Кавалер Сен-Жюст

Он постучал.
— Что вам угодно? — спросил за дверью сухой женский голос.
Без лишних церемоний Антуан с силой нажал на дверь и очутился в темной прихожей.
— Здравствуйте, — сказал он Шарлотте, — вы меня не узнали?
— Это ваш обычный способ проникать в чужие дома? — ехидно спросила сестра Робеспьера.
— Он не чужой мне, поскольку здесь живет мой друг… Проводите, пожалуйста, меня к нему.
— Робеспьер болен.
— Тем более я должен видеть его.
Она не шевельнулась.
— Сюда, сюда, милый Флорель, — услышал он слабый голос друга.
…Комната была как комната, скорее маленькая, чем большая, да к тому же заставленная дешевой мебелью. В нос била затхлость, смешанная с запахом лекарств. Закрытые и зашторенные окна не пропускали ни воздуха, ни света. У противоположной стены на узкой кушетке лежал Робеспьер. Даже при слабом освещении была заметна восковая бледность его лица.
Сен-Жюст бросился к нему.
— О небо, да что же с тобой, Максимильен?
— Сядь, — тихо сказал Робеспьер и тут же быстро спросил: — Что нового в Конвенте?
— Что нового в Конвенте, — передразнил его Сен-Жюст, отдергивая шторы и раскрывая окно. — В Конвенте все по-старому, но если так будет продолжаться, Конвент потеряет выдающегося депутата!
— Как вы смеете! — вдруг взвизгнула Шарлотта и запоздало кинулась к окну, чтобы помешать действиям Сен-Жюста.
— Шарлотта, будь добра, оставь нас, — попросил Робеспьер.
— Но, Максимильен…
— Немедленно оставь нас! — раздраженно повторил Робеспьер.
Девушка, метнув убийственный взгляд на Антуана, вышла, но шаги ее смолкли у самой двери.
«Подслушивает, — подумал Сен-Жюст. — Тем хуже для нее».
— Друг мой, — простонал Робеспьер, едва закрылась дверь, — я страдаю физически, но еще более духовно.
— Поделом тебе.
— Я не могу больше без них.
— А кто велел тебе уезжать?
— Но я не хотел уезжать. Все получилось как-то само собой. А они меня и не слишком задерживали.
— У них достало деликатности.
Тут дверь с шумом распахнулась: Шарлотта не выдержала.
— Уходите, немедленно уходите! — вопила она. — Разве не видите, что он болен? Это подлые Дюпле довели его до болезни…
Робеспьер мигом вскочил с кушетки и заорал еще громче:
— Прочь! Убирайся отсюда, исчадие ада, или я выброшу тебя!
Лицо его конвульсивно дергалось, голос срывался. Таким его Антуан не видел никогда и не представлял, что может увидеть.
Девушка с плачем исчезла. Сен-Жюст обнял друга.
— Полно, мой милый, ты не жалеешь себя. Не горячись. Побеждают флегматики. И не думай, что ты забыт. Они ждут тебя…
…Час спустя он был у Дюпле.
— Зовите родителей, — сказал он Элизе, — Максимильен дозрел. Быстрее везите его обратно и никуда больше не выпускайте!
— О Флорель! — радостно воскликнула девушка, — вы и впрямь волшебник! Бегу, бегу, и если то, что вы говорите, правда, он сегодня же будет дома!..
  
4
 
Вспоминая прошлое, Сен-Жюст не раз задумывался над тем, почему, одержав победу на процессе короля и получив поддержку «болота», они тут же, в начале 1793 года, не сокрушили Жиронду.
Теперь, когда все было позади, он понимал: тогда они испугались. Просто испугались санкюлотов, того самого народа, во имя которого вели борьбу.
Взять хотя бы его, Антуана.
Да, он потомок крестьян, он не обманывал Робеспьера, заявив ему об этом. Но его детство и юность, прошедшие на ферме, напоминающей помещичью усадьбу, его воспитание, домашний уклад — все это было весьма далеко от жизни подлинного народа — бедняков, трудившихся с утра до ночи, чтобы не умереть с голоду.
Он пришел в революцию ради свободы и счастья народа.
Но сам-то народ был известен ему больше по произведениям просветителей, нежели на основании глубокого личного с ним знакомства.
И поэтому нет ничего удивительного, что, когда зимой и весной 1793 года по всей Франции начались народные волнения, они на первых порах поставили его, как и других монтаньяров, в тупик.
Робеспьер и Сен-Жюст не могли отмахнуться от этих событий. Еще в дни суда Антуан погрузился в экономические проблемы. И если речь по делу короля явилась как бы экспромтом, то речь о продовольственном вопросе, составленная им к концу ноября, была тщательно подготовлена и стоила нескольких бессонных ночей.
Он произнес ее в Конвенте 29 ноября.
Это была сильная речь. Анализируя причины кризиса, Сен-Жюст обнаружил главное, что, по его мнению, приводило к расстройству экономики и к дороговизне, вызывавшей беспорядки в стране:
— Неограниченный выпуск денежных знаков — вот что перевернуло во Франции торговлю зерном. Их столько накопилось в обращении, что ими представлены все наши богатства как в металле, так и в виде земельного фонда; но они ничего не стоят на рынке, потому что не имеют никакой ценности для потребителя…
Исходя из этой посылки, Сен-Жюст мастерски раскрыл механику искусственно создаваемого голода. Ведь хлеб был: урожай 1792 года давал полную возможность прокормить страну, но зерно не поступало в продажу.
И вот результат:
— Если так будет продолжаться, деньги потеряют всякую цену, обмен придет в расстройство, производство прекратится, ресурсы иссякнут. Нам останется только грызть землю…
Безрадостная перспектива. И прямой удар по жирондистскому правительству: не оно ли повинно в валютном хаосе?
Но, определив одну из основных экономических причин кризиса, Сен-Жюст не видит причины социальной: он ни словом не обмолвился о скупке, спекуляции, о роковом результате жирондистской доктрины «свободы торговли». И поэтому выход, предложенный им, выглядит довольно односторонне:
— Необходимо, сколько возможно, ограничить количество денег; но, чтобы достичь этого, надо уменьшить государственный долг, не прибегая к выпуску новых ассигнатов…
После этой речи Сен-Жюста заметил Марат.
«Единственный оратор, — писал он в своей газете, — доставивший мне некоторое удовольствие… это Сен-Жюст. Его речь о продовольствии свидетельствует о хорошем слоге, диалектике, дальновидности. Когда он станет зрелым… он сделается мужем; это — мыслитель».
Но речь восхитила не одного Марата. Ей бурно аплодировали жирондисты. Особенный их восторг вызвало следующее место:
— Мне не нравятся насильственные законы о торговле. Требуют декрета о съестных припасах! Закон подобного рода никогда не будет разумным…
Новую речь Сен-Жюста услышали санкюлоты Парижа. И отозвались так, что привели в смущение оратора.
12 февраля он явился в Конвент в приподнятом настроении: ему предстояло высказаться по вопросу организации вооруженных сил республики; он тщательно подготовил свое выступление и ожидал, что оно будет хорошо принято.
Когда Антуан проходил через зал, то заметил, что многие депутаты читают какие-то листки, а некоторые иронически посматривают на него. Занятый своими мыслями, он не придал этому значения.
Вдруг как из-под земли возник Демулен.
— Бедный мой Антуан, — с лицемерным сочувствием сказал он, — догадываюсь, ты еще не читал этого. Посмотри-ка, полюбопытствуй, как изощряются эти бездельники! — И он протянул Сен-Жюсту листок.
Это была печатная афиша о продовольствии, в которой среди прочего имелись такие слова:
«…Народ знает, что ораторы, произносящие наилучшие речи и дающие прекрасные советы в народных собраниях, хорошо ужинают каждый вечер… К их числу принадлежит господин Сен-Жюст; сорвемте же гнусную маску, которой он прикрывается!»
Так… Получил… Он хорошо ужинает каждый вечер, и с него надо сорвать гнусную маску. Это за все его труды на благо революции, за бессонные ночи, отданные общему делу…
Демулен с интересом следил за лицом коллеги, которого так «порадовал». Но Сен-Жюст прекрасно владел собой, и на лице его не отразилось смущения.
— Не знаешь, чьих рук это дело? — небрежно спросил он.