Позорный столб (Белый август). Роман

С каким-то совершенно непонятным упрямством, машинально поглаживая рукой небритый подбородок, он пять раз подряд перечел свеженаклеенные приказы.
«Здесь только бумага, — думал он, бледнея от ненависти, — а там, на улице Форгача, — белобандиты…»
Уже четверть девятого. Время, о котором они условились ночью, истекло. Дольше ждать нельзя. Эгето отправился на конечную станцию метро.
Одна карусель была еще заперта; на другой юноша в кепке поливал пол из лейки и вычерчивал водой великолепные восьмерки, в то время как немолодая хозяйка балагана вытирала тряпкой полированных деревянных лошадок.
— Румынские части уже в Юллё, — сообщил парень хозяйке с соломенно-желтыми волосами; он прекратил поливку и, не выпуская из рук лейку, сонно почесал грудь, обтянутую красной майкой. — Все футбольные матчи отменяются!
Со стороны купален с понурым видом брели в город два «человека-сандвича». Спереди и сзади их закрывали раскрашенные рекламы нового летнего театра, которые они тащили на себе; афиши из жесткого картона при каждом шаге хлопали их по коленкам и задам: «Театр ла Скала! Проспект Хермина! Открытие сегодня в семнадцать часов! Великолепная оперетта „Дочь мадам Анго“! Музыка! Балет! Выступают Элла Немети, Виктор Далнок, Торони, Сюди…»
Один из «сандвичей», заметив Эгето, негромко сообщил товарищу:
— Это известная личность из города В. Послушай, Арпад, боюсь, что на проспекте Андраши нас прибьют из-за этих реклам.
…В вагоне метро три юнца в белых гетрах в продолжение всего пути от улицы Байзы до площади Октогон отпускали вполголоса замечания по поводу восточного типа некоторых пассажиров. Эгето слушал их болтовню и молчал.
«Хорошо бы отвесить оплеуху одному из этих обормотов, — думал он, погрузившись в некое созерцательное раздумье. — Хотя бы вон тому, с птичьей головой, самому горластому…»
Внезапно он очнулся. Состояние странной отрешенности исчезло. В одно мгновение лицо его стало непроницаемым. Сердце вдруг бешено заколотилось — так ему захотелось драться. Драка будет, она непременно будет, но не сейчас, не с этими… Драться он будет там, в горах, в Буле!
Эгето вышел у бульвара Ваци. Отсюда он пойдет пешком. Но ведь он не знает даже фамилии начальника Главного управления.
В базилике ударили в колокола. Мужчины и женщины, проходившие по улице, с видом умильного благочестия осеняли себя крестом, после чего строго посматривали по сторонам; господин в гетрах и с белым крестиком в петлице с пристрастием оглядел человека в потрепанной одежде, элегантные дамы в ярких летних туалетах поднимались по ступеням лестницы, исполненные довольства собой.
На улице Зрини, отдавшись воскресному отдыху, грелись на солнце гуляющие; со стороны Дуная доносилось скандирование — Эгето сперва не мог разобрать, что кричат. Он стоял на углу улицы Балвань, перед аптекой; из кафе «Мокка», помещавшегося неподалеку, вышли любопытные, и какой-то пыхтящий толстяк, с часовой цепочкой на жилете, пристроился на краю тротуара рядом с Эгето.
Оказалось, шли демонстранты. Их было человек сорок; они приближались и были уже совсем близко; они шли и, покраснев от натуги, что было мочи выкрикивали:
— Да здравствует король!
Процессия, состоявшая главным образом из молодежи, двигалась посреди мостовой; большинство молодых людей были в белых гетрах, размахивали желтыми тросточками и придерживали в глазу монокли, стеклышки которых поблескивали под августовским солнцем.
— Даешь белый террор! Да здравствует король!
Мимо процессии бесшумно пронеслась открытая черная легковая машина. Рядом с шофером, на борту, примостился солдат в чужеземной военной форме. На задних сиденьях расположились два французских офицера; их фуражки с верхом, украшенным золотом, ослепительно сияли уже издалека; у одного из офицеров были длинные седые усы.
— Да здравствуют французы! — раздался чей-то одинокий возглас.
Машина неслась, не замедляя хода, и подкатила к базилике — французские офицеры спешили к мессе; в воздухе плыл воскресный малиновый звон колоколов, легкий ветерок, налетавший с Дуная, развевал пестрые платья женщин, пламенели на солнце золотые кресты. По мостовой навстречу процессии шествовали двое дюжих мужчин, бычьи шеи которых подпирали воротники синих мундиров; черные кивера и бряцающие на боку сабли дополняли их воинственный наряд. Вояки с саблями чуть посторонились, уступая дорогу молодчикам в белых гетрах.
— Глядите-ка, полицейские! — послышался в толпе удивленный голос. — Куда это они топают с саблями на боку?
— Откуда вы свалились, приятель? — отозвался другой голос. — Они идут в полицейское управление. Их призвали на старую службу!
Кому-то влепили звонкую пощечину.
— Да здравствует король! — поравнявшись с аптекой, заорал юнец демонстрант, этакий строгий педант по части туалета: белые гетры, трость с золотым набалдашником, тоненькие ниточки бакенбардов и монокль; он в упор глядел на толстяка, стоявшего рядом с Эгето, потом подошел к нему вплотную. Толстяк беспокойно задвигался, переступил с ноги на ногу и изобразил на своей физиономии какое-то подобие ухмылки.
— Да здравствует король, — побелев как мел, выдавил он из себя после минутной душевной борьбы.
— Заткнись! — рявкнул молодчик с моноклем. — Христопродавцам приветствовать не положено.
Еще мгновение он сверлил толстяка колючим взглядом, пока тот наконец не опустил глаза; тогда юнец отошел от него и, не желая отстать, поспешил за своими сподвижниками.
— Ступайте же с ними! — против воли громко вырвалось вдруг у Эгето.
Толстяк из кафе не смел поднять глаз. И больше не сопел. Он весь как-то обмяк.
«Наверно, какой-нибудь красный, — подумал он, имея в виду Эгето, — а я тут…»
Он сделал попытку напустить на себя добродушный вид, мучительно размышляя о том, предложить или не предлагать этому незнакомцу сигару. У него даже ладони вспотели от напряжения.
«Не стоит вступать в разговоры в нынешние времена, — решил он наконец. — Да еще такому, как я, банковскому служащему в отставке».
Он тяжело вздохнул и понуро побрел назад в кафе.
— Да здравствует Красная милиция! — зычно крикнул какой-то парнишка и тут же пустился наутек.
Господин, стоявший поблизости, двинулся вслед за ним; Эгето, как бы совершенно случайно, загородил ему дорогу.
— Не откажите в любезности, сударь, сказать, который час? — спросил он с отменной учтивостью.
Парнишка тем временем уже завернул за угол, шлепая по асфальту босыми ступнями. В том же направлении шествовал розовощекий священник.
— Славься, Иисусе, — прошамкала, завидев священника, повязанная платком старуха.
На панели перед полицейским управлением собралась толпа блюстителей порядка. Офицеры переговаривались друг с другом. Мимо Липотварошского казино брел молодой человек — инвалид, страдающий нервным тиком; у инвалида дергалось все: голова, руки, ноги. Дядюшка Мориц, старик рассыльный в красной шапке, смотрел ему вслед и качал головой.
— Эй, пошевеливайся, старик! — уже второй раз кричал рассыльному с противоположного угла нетерпеливый господин, стоявший у здания, в котором разместилось управление военных поставок. — Тебе, может, кажется, что у нас все еще диктатура пролетариата? — добавил он.
В воздухе плыл воскресный малиновый звон колоколов базилики.
Тяжелые дубовые ворота дома номер восемь по улице Надор были вытесаны еще в сороковых годах прошлого столетия, как раз после катастрофического наводнения, и время так протравило их, что они сделались совершенно черными. Налево от ворот помещался известный галантерейный магазин Зигфрида Брахфельда, сверкавшие некогда витрины и двери которого теперь были заколочены досками; справа расположилось заведение с примитивной вывеской из жести, гласившей: «Кофейня вд. Болдижар Фюшпёк». Штора на двери кофейни была спущена. В сводчатой подворотне, где входящего тотчас обдавало пронизывающим холодом, по правую сторону была дверь, выкрашенная в серый цвет и обитая листами жести. В эту дверь, предварительно постучав, и вошел Эгето.