Белый Бурхан
Избитый и оскорбленный, Бабый не мог, да теперь и не хотел исполнить то, о чем его слезно просили соседи Лхагвы, поднявшие его с земли и отряхнувшие его одежды от пыли.
- Пригласите другого ламу! - Он достал мешочек с монетами, протянул уже знакомому парню. - Здесь - деньги...
В Урге недостатка в ламах не было - они целыми толпами бродили по улицам, днями просиживали на базаре, бесстрастно глазели на прохожих из-за дувалов и палисадников. Горожане к ним привыкли и не обращали внимания на их лица, одежды и святые товары, разложенные в пыли и развешенные на ветках деревьев.
У всех у них, как и у цириков, были родственники. Ведь почти каждая монгольская семья хотела иметь своего святого заступника, и потому одного из мальчиков, которому едва исполнялось 9-10 лет, отдавали в дацан или храм3. А те мальчики, что оставались дома, в 13 лет становились цириками и, случалось, служили до глубокой старости. И мальчики-ламы и мальчики-цирики были навсегда потеряны для семьи. Но так продолжалось из века в век, и к этому привыкли, хотя постоянная нехватка рабочих рук и мужчин болезненно отражалась на всем укладе жизни: сокращалась рождаемость, скудели стада, нищали не только сомоны, но и города.
Две силы всегда противостояли друг другу: ламы и цирики. Количество лам в Монголии было равно количеству цириков, а нередко и превышало их. Ламы никому не подчинялись, кроме своих духовных авторитетов, никому по сути дела не подчинялись и цирики, оставаясь самыми неорганизованными, разбойными и безнаказанными солдатами Востока. Светская власть ими не интересовалась и боялась их, а духовная была бессильной что-либо сделать вообще. Хотя и случалось, что монастыри давали хороший отпор большим военным отрядам, избивая их с неменьшей жестокостью, чем сами цирики избивали собственное мирное население...
Вот и последние домики Урги, свалки нечистот прямо посреди улиц, где бродили отощавшие священные собаки и возились в грязи и отбросах оборванные, грязные, вечно что-то жующие ребятишки, научившиеся с пяти-шести лет лихо ездить на коне, драться и попрошайничать... А потом их пути раздвоятся: одни уйдут в ламы, другие - в цирики!
Конечно, эту ночь Бабый мог бы провести и в опустевшем домике Лхагвы, но он не хотел даже дышать воздухом Урги - такой нищей и злой она ему показалась. Да и последнюю ночь лучше провести в дороге, чтобы утром остановиться у ворот "Эрдэнэ-дзу": начинать новое дело и новую жизнь с восхода солнца, - что может быть прекраснее!
Он только на минуту заглянул на базар, чтобы купить материи для тюрбана - с красной шапкой доромбы Бабый решил распроститься навсегда. К тому же тюрбан, заколотый желтым или красным камнем, вызывал большее уважение, говоря каждому встречному, что перед ним - не просто лама, слуга неба, но и мудрец, хозяин многих тайн, знаток древних книг, посвященный не только во все обряды, но и читающий высшие символы вероучения...
Правда, у Бабыя не было письма из Поталы, но у него было письмо ширетуя Иволгинского дацана, в котором перечислялись все науки, постигнутые им. А ширетуй Иволгинского дацана - тоже высокий лама, и каждое его слово золото. И хотя письмо было адресовано настоятелю кочевого монастыря "Да-Хурдэ", с этим документом Бабый мог стучаться в ворота любого дацана, даже такого знаменитого, как "Эрдэнэ-дзу"4. Но туда у него был другой пропуск - монета со знаком Идама. Она была вручена хубилганом Гонгором сада Мунко как пропуск в тайники Кайласа, но вернет ее тот, кто взял на себя тайный обет умершего...
Оставив шумную и грязную Ургу за спиной, Бабый не пошел по дороге, исхоженной паломниками, а повернул к священной реке. И хотя это был не сам Орхон, а только его приток Тола, но и его вода годилась для последнего омовения.
Глава седьмая СТРАНА ШАМО
Монгол курил длинную серебряную трубочку с прозрачным нежно-зеленым нефритовым мундштуком и не торопился передать ее гостям: его смущала черная шапка дугпы Мунхийна и лисий малахай Чочуша, из-под которого торчала черная косичка. Таких гостей он еще не видел и не знал, что теперь с ними делать и как ему поступать. К его немалому удивлению, гость в черной шапке сел в позе бургэдэн суудал, присущей знатным людям, и заговорил по-монгольски ядовито-пренебрежительным тоном, как бы отмеряя незримую дистанцию между собой и хозяином:
- Ты не монгол, если не исполняешь долга гостеприимства! Я не спрашиваю твоего имени и названия твоего рода, чтобы не позорить золотые кости предков, которые и не подозревают, что их сын давно миличас-перевертыш, хотя и набирается наглости жить по их обычаям, но без соблюдения главных из них!.. Какому богу ты молишься, дербэт? Почему молчишь, кэрэмучин? Отчего не показываешь мне гнилых зубов урасута*?
* Куулар перечисляет древние народности, населявшие когда-то монгольские земли и растворившиеся в основных племенах к XV- XVI векам. Называя их, жрец Бонпо в данном случае говорит о дикости хозяина юрты, пренебрегающего обычаями потому, что они ему неизвестны.
Хозяин давно уже вынул трубку изо рта и растерянно моргал глазами: уж не сам ли Очир-Вани пожаловал на ночь глядя в его скромную юрту?
- Я - настоящий монгол! - сказал он оскорбление. - Я молюсь Будде и знаю обычаи!
- Ты - не монгол, - отрезал Куулар. - Ты - тумэт, поклоняющийся черным и белым камням!
Хозяин широко развел руками. Что делать, как ему откупиться от неистового гнева и злых упреков страшного гостя? Может, новый пестрый терлик ему подарить - его пояс совсем засалился; добротный меховой дэгэл с расшивкой положить на плечо - его старый халат уже весь в клочьях?.. А может, сама змея могой заползла в его юрту в образе человека? Тогда ее голыми руками не взять, а можно прибить только хорошо обожженной в костре палкой!
Дугпа Мунхийн усмехнулся, прочитав мысли перепуганного хозяина, протянул узкую коричневую ладонь, на которой начал медленно вспухать сначала красный, а затем белый пузырь. Наконец, пузырь лопнул, и на его месте засияла золотая китайская монета с зубастым, четко отчеканенным драконом. Монгол протер глаза, осторожно снял монету с ладони колдуна, попробовал ее на зуб и тотчас упал лицом вниз, прямо в ноги дугпы: