Красавица Амга
Однажды он увлёк Кычу в пустой класс, но тут-то, на счастье, и оказался Томмот. Произошёл обычный в таких случаях разговор — отпусти девушку, не отпущу, ты кто такой, а ты кто такой, — после чего затрещала разорванная рубаха Томмота, а следом за тем бравый парень Пана полетел вниз по лестнице, беспорядочно, как плетьми, размахивая руками. С тех пор он оставил Кычу в покое, хотя окрестил её «комсомольской барышней».
Томмот спокойно ушёл, тут же забыв про этот случай. Но Кыча не забыла. На второй же день она надерзила ему, будто не Пана, самоуверенный хлыщ, обидел её, а он, Томмот.
— Ждёшь моей благодарности? — подошла она к нему с заносчивостью. — Одинаково не терплю и нахалов, и непрошеных заступников.
Томмот только глянул ей вслед с недоумением.
Кыча сама тогда удивилась своей неискренности. «Одинаково не терплю», — сказала она. Нахала Пану — ну, пусть. Томмот же — э, нет! Он ей понравился…
А потом было вот это… Злейшему врагу своему не пожелаешь испытать тот ужас, когда гибель — вот она, неотвратимо движется на тебя, и ты, оцепенев, стоишь, как в землю врос, и будто бы даже безразлично ждёшь это последнее в своей жизни мгновение…
Студентов мобилизовали на заготовку дров, всем курсом они поехали по дороге на Кэнкемя . Была весна. Снег почти сошёл, остатки его белели в низинах, как клочья заячьей шерсти. Почки на деревьях уже лопнули, был головокружительно нов после зимы запах проснувшейся к жизни тайги. Сосновые рощи, окружавшие город, сменил лиственный лес, и здесь молодая свежесть весны была упоительно сладостна, она мягко и ласково убаюкивала мирным своим покоем.
«Избранные», и тут держась особняком, решили, как видно, показать, на что способны, остановились у гигантской, в два обхвата лиственницы. Один из них сделал подруб топором, двое принялись пилить, ещё трое стали по сторонам с шестами, чтобы направить дерево в сторону падения. Дерево было перестоявшее, с гнилью внутри; ещё не пропилили и до половины, как оно неожиданно вздрогнуло и стало медленно клониться, но не в сторону подруба, а вбок.
— Падает! — завопили «избранные» и бросились кто куда.
Вокруг Кычи в один момент стало пусто. Дерево падало прямо на неё. Она стояла как завороженная и спокойно, будто бы с интересом даже наблюдала падение дерева. Как бы защищаясь всё же, она закрыла глаза, а когда опомнилась, оказалось, что она лежит, уткнувшись лицом в брусничник. Удивлённая, она приподнялась и оглянулась. Упавшее дерево лежало рядом, из-под кроны его, с трудом волоча ногу, вылез Томмот. Его тут же посадили на телегу и увезли.
Только теперь поняла Кыча, что произошло, и запоздалый ужас охватил её: смерть была только что вот здесь, в шаге от неё. Оказалось, в тот момент, когда «избранные» кинулись врассыпную, Томмот подскочил к ней и успел оттолкнуть в сторону.
К счастью, с ногой у него обошлось, и Кыча на второй день после занятий дождалась его во дворе.
— Томмот, я жду тебя.
— Почему? — насторожился Томмот, ожидая от неё какой-нибудь дерзости.
— Спасибо тебе. За вчерашнее…
— Сама небось думаешь: дождался-таки, бедный, моего спасибо. Ну, спасибо тебе за твоё спасибо.
И тут она сделала неожиданное движение: подойдя вплотную к Томмоту, она прислонилась лбом к его плечу и постояла некоторое время. Так молодые кони в летний благостный день на тучном пастбище подолгу стоят, положив головы на шеи друг другу.
С тех пор они часто встречались, рассуждали и спорили, бескорыстно отдавая друг другу всё, что было у них за душой. Кыча помнит, как горячо Томмот втолковывал ей, казалось бы, прописные истины. Только теперь она поняла, что для него они не были прописными, он их постиг сам, принял сердцем. Вот почему он так горячился. Кажется, был разговор о равноправии, о свободе… Тогда Кыча рассмеялась:
— Я это знаю. Я знаю, что гнёт баев давит, что материальные блага создаёт труд, что этими благами должны пользоваться сами трудящиеся, что свобода, равенство и братство — завоевание революции. Об этом только и говорят. Ну, что я ещё такое не знаю, что знаешь ты?
— Если ты так говоришь, ты не знаешь того, о чём говоришь.
Она не поняла его, а он объяснять не стал, собрал свои тетради и ушёл. Она поняла лишь то, что обидела его. Сейчас Кыча знает, что те «прописные истины» были для Томмота воздухом, которого человек не замечает, но без которого и минуты не может прожить.
Когда наступил момент, начиная с которого Кыча стала дышать этим же воздухом? Она момент не уловила, ибо жизнь есть течение: Лена от истока к устью течёт и течёт, и нет у неё на всём пути в три тысячи вёрст ни единого места, где можно было бы указать — вот это прежняя Лена, а вот это новая. Томмот сказал ей — вступай в комсомол, она подала заявление, и ни он, ни она и не подумали даже, что Кычу могут не принять.
Теперь ему достанется, бедняге. Уже сегодня замечено, что её нет на занятиях, а завтра и послезавтра пойдут разговоры. Вот видишь, станут все говорить ему, ты за неё поручился, а она сбежала под байское крылышко, в родимый дом, волчата всегда при волках… Трудно будет ему: один против всех, попробуй-ка отбейся!
И тут вкрадчивой лисой вошла в сознание и замерла мысль: а почему непременно против всех? Почему Томмот обязательно будет отбиваться? Трудно будет поверить ему, что Кыча действительно сбежала, но как не поверишь? Разве он узнает о том, что её увезли связанную? Ыллам не таков, чтобы выложить правду!
Эта мысль ошеломила Кычу. С чем угодно могла бы она смириться, только не с этим. Допустить, чтобы Томмот разочаровался в ней и сменил доверие на презрение, — нет, этого допустить никак нельзя, это было бы сверх всякой меры жестокости, насмешкой над святостью их отношений. И кто же вверг её в такую беду — Суонда, её любимый Суонда! Ещё одна усмешка судьбы…
Изловчившись, Кыча связанными ногами сильно толкнула Суонду в его широкую сгорбленную спину. Тот повернул к ней заплаканное лицо. «Ах, ты плачешь! Ну, поплачь и ты, поплачь!» Нисколько не разжалобили, а ожесточили Кычу его слёзы. Она замычала завязанным ртом и отчаянно забилась, всем видом своим требуя её развязать.