Красавица Амга
Ездить, однако, опасно стало, могут отобрать коня, а то и вовсе пристрелить, будь ты хоть белый, хоть красный. В такое время безопаснее не выходить за усадьбу, но Суонда охотно отправился в этот путь, узнав от хозяина, что ему надлежит не только отвезти груз для ревкома и тайком разузнать в городе про Валерия, но главное — привезти домой Кычу. Судьба Валерия мало интересовала его, пусть хоть сгинет он, Суонда слезы не уронит. Негодник с малых лет пошёл весь в отца. Голова его ещё над столом не выступала, а он Суонду уже за человека не считал. Бывало, то всадит ему в спину стрелу из лука, то спящему всыплет в нос нюхательного табаку. С детства он был по-отцовски груб, нагл и жесток. Вчера в доме Спиридонки Суонда узнал, что и Валерий, и сам хозяин дома арестованы. Натворили что-нибудь, вот и попались. И поделом им обоим, туда им дорога. Ему, Суонде, от их беды ни жарко ни холодно, он везёт свою Кычу, и большего ему ничего не надо. Старик Аргылов, как всегда, здраво рассудил: если Валерий сотворил там что серьёзное, то едва ли оставили бы в покое и его сестру. Да и в случае боёв девушка в городе тоже может попасть в беду. И конечно, правильно рассудил отец, что в такое тревожное время дочери лучше находиться дома.
Кажется, голубушка всё ещё плачет. Одно слово — ребёнок. Оторвали её от учёбы, разлучили с друзьями — вот и горюет. Да и слишком уж грубо обошлись с нею Ыллам с женой, хотя, кажется, иначе нельзя было. Попробуй-ка сладь с нею, взрослой девушкой, когда она сопротивлялась так. Может, освободить её от пут хоть сейчас-то? Нет, нельзя! Только развяжешь, кинется назад. Нет уж, пусть лучше полежит так, пока не отъедут подальше…
Всё ещё плачет… Не гадал — не думал Суонда, что когда-нибудь обидит Кычу хоть малой малостью, не говоря уже о том, чтобы везти её связанной, умывающуюся слёзами. Человек, который посмеет нанести обиду Кыче, станет его смертельным врагом, а он, Суонда, будет всегда защищать, оберегать и лелеять её, ради счастья её он готов умереть. Так он думал всегда и сейчас, когда вёз её связанной. Как объяснить ей такую нелепость? Как он хотел бы сейчас развеять в прах её вражду к себе, а заодно и печаль. Но не дано ему быть многоречивым. Счастлив тот, кого господь одарил красноречием, кто говорит, будто из рта струи воды выпускает. Он же подряд не может выговорить и пяток слов, он сделает, а не скажет. За это называют его межеумком, а то и дураком, но редко кто догадывается, что этот молчун про себя необычайно красноречив. Принимают его за толстокожего вола, за холоднокровную рыбу, не зная, что сердце в нём трепетно и ранимо. Горе жить непонятому, неоценённому. Это едва ли не то же, что целую жизнь в подвале просидеть без света. Но бог с ними, с людьми, — как вложишь в чужой ум свои мысли? Но она-то, Кыча, она — светлое окошечко в подвале жизни его, неужели и она не поймёт своего Суонду?
Что-то не ко времени защекотало у него в носу. О жестокая жизнь, что же ты вытворяешь со мной, заставляешь идти против себя самого?
Спина его согнулась, а голова клонилась всё ниже. Долго он ехал так и плакал. Слёзы замерзали у него на щеках.
А Кыча плакала о своём. Она оплакивала город, техникум, раненых бойцов в больнице и всю эту, нет, не лёгкую, но теперь стоило лишь переехать на другой берег Лены, как бы уже издалека, из прошлого обозреваемую, прекрасную жизнь. Скоро ли вернётся Кыча в такую жизнь? И вернётся ли? Отец теперь не отпустит её от себя. Нет, не на время, не ради ухорона от опасностей велел он привезти её связанную. Отцу не должно понравиться, что женщина, будь она даже дочь его, станет учёная да ещё благодаря коммунистам, этого бай Аргылов теперь не допустит. Так что прощай Якутск, прощайте книги, прощай завидное и такое в наших краях редкостное звание студентки, всё прости-прощай!
Прощайте и вы, кого она до недавней поры, до злополучного собрания называла своими друзьями. Прощайте с миром, у вашей бывшей Кычарис нет вражды к вам, вы по-своему правы. Бедняк с богачом никогда не могут ужиться. Одна доска на лопату, — есть поговорка такая, — другая доска на икону. Вот так оно, хотя обе те доски-то, может, из одного дерева… Но не думайте, что полтора года, которые я прожила среди вас одной с вами жизнью, обучаясь тому же, чему и вы, с теми же, что и у вас, мечтами я прожила зря. Или думают, что для меня, только вступившей на порог жизни, ничего не значит ветер революции? По-вашему, всё это, как в худой турсук, вошло в меня и вышло? Томмот попался в мои силки, думаете вы. А не попалась ли я в его силки, об этом вы не подумали? Ведь мы дружили с ним. Я замечаю, что я начала думать, как он. Разве убеждённость не передаётся от одного человека к другому, особенно если… О, Томмот, Томмот! Твоё доверие ко мне дорого тебе обойдётся! Друг мой, прости меня, глупую девчонку. Никогда я не говорила с тобой ласковей, чем с другими, если и улыбалась, то ничуть не иначе, чем другим. Ничем я не выделяла тебя. Но поверь: для меня ты всегда отличался от других. С чего началось это? Мне кажется, я знала тебя задолго до встречи, может быть, даже до рождения? Говорят, будто и так бывает, хотя непонятно, совсем непонятно… А может быть, это подобно тому, как капля за каплей накапливается паводок и вдруг прорывает плотину?
В первые дни учёбы — помнишь ли? — на курсе образовалась обособленная группа, человек пятнадцать хорошо одетых и ухоженных ребят из состоятельных семей.
Кыча оказалась в их кругу — иначе и быть не могло.
Всё было так, как и должно было быть. В крепкой спайке друг с другом щеголеватые парни и жеманные девушки со снисходительным недоумением избранных глядели, чуть отстранясь, на новую жизнь, на новые порядки и нравы. Студентов-бедняков, приехавших из таёжных улусов, они в лучшем случае жалели, как жалеют уродов, а чаще смеялись над их ситцевыми рубахами, триковыми штанами, торбасами из грубой кожи, дивились их наивности и ужасались их простонародной манере сморкаться, зажав нос пальцами. Сами же, богато и ладно одетые, они хорошо танцевали и пели, по-русски шпарили, что твоя вода течёт, а по-родному, по-якутски, говорить стыдились.
И был среди них Пана из Вилюя, парень довольно видный, который скоро разглядел Кычу и стал настойчиво за ней ухаживать.