вечное место родов и гаданий, где, по поверьями, обитал целый выводок домашних духов, показалось еще таинственнее.
— Вперед будем гадать с бумагой, — заявила Брюс. — Потом с зеркалом.
Только сейчас Екатерина вспомнила, что зарекалась сегодня испытывать судьбу. Но какой там? Все уже было готово. На низком столе стояли два шандала, лежали «лицом вниз» зеркала, серебряный поднос и стопка старой гербовой бумаги с золотым обрезом.
Като взяла один лист. Это был черновик, весь исписанный и исчерканный во многих местах. Вглядевшись, молодая императрица узнала руку, вернее подпись под текстом — небрежное «Птр», размашисто выведенное чуть не через всю страницу. В безмолвном удивлении она подняла глаза на Прасковью. Та пожала плечами.
— Дача маменькина. Мне в приданое досталась. А ей, — Брюс лукаво заулыбалась, — Сам государь Петр Алексеевич подарил за известные услуги… И часто здесь бывал, навещал ее, писал, работал. После него бумаги осталось воз. Куда теперь девать?
Гадать на черновиках Перта Великого Екатерине показалось кощунством, но Прасковья деловито скомкала лист, бросила его на поднос и зажгла от свечи. Она встала напротив стены, держа поднос в руках. В светлом пятне на бревнах плясала тень от горящей бумаги. Пожираемая пламенем, она съеживалась, но, прежде чем превратиться в труху, рисовала странные картинки. Кибитка, парус, остров. Графиня поворачивала поднос то одной, то другой стороной, а бумага, обдавая жаром ее лицо, сулила на будущее дальнюю дорогу.
— Уеду, знать, куда? — сказала со вздохом Прасковья Александровна. — И зачем бы это?
«Если мое дело провалится, — подумала Като, — то и тебя, голубушка, сошлют».
— Теперь ты. — Брюс опустила поднос и стряхнула с него прогоревшую труху.
Мять твердую гербовую бумагу было нелегко, зато ком вышел на славу. Подпалив его, императрица встала к стене и уставилась на контур. Темная тень слегка дрожала. Кожей лица Като ощущала жар, исходивший от крошечного костра на подносе. Она начала осторожно поворачивать его, и при первом же движении на бревнах нарисовался… гроб.
Женщина ахнула и едва не разжала пальцы. Брюс вовремя подхватила ее под локти.
— Погоди, погоди, может это еще не…
Но гроб выглядел весьма недвусмысленно. Виднелись даже кисти и две свечи в головах.
— Вероятно, это гроб Ее Величества. — неуверенно подсказала графиня.