Разбойник и Мишка

крик побежали. Вскочил я — и за ними. Слышу, затопали лошади — земля
загудела! — и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком
бьётся. Волк жеребёнка рвёт и утащить хочет, а Ночка ему не даёт:
бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится
ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились —
кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь — прыг в
сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребёнку, а он кровью истекает.
 Миша умолк и тяжело вздохнул.
 — Вот какая история... — сказал он. — Отец меня винит, а я что?
Учаёнок виноват. У него ружьё было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в
жеребёнка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой: только на словах
храбрый. А тятя сказал, что я, сын старшего конюха, лошадь не сберёг.
Подвёл, говорит, нашу фамилию, подорвал авторитет...
 Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.
 Время от времени жеребёнка осматривал Александр Алексеевич и говорил:
 — Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, лёгкая.
Хирургом будете.
 Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребёнка
выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:
 — Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребёнка на ноги
поставите.
 У жеребёнка на тех местах, где были раны, образовались беловатые
шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.
 — Это ничего, постепенно разойдётся, нужно проводку делать и
массаж, — напутствовал главный врач.
 Я провожал их со двора. На прощание Иван Агапович пожал мне руку:
 — И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай
работать.
 Жеребёнок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно
подпрыгивал.
 ...Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал
в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.
 Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли
плодородной, и скота.
 Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный.
Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько
всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и
одежды, обуви, яблок, арбузов... и скота разного понавели. Крутилась
нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом
качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы
саратовских гармоник с колокольчиками.
 Над густой толпой колыхались на верёвке большими разноцветными
гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях,
непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нём вздувались и жарились
кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: «Эх, хороши чибрики!»
 Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был
расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр
животных, приведённых на базар для продажи. В этой работе мне помогал
ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша,
который когда-то «проморгал» жеребёнка.
 После того несчастного случая он так увлёкся ветеринарным делом, что
поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной
лечебнице. Он вырос и ещё больше поплотнел. Походка у него была
неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал всё
аккуратно.
 День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок
и нёс куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.
 Я взглянул на часы и сказал Мише:
 — Пора обедать.
 В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой
человек с седыми усами. В упряжке был высокий, тёмно-серый в яблоках конь.
Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв чёрную фуражку, громко, весело
приветствовал:
 — Моё вам почтение, Василий Николаевич! — Подошёл и протянул мне
руку: — Что, не признаёте своих земляков?
 — Как не признать? — ответил я. — Признаю. Только куда у вас, Иван
Агапович, борода-то делась?
 — Убрал я её, Василий Николаевич. Помолодеть хочу. Борода-то теперь
не по жизни... — Он махнул рукой в сторону коня: — Видали, каким красавцем
стал наш Сокол? И умница. Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А
бегает — вихрем!..
 Иван Агапович был оживлённый.
 Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось
на солнце. Красавец!
 — У нас теперь конеферма в колхозе — любо посмотреть, — хвалился Иван
Агапович. — Нет такой во всём районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий
Николаевич, покажу...
 Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых
всегда много на базарах в праздничные дни.
 — Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а
Василий Николаевич вылечил. Да. — Он обнял меня рукой за плечи и
продолжал: — А почему вылечил? Потому, что он учёный, ветеринарный доктор.
Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись,
Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!
 Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но чтобы не
обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня
я заметил неровные белые пятна: на тех местах, где были шрамы, выросли
белые волосы.
 Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие
тесёмочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошёл широким шагом.
 — И не хромает? — спросил я.
 — Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью
пойдёт.
 Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к
пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с
ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые вётлы с
пожелтевшими кронами.
 Иван Агапович слегка натянул вожжи — и конь перешёл на рысь.
 — А ну-ну, милок, пошевелись! — ласково и вместе с тем повелительно
проговорил Иван Агапович.
 Сокол сразу понёсся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван
Агапович, тем всё быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришёл такой момент,
когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:
 — Эге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!
 За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом
теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как
будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на
невидимых крыльях. Чёрный с блёсткой хвост вытянулся до тарантаса и
струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпалась и трепетала
от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго,
будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать «с
ветерком». Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и
крикнул:
 — Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..
 — Не рассыплется! — кричал вошедший в раж Иван Агапович. — Давай,
давай, родимый! Держись, Ва-ася!
 Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван
Агапович придерживал его:
 — Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется? Меру надо
знать.
 Иван Агапович довёз меня до дому и, прощаясь, сказал:
 — Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится
дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.
 Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша
занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло