В небе Ленинграда

Конечно, обошлось нам все это ценой крови многих наших 
летчиков, не щадивших себя в бою и часто шедших на самопожертвование. Но делавших это не стихийно, не в ослеплении ярости, а вполне сознательно, ибо так требовала обстановка. В основе этих подвигов лежало трезвое самосознание народа, понимавшего, что речь идет о жизни и смерти всей страны, всех ее социалистических завоеваний, и тот всеобщий героический настрой чувств, который не мог не передаться армии. 
1941 год был тяжелым годом в истории нашего Отечества, и потому именно тогда нравственная сила народа выразилась с наибольшей чистотой, полнотой и энергией. Именно она, эта нравственная сила, умело поддерживаемая и направляемая партией, прикрыла те бреши, которые образовались тогда в нашей обороноспособности. Массовый героизм на фронте, "безумство храбрых" на какое-то время стали решающим фактором в неравной схватке с чудовищной военной машиной гитлеризма. 
Из истории известно, что в такие критические периоды в жизни страны, каким стал для нас 1941 год, сознание и чувства народа необычайно обостряются. Он проявляет себя во всем блеске своих лучших качеств, становится еще мудрее и прозорливее. Он становится Героем во всеобъемлющем значении этого слова. Это и подтвердил 1941 год. Бросаясь тогда в воздушные и огневые тараны, под гусеницы танков, умирая, но не сдаваясь в плен, советские люди с потрясающей убедительностью показали свою преданность коммунистическим идеалам и социалистическому отечеству. 
Факт этот огромной значимости, и факт бесспорный. Он особенно впечатляющ, когда происходит на твоих глазах. А мне однажды посчастливилось быть непосредственным свидетелем такого героического проявления духа народного. Правда, это случилось не в июле, а осенью, но время тут не имеет значения. 
Ночью 5 ноября завыли сирены, и почти тотчас в небе лихорадочно заметались лучи прожекторов. Ленинград уже более месяца находился в блокаде, и фронт был настолько близок от города, что вражеские самолеты долетали от внешних границ зон наших постов ВНОС до центра города в считанные минуты. Бомбардировщики, шедшие с запада, оказывались над Дворцовой площадью через две минуты. Самый дальний путь был с востока - со стороны Невской Дубровки. Но и это расстояние фашистские самолеты преодолевали за шесть минут. Так как радиолокационных установок у нас тогда было очень мало, а посты ВНОС засекали "юнкерсы" и "хейнкели" визуально или по звуку, то нередко сигнал воздушной тревоги раздавался одновременно с гулом вражеских бомбардировщиков. Так было и 5 ноября. 
Под раздирающий душу вой сирен я спустился на первый этаж, служивший нам бомбоубежищем, но тут же передумал и вышел на улицу. Над Дворцовой площадью было светло, как днем. Часто и ожесточенно хлопали зенитные орудия, сквозь выстрелы их иногда прорывался приглушенный расстоянием гул фашистского самолета. Когда он появился над Невой, прожектористы быстро нащупали его и взяли в перекрестие слепящих лучей. Я узнал силуэт "Хейнкеля-111". Он медленно, как бы плывя, проходил над Невой в сторону Смольного. 
Вдруг откуда-то из мрака выскочила "чайка" - И-153. Это был самолет 26-го ночного истребительного полка, несшего непосредственную воздушную охрану города. Маленький юркий ястребок открыл огонь по противнику. В холодном аспидном небе вспыхнули нити трассирующих пуль. Вражеский пилот сделал маневр, и бомбардировщик провалился в темноту. Прожекторные лучи снова заметались в небе. 
- Уйдет мерзавец! - невольно вырвалось у меня. 
Но прожектористы снова отыскали врага и взяли его в "вилку". Через несколько секунд из тьмы вынырнул и наш ястребок. Очень маневренный и верткий, он устремился на "хейнкеля". Расстояние между самолетами быстро сокращалось, и я напрягся, ожидая пулеметного огня. Но наш летчик почему-то не стрелял. "Неужели боеприпасы кончились?" - подумал я. И тут же последовал удар, а за ним яркая вспышка - "чайка" мотором врезалась в плоскость Хе-111. Бомбардировщик качнулся, накренился и камнем полетел вниз. На крыше здания штаба округа раздались ликующие возгласы и бурные аплодисменты дежурных смен МПВО. 
Фашистский самолет упал в Таврический сад. Экипаж его был пленен. Нашего пилота сильным ударом вышибло из кабины. На какое-то время он потерял сознание, а когда очнулся, дернул за вытяжное кольцо парашюта и благополучно спустился на крышу одного из строений Невского завода имени В. И. Ленина. 
С героем этого боя я встретился на другой день. Это был Алексей Севастьянов - высокий, богатырского сложения русоволосый парень. В разговоре со мной он вел себя стеснительно и никак не мог пристроить свои большие сильные руки. Я приметил его стеснительность и сказал, что в воздухе он держится куда увереннее. 
- В бою, товарищ командующий, приходится поворачиваться,- ответил Севастьянов и смутился еще больше. 
- Скажите, почему вы не открыли огонь по противнику? - спросил я.- Ведь дистанция была самая подходящая. 
- Кончились патроны, товарищ генерал. Я за этим бандитом гнался от самой окраины. Он все огрызался, ну я и израсходовал боезапас. Не рассчитал, да и очень хотелось побыстрее сбить его. 
- А перед тем, как решиться на таран, вы подумали, что сами можете погибнуть? Ведь ночью такой прием сложен, требует очень точного расчета. 
- Нет, не подумал, - без промедления и просто ответил герой и смутился, вероятно решив, что я могу принять его слова за бахвальство. И тут же добавил: - Не успел подумать. Когда я упустил "хейнкеля", то обозлился на себя: боеприпасы израсходовал, как теперь быть? Но тут прожектористы снова поймали самолет, и я вспомнил о таране. Вот и все. Жаль только, что свою "чайку" загубил, теперь не скоро в воздух поднимусь. В полку нет запасных машин. 
Я пообещал помочь ему. С трудом мне удалось вытянуть из него, что он дрался с фашистами под Брестом и защищал Москву, и я проникся к этому скромному, отважному парню еще большей симпатией, тепло поблагодарил его и отпустил. 
Давно это было, а я до сих пор будто наяву слышу ответ Севастьянова. Вдумайтесь и прочувствуйте ответ героя. Вот как: о собственной гибели он не подумал! Что может быть убедительнее и сильнее этого простого ответа? 
Но недавно я узнал, что есть люди, которые в таких подвигах усматривают проявление "азиатчины", то есть силы темной и неосознанной{108}. Тем самым перечеркивается все высокое значение такого рода героизма, как самопожертвование в бою. Иной читатель может усмотреть в подобных громких заявлениях гражданское мужество и смелость мысли. Но у меня на этот счет свое мнение: легко бросаться громкими словами спустя четверть века. Всем, кто думает подобным образом, не мешало бы вспомнить, что эта "азиатчина" помогла спасти человечество и ей каждый из ныне живущих на нашей земле во многом обязан тем, что он ходит по ней свободным человеком, а не фашистским рабом. Ведь в 1941 г. вопрос стоял так: быть нам или не быть? И советские воины били ненавистного врага так, как подсказывали им чувства, сообразуясь с обстановкой. Когда же общая обстановка на фронте, в том числе и в воздухе, стала в нашу пользу, когда мы уравняли силы в небе с вражескими, а затем превзошли их и числом, и качеством авиации, тараны сами собой сошли почти на нет. Их столь частое, как в первый год войны, применение уже не вызывалось ситуацией в небе. Но героизм в воздухе был и остался, и так же, как в 1941 г., советские летчики не щадили себя в бою и, когда было нужно, прибегали и к тарану. Правда, это случалось уже редко. 
Я хорошо помню таранный удар, совершенный весной 1945 г. в Восточной Пруссии летчиком-истребителем Павлом Головачевым. В то время я находился на 3-м Белорусском фронте в качестве представителя Ставки. 
Головачев преследовал Ю-88, который вел воздушную разведку. Он поджег "юнкерc", но вражескому пилоту удалось сбить пламя. Советский летчик снова устремился в атаку, но орудие истребителя молчало - кончился боекомплект. Гитлеровцы уходили, быть может, с ценными сведениями, и тогда Головачев решился на таран. "Юнкерc", лишившись хвостового оперения, камнем полетел к земле{109}.