В небе Украины

В жизни каждого из тех, кто не раз летал на «свободную охоту», бывали моменты, когда надо собрать воедино все, что ты узнал и постиг раньше. Сколько их, сложных, непохожих друг на друга боевых вылетов, было у Хитали! Опыт каждого из них помогает ему теперь в нужный момент безошибочно выбрать решение.
Но вот впереди показался черный дымок. Это железнодорожный эшелон! Небольшой подскок — и Хитали открывает огонь «зрэсами».
Впереди замелькали огненные шары, заговорили пушки и пулеметы. Упругие нити трассирующих пуль и снарядов впиваются в открытые платформы, перекрещивают паровоз.
Железнодорожный эшелон скрылся в ярких вспышках пламени и дымных шапках разрывов. А штурмовики на малой высоте и на максимальной скорости разворачиваются на повторный заход и сбрасывают бомбы.
Чувствуется, что враг захвачен врасплох. Из вагонов посыпались люди. Замелькали зеленые шинели фашистов. Сразу же застучал крупнокалиберный пулемет сержанта Яковенко. Взрывами бомб было повреждено железнодорожное полотно, снесено с рельс несколько вагонов.
Показалась вторая пара «илов», ведомая командиром второй эскадрильи Николаем Горевым. В небе все равны. Чины и звания на крыльях самолетов не значатся. Но каждый ведущий знает — по нему равняются летчики.
Вскоре железнодорожный эшелон превращается в лаву огня и металла. Но время, как патроны в обойме: минута к минуте, час к часу. Пора уходить, иначе не дотянешь до своего аэродрома.
Не более десяти минут продолжалась атака, теперь можно оценить результаты. Подорван паровоз, сожжено более двух десятков вагонов и открытых платформ с техникой, уничтожено до роты солдат.
Штурмовики в последний раз прочесывают эшелон и разворачиваются на сто восемьдесят градусов. На обратном пути они встречают еще пару штурмовиков. Значит, передышки фашистам не будет.
Хитали идет на посадку. Комдив, подъехав к капониру, поджидает, когда Захар зарулит и выключит двигатель.
— Как отработались? — спрашивает он.
— Нормально, товарищ полковник, — четко отвечает Хитали.
 XXXII 
Прибалтийская зима 45-го года прошла как-то незаметно. Неожиданно начались дожди, потянуло на оттепель. Все аэродромы дивизии действовали в течение дня, и никто не мог сказать, как комдиву удавалось бывать на каждом из них ежедневно и при этом успевать непременно сходить на боевое задание.
К вечеру Рыбаков был в 807-м авиаполку. Времени до наступления темноты оставалось немного, а еще был запланирован один вылет. И простая задача выпустить две пары превратилась в неимоверно сложную. — Полечу сам, — объявил комдив. — Ты, Головков, пойдешь со мной. Вторую пару поведет Горев.
Через десять-пятнадцать минут пара штурмовиков поднялась в воздух и взяла курс на запад. Лишь только мелькнул красный кок командирской машины, как пара «ильюшиных» скрылась за горизонтом.
Комдив знал цену каждого боевого вылета, и по ночам, пока летчики спали тревожным сном, мучительно перетасовывал пары, звенья, чтобы на рассвете приказать: куда, сколько, кого.
Инспектор, прилетавший на аэродром, убеждал Рыбакова:
— Не надо вам много летать. Сшибут.
— Был у меня знакомый старикашка, — ответил ему комдив, улыбаясь. — Так он прожил сто лет. Прожил, как проспал. Ничего не сделал.
— Но ваше дело руководить.
— Не летая, нельзя руководить, — твердо ответил комдив.
Штурмовики как бы сливаются с окружающей местностью. Ведущий еле различим на фоне земли и его самолет кажется небольшой темной точкой.
Косматые свинцово-серые облака то и дело закрывали кабину.
— Приготовиться к атаке! — передал комдив по радио. — Атака! — подполковник первым открыл огонь из пушек и пулеметов. Пули и снаряды без труда находят вражеские автомашины. Пошли в ход «эрэсы».
Бомбы сброшены. Разворот на второй заход. Сначала никто не мог определить, откуда бьют зенитки. Но разрывов становилось все больше. Они не сулили ничего хорошего.
На развороте самолет комдива был подбит и пошел на снижение. Три штурмовика, словно журавлиная стая, оставшаяся без вожака, кружили над комдивом.
Ведомый комдива старший лейтенант Головков все еще не мог поверить, что случилось непоправимое. Он видел, что машина лежала на боку с приподнятым кверху крылом. Около взвода вражеских солдат бросилось к севшему самолету.
— Атаковать! Только атаковать, — принимает решение Головков. Вслед за ним пошел в атаку Николай Горев. — Однако горючего оставалось в баках только чтобы дойти до своего аэродрома. Снизившись до бреющего, летчики дали последнюю очередь, помахали крыльями и взяли курс на свой аэродром.
Тем временем Рыбаков, отбежав от самолета метров на двадцать, припал к земле и приказал воздушному стрелку лечь рядом. Выхватив пистолет, он взвел курок, нагнулся к боевому товарищу и тихо шепнул:
— Драться будем до последнего…
На лице комдива не было испуга. Наоборот, его взгляд был открытый, смелый до дерзости, какой бывает только в юности. Комдив прополз с десяток метров и спрятался за огромный ствол дерева. Не отставал от него и воздушный стрелок Виктор Кондрашов.
Облачность поредела, и в лесу стало светлее. На земле лежал пожухлый снежок, отдавало сыростью.
«Отсидимся до темноты, а там подадимся, к своим», — решил комдив.
Но немцы не оставили их в покое. Где-то совсем рядом раздалась длинная автоматная очередь. За ней последовала еще одна. Значит, близко фашисты. Уже слышны их шаги. Они шли со всех сторон.
Предстоял неравный бой. Как когда-то перед выполнением боевого задания в тылу противника, комдив взвесил все за и против.
Воздушный стрелок, сжавшись в комок, прирос к земле и вопрошающе смотрел на комдива, все еще надеясь на какое-то чудо.
Кольцо врагов сжималось. Все чаще и чаще фашисты кричали: «Рус, сдавайся!».
— Так и ждите! — со злобой в голосе проговорил комдив и первым же выстрелом повалил фашиста, затем второго, третьего…
Немцы опешили и залегли. Казалось, они отступили. Воцарилась тишина. В то, что немцы ушли, комдив не верил. Он вынул обойму, глянул — остался один-единственный патрон.
Рыбаков толкнул локтем воздушного стрелка и кивком головы показал, чтобы тот уходил.
— Доберешься до своих, расскажешь, — бросил он ему напоследок.
…Гибель комдива потрясла всех нас. Особенно переживал Хитали.
В последние недели войны он в полной мере узнал, что такое горечь утрат: потерял своего наставника и учителя капитана Феденина, близкого друга по полку майора Чернова и наконец комдива Рыбакова, с которым у Хитали сложились на редкость душевные отношения.
Как-то, увидев Захара, сидевшего на небольшом пне у входа в землянку, я невольно обратил внимание на то, что он бледен и задумчив, руки его беспомощно лежали на планшете.
— Какого человека потеряли! — сказал он, с тоской посмотрев на меня, и слеза, по-видимому, давно уже накипевшая, покатилась по его щеке. — Неужели воздушный стрелок не мог спасти его? — с отчаянием спросил меня Хитали.
— Воздушный стрелок сам чудом спасся, — напомнил я.
— Почему же это чудо не помогло комдиву? Ну скажи, почему?
— Это было сказано так искренне, что мне стало жаль его.
Давно я не видел Захара таким возбужденным. Не знаю, о чем он думал в эти минуты, очевидно, мысленно клялся мстить фашистам до конца своих дней.
В те трудные для нас дни изменилось поведение Хитали. Теперь он еще настойчивее рвался в полеты. Когда подбирались ведущие на особо опасные задания, Хитали был в числе первых. Когда в воздухе было туго, Хитали всегда был в самом водовороте событий, бросался в самую гущу зенитного огня.
Встретившись как-то со своим сверстником, который занимал должность адъютанта в соседнем полку, Хитали возмутился: «Если все летчики станут адъютантами, кто же воевать будет?». На лбу его собрались сердитые морщинки, а в глазах загорелись злые огоньки. Как можно уйти с летной работы, когда каждый летчик находился на особом учете, этого Захар не понимал. И Хитали, человек честный и горячий, рьяно боролся с каждым, кто забывал о своем долге перед Отечеством.