Кавалер Сен-Жюст

— Надо ехать, — сказал он Робеспьеру при встрече.
— Когда? — без тени удивления спросил Неподкупный.
— Намечаю на двадцатое. Вот получим деньги, выправим новый мандат и помчимся.
— Зайди к Леба, там есть новости.
— Какие?
— Придешь — узлаешь.
Новости действительно были.
Филипп сообщил ему, что Элиза и слышать не желает о новой разлуке: она-де так настрадалась, ожидая его, что это может сказаться на их будущем ребенке.
— Что же ты? — недоумевал Сен-Жюст. — Решаешь остаться? Будешь искать себе замену?
Филипп вспыхнул.
— И ты мог подумать такое? Все гораздо проще, мой друг. Элиза поедет с нами. Разумеется, возьмем и Анриетту. — Леба лукаво подмигнул.
Сен-Жюст опешил. Такое не могло прийти ему в голову. А затем… Затем он не стал скрывать свою радость.
— Но это же просто великолепно! — воскликнул он. — Мы их оставим в Саверие и будем наведываться по мере возможности. Это будет лучше и для них, и для нас.
— И для них, и для нас, — понимающе повторил Филипп.
— Тогда ускорим приготовления.
Утром 20 брюмера счастливые комиссары в сопровождении своих подруг тронулись в путь.
  
18
 
Элиза не рассчитала силы. Она тяжело переносила первые месяцы беременности, а тут дальняя дорога с обычными путевыми невзгодами; тряска вызывала дурноту, приходилось делать частые остановки и даже днем проводить по нескольку часов на постоялых дворах. Сен-Жюсту были приятны эти проволочки: они сближали его с Анриеттой; оставаясь наедине с девушкой, он был ласков с нею и почти не скрывал своих чувств, откладывая, впрочем, решительное объяснение до более благоприятного времени. В дороге, стараясь отвлечь Элизу от мрачных мыслей, Антуан, соперничая с Филиппом, шутил, рассказывал, читал вслух. У него всегда был при себе томик Мольера, его любимого поэта. И вот как-то, задумчиво полистав книгу, он вдруг отбросил ее, посмотрел на Анриетту и с чувством продекламировал:
 
 
Пусть речи о любви в моих устах невместны;
 
Но я ж, сударыня, не ангел бестелесный,
 
И если слов моих преступен страстный жар,
 
То это — действие прелестных ваших чар.
 
 
Щеки девушки порозовели. Элиза переглянулась с Филиппом.
 
 
Едва их дивный блеск узрел мой взор несчастный,
 
Моей владычицей вы стали полновластной;
 
Божественных очей неизреченный свет
 
Сломил мной на себя наложенный обет;
 
Он пересилил все — посты, молитвы, слезы —
 
И к вашим прелестям мои направил грезы.
 
Мой вздох, мой томный взгляд твердил уже не раз
 
То, что я голосом вам изъяснил сейчас.
 
 
— Вот так мадригал! — воскликнул Леба. — В наши дни сей высокий «штиль» безвозвратно утрачен. Что ты думаешь по этому поводу, сестренка? — лукаво обратился он к Анриетте.
— Я думаю, что это прекрасно, — тихо ответила девушка.
Элиза капризно надула губы. Сен-Жюст продолжал:
 
 
Ах, если в вас найдут хоть каплю состраданья
 
Смиренного раба душевные терзанья
 
И ваши милости его вознаградят,
 
Склонив к ничтожеству великодушный взгляд,
 
Я буду к вам всю жизнь, о нежное виденье,
 
Невыразимое питать благоговенье.
 
Со мною ваша честь вполне ограждена
 
И ни малейших жертв не требует она.
 
 
— Это — твое объяснение в любви? — язвительно спросила Элиза.
— Нет, — улыбнулся Сен-Жюст, — это всего лишь монолог Тартюфа.
— Тартюфа! — захохотал Леба. — Ну и остряк же ты, мой друг.
— Остроумие небольшое, — пожала плечами Элиза. — Нашел, чьими словами изъясняться — святоши и лицемера!
— Это произошло случайно, милая Бабетта, — опустил глаза Сен-Жюст. — Я готов декламировать, что ты пожелаешь.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что помнишь всего Мольера?
— Всего Мольера не помню, но кое-что знаю.
— Он скромничает, — вмешался Филипп. — Он знает наизусть всего Мольера, да и одного ли Мольера? У Флореля феноменальная память.
— Сейчас проверим. — Взяв книгу, Элиза нашла страницу. — А ну, феномен, давай-ка монолог Альцеста из «Мизантропа».
Сен-Жюст повиновался. Потом по просьбе Анриетты прочитал несколько мест из «Амфитриона» и «Принцессы Элидской». Женщины восхищались его памятью. В глазах Анриетты сверкала гордость.
— А все-таки, — заметил Леба, — Мольер угождал королю.
— Он был гением, — отрезал Сен-Жюст. — Что же до отношений с королем — время было такое… Но как раз в «Мизантропе» он дал образ героя и борца.
— Напомни-ка последние слова Альцеста, — попросил Филипп.
— Изволь:
 
 
Пойду себе искать на свете уголок,
 
Где честный человек свободно жить бы мог.
 
 
— Вот видишь, — обрадовался Филипп, — твой «борец» бежит, вместо того чтобы бороться… Да и потом не поймешь, кто же подлинный герой «Мизантропа», честный Альцест или ловкий Филинт… Недаром Жан-Жак обрушился на Мольера и обвинил его, что единственного честного человека в своем театре он отдал на осмеяние великосветским негодяям… Именно поэтому Фабр д’Эглантин и написал своего «Филинта», где превратил Альцеста в революционера…
— Твой Фабр — бездарь и мерзавец, — прервал друга Сен-Жюст.
— Мерзавец — не спорю, но бездарь — это уж ты прости…
— Бездарь, бездарь, бездарь, — твердил Сен-Жюст. Затем, подумав, добавил: — Зря Максимильен допустил его к расследованию дела Индийской компании.
— Безусловно, зря, — подхватил Леба. — Знаешь, мне кажется…
И разговор друзей, направившись по новому руслу, ушел далеко от Мольера. Женщины какое-то время продолжали их слушать, но потом, понимая все меньше, начали погружаться в дремоту…
…До Саверна добрались благополучно. Оставив своих спутниц в комендатуре и взяв с властей обещание найти им постоянное жилище, комиссары помчались в Страсбург. А потом события их так закрутили, что в Саверн они могли заглядывать редко и ненадолго. Бедная Элиза стала даже раскаиваться в своей затее и жалеть о покинутом Париже и отчем доме. Жалела ли о том же Анриетта? Во всяком случае, подруге она не открывалась.
В Страсбург прибыли вечером 22 фримера. Их не ждали. На главной квартире произошел переполох. Вилье принес толстую пачку накопившихся бумаг; здесь были счета, запросы, донесения, жалобы.
— Вот и положись на подобных идиотов, — проворчал Сен-Жюст. — Не смогли справиться с простейшими повседневными делами…
Подумав, он передал пачку Филиппу.
— Займись-ка этим, я же попытаюсь разыскать Тюилье или Дьеша.
— Но ведь за ними можно послать.
— Не желаю продолжения этой шумихи. Уж лучше я сам.
Тюилье оказался у себя: он собирался ложиться спать.
— Слава богу, вернулись, — радостно лепетал он, обнимая Сен-Жюста. — Мы с Гато уж хотели посылать запрос в Комитет.
— А что случилось?
— Да так, ничего особенного, но все же… Бодо и Лакост спелись с «Пропагандой». Идут аресты, тюрьмы переполнены. В провинции орудует Шнейдер…
Сен-Жюст был неприятно поражен этими словами. Вопреки своей обычной предусмотрительности он, видимо, переоценил «Пропаганду»…
…Еще 18 брюмера, задумав чистку Народного общества, комиссары обратились к якобинцам соседних департаментов, прося прислать семь проверенных патриотов. Патриоты стали прибывать целыми группами, и вместо семи их вскоре оказалось двадцать шесть. Назвав себя «Революционной пропагандой», они придумали особый костюм и поселились в Национальном коллеже. Муниципалитет Страсбурга отпустил им 40 тысяч ливров, и Дьеш выделил верхового для связи и двенадцать человек охраны. Из числа пропагандистов вскоре выдвинулись ярый безбожник Делатр и сторонник крайнего террора Моро, изменивший свое имя на Марат. Когда перед поездкой в Париж комиссары на несколько часов заглянули в Страсбург, в душе Сен-Жюста шевельнулись первые сомнения в правильности своей идеи: эти лохматые парни в красных колпаках и длинных балахонах, перехваченных трехцветными кушаками, за которыми в изобилии торчали кинжалы и пистолеты, не внушали особенного доверия…