Рассказы литературоведа

новые краски, которые под ультрафиолетовыми лучами могут люминесцировать иначе, чем старые.
На мысль об ультрафиолетовых лучах навела меня сотрудница Литературного музея Татьяна
Алексеевна Тургенева, внучатая племянница И. С. Тургенева.
Зашел я в музей. Татьяна Алексеевна спрашивает:
— А вы не думали обратиться с вашим портретом в криминалистическую лабораторию? Это
лаборатория Института права Академии наук, и находится она рядом с нами, на улице Фрунзе, десять.
Вообще говоря, там расследуют улики преступлений, но вот я недавно носила к ним одну книгу с
зачеркнутой надписью: предполагалось, что эта надпись сделана рукой Ломоносова. И знаете, никто
не мог разобрать, что там написано, и рентген ничего не помог, а в этой лаборатории надпись
сфотографировали под ультрафиолетовыми лучами и прочли. И выяснили, что это не Ломоносов! Я
присутствовала, когда ее просвечивали, и уверилась, что ультрафиолетовые лучи — просто чудо
какое-то! Все видно как на ладошке...
В тот же день мы с Татьяной Алексеевной, взяв портрет, отправились на улицу Фрунзе.
Когда в Институте права мы развернули портрет перед сотрудниками лаборатории и объяснили, в
чем дело, все оживились, начали задавать вопросы, внимательно вглядываться в Лермонтова. Это
понятно: каждому хочется знать, каков он был в жизни, дополнить новой чертой его облик. Поэтому
все так охотно, с готовностью, от души вызываются помочь, когда речь идет о новом портрете
Лермонтова.
В комнате, куда привели нас, портрет положили на столик с укрепленной над ним лампой вроде
кварцевой, какие бывают в госпиталях и в больницах. Но через ее светофильтры проходят одни
только ультрафиолетовые лучи.
Задвинули плотные шторы, включили рубильник. Портрет засветился, словно в лиловом тумане.
Краски потухли, исчезли тени, и вижу: уже не произведение искусства лежит предо мною, а грубо
размалеванный холст. Бьют в глаза изъяны и шероховатости грунта. Проступили незаметные раньше
трещины, царапины, след от удара гвоздем, рваная рана, зашитая Слоевым...
— Это вам не рентген, — замечает Татьяна Алексеевна шепотом.
— Вижу, — отвечаю я ей.
— А полосы видите под шинелью?
— Вижу.
— Под сюртуком и впрямь что-то просвечивает, — говорит Татьяна Алексеевна вполголоса.
— По-моему, не просвечивает.
— Вы слепой! Неужели не видите? Пониже воротника безусловно просвечивает.
— Нет, не просвечивает.
— Да ну вас! — Татьяна Алексеевна сердится. — Неужели же вам не кажется, что там нарисован
другой мундир?
— К сожалению, не кажется.
— Мне уже тоже не кажется! — со вздохом соглашается Татьяна Алексеевна.
Работники лаборатории разглядывают каждый сантиметр холста, поворачивают портрет, делятся
мнениями.
— Как ни жаль, — говорят, — а существенных изменений или каких-нибудь незаметных для глаза
надписей на полотне этим способом обнаружить не удается, и мундира там тоже нету. Видны только
какие-то небольшие поправки.
— Ничего у него там нет, — соглашается Татьяна Алексеевна и с гордостью добавляет: —
Предупреждала я вас, что все будет видно как на ладошке! Прямо замечательные лучи!
А криминалисты смеются:
— Есть еще инфракрасные...
ГЛАЗА ХУДОЖНИКА
Написанное карандашом письмо при помощи инфракрасных лучей можно прочесть, не раскрывая
конверта. Это потому, что бумага для инфракрасных лучей полупрозрачна. А сквозь карандаш они не
проходят. Документ, залитый кровью или чернилами, в свете инфракрасных лучей читается
совершенно свободно, потому что лучи проходят сквозь кровь и чернила и натыкаются на
типографскую краску. Благодаря этому свойству самые ловкие махинации — подделки, подчистки,
поправки на деловых бумагах, на облигациях, в денежных ведомостях — инфракрасные лучи, можно
сказать, видят почти насквозь.
Если бы в составе красок, которыми написан портрет, оказались краски, не прозрачные для
инфракрасных лучей, то тайна мундира была бы раскрыта.
Портрет сфотографировали в инфракрасных лучах и с лицевой стороны и с обратной, но и этим
способом ничего невидимого так и не увидели.
Не оправдались мои расчеты! А между тем, кажется мне, способ доказать, что это лермонтовский
портрет, один: обнаружить у него другой мундир под этим мундиром.
«Э, — думаю, — лучи лучами, а это — искусство. Здесь нужен живой человек. Посоветуюсь с
Кориным. Это художник замечательного таланта, тончайшего вкуса, глаз у него острый. Поможет!»
Позвонил ему, попросил зайти в Литературный музей.
Встретились. Привел его к портрету.
Вот, — говорю, — Павел Дмитриевич, хочу услышать ваше мнение: может ли тут оказаться под
мундиром другой мундир или нет? пи рентген, ни ультрафиолетовые лучи, ни лучи инфракрасные
ничего не показывают.
— А что вы хотите узнать? — тихим голосом и неторопливо спрашивает Корин.
— Хочу установить, кто изображен на портрете.
— Так, мне кажется, это довольно ясно: Лермонтов, очевидно?
— Позвольте, как вы узнали?
— По лицу узнаю: похож! А по-вашему, кто это?
— И по-моему, тоже Лермонтов.
— Так в чем же дело?
— Дело в том, что у меня нет доказательств.
— Как же нет! Главное доказательство — сходство.
— Но ведь сходство — не документ!
— Так вы же не спрашиваете документы у своих знакомых, прежде чем поздороваться с ними, —
так узнаёте! — улыбается Корин.
— Верно! Но согласитесь, Павел Дмитриевич, — отвечаю, — сходство можно оспаривать. Есть
люди, которые с вами и со мной не согласны. Считают, что не похож.
— Как же так — не похож? — недоумевает Корин. — Овал, пропорции, черты лица —
лермонтовские. Писано с натуры. В хорошей манере. В тридцатых годах. Мастер безусловно очень
умелый. А почему, собственно, вас интересует, есть ли другой мундир?
— Да этот мундир не подходит.
— Ах, вот что! Понятно! Но, к сожалению, вмешательства чужой кисти здесь нет, — озабоченно
говорит Корин. — Снизу кое-где видны мелкие авторские поправочки. И все. Расчищать портрет
незачем. Вы его только испортите.
— Что же вы посоветуете?
— Поищите другой способ утвердиться в вашей точке зрения. Такой способ, мне кажется, должен
существовать. Идите от лица, от сходства. У меня лично оно сомнений не вызывает.
ВТОРАЯ СПЕЦИАЛЬНОСТЬ
В то время, когда я еще жил в Ленинграде и работал в Пушкинском доме, сдружился я с Павлом
Павловичем Щеголевым. Его уже нет, к несчастью. Он умер еще в тридцать шестом году.
Это был молодой профессор, очень талантливый историк, человек великолепно образованный,
острый.
У него я познакомился с его другом — известным юристом, профессором Ленинградского
университета Яковом Ивановичем Давидовичем, большим знатоком трудового законодательства.
Сидя в кабинете у Щеголева, я не раз бывал свидетелем необыкновенной игры двух друзей. Яков
Иванович еще в передней, еще потирает руки с мороза, а Пал Палыч уже посылает ему свой первый
вопрос:
— Не скажете ли вы, дорогой Яков Иванович, какого цвета были выпушки на обшлагах колета
лейб-гвардии Кирасирского ее величества полка?
— Простите, Пал Палыч, это детский вопросик, — снисходительно усмехается Яков Иванович,
входя в комнату и раскланиваясь. — Что выпушки в Кирасирском полку были светло-синие, известно
буквально каждому. А вас, в свою очередь, дорогой Пал Палыч, я попрошу назвать цвет ментика
Павлоградского гусарского полка, в котором служил Николай Ростов.
— Зеленый, — отвечает ему Пал Палыч. — А султаны в лейб-гвардии Финляндском?
— Черные!
— Ответьте мне, дорогой Яков Иванович, — снова обращается к нему Пал Палыч, — в каком году
сформирован Литовский лейб-гвардии полк?
— Если мне не изменяет память, в тысяча восемьсот одиннадцатом.