Раскадровка (СИ)

— Доброе утро! — обратился Том, и они оглянулись. Несколько картинок причудливым узором в калейдоскопе наложились друг на друга: эти двое — Норин и Терренс, Карла и Дидье — столько раз сидели за столиком в углу воссозданного в павильоне кафе «Леопольд», столько раз оглядывались на Тома — Линдсея Форда, — когда он подходил к ним в кадре, что ему и сейчас привиделся колкий зеленый взгляд Карлы Саарен.
— Ну наконец-то! — радостно воскликнула Норин, и секундное марево растаяло. Она смотрела на него своими привычными медовыми глазами и широко улыбалась его появлению. — Твой кофе уже инеем покрылся.
— Прости. Сражался с Лакшаном за право приготовить завтрак самому, — ответил Том и подал ей тарелку. Терренс Ховард хмыкнул.
— Невыносимый малый, — согласился он. — Слушайте, давно хотел узнать: как можно примазаться, чтобы Хиддлстон готовил и для меня?
Джойс, проткнув краем тоста пузырь яичницы и макнув его в потекший желток, подняла на Терренса взгляд и деловито сообщила:
— Во-первых, ты должен быть англичанином.
Том сел, подтянул к себе чашку и кивнул, подхватывая:
— Во-вторых, как видишь, это взаимовыгодный симбиоз. Ты должен уметь делать что-то, чего мы не умеем, но чем наслаждаемся. Например, я обожаю кофе, но не умею его готовить, а Норин варит его просто божественно.
— В-третьих, — отправляя в рот кусочек хлеба и слизывая с пальца густую каплю желтка, продолжила Норин. — Лакшан будет более чем счастлив приготовить тебе всё, что ты пожелаешь.
Она изогнула сомкнутые губы в кривой ехидной усмешке, выпрямила ногу и пнула стул Терренса.
— А Хиддлстон мой, — добавила она. — Не трогай!
— Уф, какая, — Ховард комично отпрянул от неё, в наигранном испуге округляя глаза. — Собственница, да?
Норин кивнула и не ответила, ритмично пережевывая и поддевая на вилку полоску бекона. Всем своим видом — опущенным в тарелку взглядом, наклонившейся к столу фигурой, расслабленным лицом, лишенным эмоций — она показывала, что потеряла к разговору интерес. Ховард с мгновение наблюдал за ней с тем же смешливым недоумением, а затем перевел взгляд на Тома.
— Она всегда такая или только по утрам? — поинтересовался он. Хиддлстон осклабился. Терренс ему искренне нравился; он мог быть излишне назойливым, громким, невыносимо бестактным — особенно подвыпившим, но обладал какой-то обезоруживающей харизмой, и в иное время Том ответил бы иначе, но сейчас ему нужно было уединение с Норин, а потому сухо выговорил:
— Только с тобой.
— А, ну, понятно-понятно, — хохотнул Терренс и встал из-за стола. — Пойду таки попрошу Лакшана меня накормить. Вы тут не скучайте в своём закрытом элитном английском клубе.
Засмеявшись над собственным остроумием, он ушел. Том и Норин остались вдвоем, и над столом повисло напряжение неловкости. Оба молчали, оба не смотрели друг на друга, делая вид, что собрались тут исключительно ради завтрака. Том понимал, что должен что-то сказать, пытался заставить себя говорить, но не находил правильных слов.
Прежде утро после секса не было для него чем-то стесняющим, наоборот, являлось неотъемлемой составляющей его взаимоотношений с женщинами. Он готовил им завтрак, выходил в ближайшее заведение за кофе; если успевал, подавал это всё в постель, а если нет — накрывал на кухне. Он околдовывал женщин такой заботой, тем самым уравновешивая, затирая, ослабляя их возможные обиды на его последующее исчезновение из их жизней. Он помогал им собраться, провожал к такси, расплачивался с водителем и какое-то время стоял на краю тротуара, смотря и махая вслед, а затем поворачивался к отельному швейцару или к ступенькам собственного крыльца и практически всегда вычеркивал уехавшую девушку из своей жизни.
Но сейчас всё было решительно иначе. Во-первых, последнее, чего он хотел, это вычеркивать Норин Джойс. Во-вторых, секс не был частью плана. Напротив, план состоял в том, чтобы держаться от секса с ней — и даже таких мыслей — подальше. В-третьих, он снова её хотел. Том наблюдал за тем, как она утирала пальцем губы, вспоминал, куда ночью забирались эти пальцы и к чему прикасались эти губы, и закипал.
— Не смотри на меня так, — произнесла Норин, и он вздрогнул, выныривая из гущи собственных мыслей. — Если хочешь что-то сказать или спросить — валяй. Но учти: ничего не изменилось. На пляже произошло что-то ошеломительное, что-то прекрасное, но это ничего не меняет. Между нами какое-то время было это напряжение, мы спустили пар и теперь возвращаемся в норму, правильно?
Её голос звучал ровно, мягко, глаза смотрели открыто и по-доброму, на губах играла полуулыбка. Джойс выглядела и ощущалась привычной, какой была утром накануне, месяц назад, весной 2014-го, когда они начали тесно общаться, и даже какой показалась осенью 2013-го, когда они познакомились. Том расслабился. И вправду, ничего не изменилось: они были теми же друзьями, доверяющими друг другу свои радости и печали, отвлекающими друг друга от неудач и подталкивающими к успеху. Они оба были молодые, красивые, и во вспыхнувшем обоюдном желании не было ничего противоестественного. Возможно, им это было нужно — переспать и не зацикливаться, лишить свою дружбу этого физического дискомфорта, очистить головы и тела от напряжения. Том улыбнулся.
— Правильно, — согласился он. — Всё в норме.
***
Суббота, 14 мая 2016 года
Ночной рейс авиакомпании «Люфтганза» Мумбаи — Франкфурт
Текст начал путаться перед глазами Норин, и она поняла, что засыпает. Сунув между страниц салфетку вместо закладки, она закрыла сценарий, опустила на колени, и отвернулась к иллюминатору. За стеклом в вязкой черной гуще туч рассеянными вспышками отражалось мигание огоньков на фюзеляже. В салоне было тихо, многие пассажиры спали, свет был приглушенным, лишь над несколькими сидениями — включая место Норин — горели лампочки, некоторых пассажиров подсвечивали изменчивые картинки экранов, с которых они смотрели фильмы. Полёт длился уже три часа, половину того времени, что Джойс отвела на прочтение сценария, а она продвинулась всего лишь на треть и медленно, но неизбежно засыпала.
Рядом с ней, разложив кресло в подобие кровати, но не умещаясь на нём во всю длину, согнув ноги и подсунув руку под голову, спал Том Хиддлстон. В Мумбаи продолжались съемки, а им двоим выделили несколько дней для своих дел: Норин летела представлять фильм «Сестра» на Каннский кинофестиваль, Том — в Нью-Йорк на шоу «Мет Гала». До Франкфурта им было по пути, а оттуда они разлетались в разные стороны, чтобы через несколько дней снова встретиться в немецком аэропорту и сесть на обратный рейс в Индию.
Это впервые Норин видела Тома спящим, и было в его безмятежности, в его длинной вынужденно согнувшейся фигуре что-то умилительное, что-то пробуждающее в Норин желание перегнуться через подлокотник и поцеловать или примоститься рядом. Его лицо было обернуто к ней, и в свете лампочки над сидением она могла рассмотреть всё до мельчайших деталей. Она видела редкие серебряные нити седины в его завивающихся волосах, короткий белесый шрам на высоком загоревшем лбу, родинки на виске, морщины вокруг глаз и на переносице, мелкие углубления пор, покраснения и россыпь едва различимых солнечных веснушек. Норин любила в нём все эти крохотные составляющие, любила его очень тонкие губы, его усы и бороду, густую и рыжую на подбородке, но растущую неравномерными темными клочьями на щеках, любила, как одна его бровь была чуть выше и подвижнее другой, как он оттягивал и выпячивал челюсть, обнажая нижние зубы, когда задумывался. А теперь, похоже, любила и то, как он спал.
Прошла неделя с секса на берегу океана и с разговора следующим утром, в котором Норин, до полуобморочного состояния пугаясь звучания собственного голоса и смысла произносимых слов, сказала, что они с Томом всё те же друзья, а он с облегчением согласился. Джойс сделала это как-то импульсивно, различив в глазах Хиддлстона страх и испугавшись этого. Всю ночь она сладко проспала, а проснувшись, ощущала себя такой легкой и такой беззаботной, как никогда прежде; её сердце едва не выпрыгнуло из груди, пока она варила кофе, методично помешивая его в медной турке и думая о Томе, разливая его в чашки и разбавляя с молоком именно в любимой Томом пропорции, подсыпая щепотку корицы, сахара и любви. А затем Хиддлстон подошел к их столу с завтраком наперевес, и всё резко изменилось. Легкость сменилась страхом, порхающие в животе бабочки мертвой тяжестью упали на дно. Он жалел о произошедшем и это так красноречиво отражалось на его лице, что даже Терренс Ховард, эгоцентричный и слишком балаганный, чтобы различать окружающих, заметил что-то неуютно колкое, заставившее его уйти.