Сад бабочек (ЛП)
– Надеюсь, Десмонд поймет, до чего же ты удивительная девушка, – прошептал он, отнимая губы. – Ты бы идеально ему подошла.
Когда он ушел, я поднялась с кровати и встала под душ. Я терла себя мочалкой, пока кожа не раскраснелась, – будто можно было смыть с себя ощущение его прикосновений. В таком виде и разыскала меня Блисс. Проявив неожиданную тактичность, она не произнесла ни слова. Только помогла мне смыть мыло и шампунь, выключила воду и замотала мне голову полотенцем, пока я вытиралась. Позже, когда она расчесала мне волосы и заплела простенькую косу, мы свернулись вместе под одеялом.
Тогда я впервые поняла, почему Блисс раздумывала о том, чтобы броситься со скалы.
Поняла, что оставшиеся несколько лет жизни ничего не стоили даже перед ничтожным шансом на побег.
Впервые за полтора года я почувствовала каждую иголку, вонзавшуюся мне в кожу, словно обрекая меня на это заключение. Я никогда особо и не надеялась, и не поддавалась отчаянию, но чувствовала, как меня душат воспоминания о каждом прожитом дне. Я сделала глубокий вдох, и в голове у меня зазвучал голос Десмонда. Я продолжала дышать, так чтобы Блисс, которая видела меня в таких ситуациях, что другие даже представить себе не могли, – чтобы и она не заметила, до чего же я напугана.
Побледнела душа, и за нею крылья скорбно поникли во прах, ужаснулась, и крылья за нею безнадежно упали во прах, – тихо-тихо упали во прах[11].
Но мои крылья были неподвижны, я не могла взлететь и не могла даже заплакать.
Могла только ужасаться, мучиться и скорбеть.
* * *
Виктор молча выходит из комнаты.
В следующее мгновение к нему подходит Ивонна и протягивает две бутылки воды.
– Звонила Рамирес, – докладывает она. – Состояние у многих стабилизировалось. Но на вопросы они по-прежнему отвечают неохотно, хотят сначала поговорить с Майей. Сенатор Кингсли тоже не прочь с ней побеседовать, она начала обрабатывать Рамирес.
– Черт, – Виктор чешет щеку. – Может Рамирес задержать ее в больнице?
– Ненадолго. Она выступает посредником между сенатором и ее дочерью. Учитывая, какой там сейчас переполох, пару часов она выкроит.
– Хорошо, спасибо. Передашь Эддисону, когда он вернется?
– Ладно.
«Политики – как и служба опеки, – думает Хановериан. – В конечном итоге от них есть польза, но в основном они как заноза в заднице».
Он возвращается в комнату и протягивает Инаре одну бутылку.
Девушка благодарно кивает и отвинчивает крышку зубами – бережет руки. Выпивает половину, после чего ставит бутылку на стол, закрывает глаза и выводит пальцем узоры по поверхности стола, собираясь перед очередным вопросом.
Виктор следит за ее движениями, и внутри у него все сжимается: то, что он принял за бессмысленные узоры, в действительности оказалось контурами крыльев. Она выводит их снова и снова, как напоминание о том, что привело ее сюда.
– Я недолго смогу выгораживать вас, – произносит наконец Виктор.
Она лишь поднимает на него глаза.
– Инара, влиятельные люди хотят знать, что произошло. И они не собираются терпеливо слушать, как я. А я действительно умею слушать.
– Я знаю.
– Хватит ходить вокруг да около. Расскажите то, что я хочу услышать.
* * *
Поведение Десмонда по-прежнему оставалось загадкой для его отца. Парень постоянно бывал в Саду, но не прикасался к нам. Мог разве что подать кому-то руку, чтобы помочь.
Он даже приносил с собой учебники.
Днем я проводила время с новенькой, милым созданием с японской внешностью. По ночам, пока Данелли сидела со спящей девочкой, я поднималась на скалу и наслаждалась иллюзией свободы. Десмонд часто составлял мне компанию. Первое время мы сидели молча, погруженные в чтение. Я уже забыла, каково это, сидеть рядом с мужчиной, не ощущая при этом исходящей от него угрозы. Я не то чтобы чувствовала себя в безопасности, но и страха не испытывала. Иногда мы разговаривали о его занятиях. Но ни разу не заговаривали про Сад или про его отца.
Десмонд не хотел увидеть очевидное, и я, наверное, ненавидела его за это. Садовник не собирался отпускать нас. А Эвери был слишком опасен, чтобы пытаться повлиять на него. Сложно было сказать, имело ли смысл возлагать надежды на Десмонда, но других вариантов я не видела.
Я хотела жить. Хотела, чтобы и другие девушки жили. И мне впервые захотелось поверить в легенду о сбежавшей Бабочке. Хотелось верить, что я смогу выбраться, а не закончить жизнь в стеклянном контейнере или на берегу реки.
А потом Десмонд принес с собой скрипку.
Садовник говорил, что его младший сын занимался музыкой. Я и сама замечала, как задумчиво он перебирает пальцами по книгам, камням, коленям и любым доступным поверхностям. Казалось, Десмонд превращал мысли в музыку, и только так они обретали для него смысл.
Я лежала на животе с книжкой, ела яблоко и наблюдала со скалы за тремя девушками внизу. Они залезли в маленький пруд и плескали водой друг в друга. Садовник наверняка уже знал, что в пруду кто-то есть, но девушки резвились довольно долго, так что он мог спокойно заняться своими делами. В ту ночь его не было в Саду. Когда я уводила новенькую после первого сеанса татуирования, он упоминал что-то про благотворительный вечер с женой. Но я не сомневалась, что у него была возможность понаблюдать за нами при желании. Элени и Изра провели в Саду по три и четыре года – они бы не стали делать глупостей. Но Адара попала в Сад всего на пару месяцев раньше меня. В целом она неплохо себя чувствовала, однако время от времени впадала в глубокую, парализующую депрессию. У нее было какое-то расстройство – просто удивительно, как она справлялась без лекарств. Хотя мы старались не оставлять ее одну в такие периоды. Она почти преодолела очередной такой приступ, но еще страдала перепадами настроения.
Десмонд поднялся по тропе и встал рядом со мной. В руках у него был футляр.
– Привет.
– Привет, – ответил я.
В Саду понятие нормы было относительным.
Я взглянула на футляр. И подумала, если попросить его сыграть для меня, потешит ли это его самолюбие? Или он решил бы, что делает мне одолжение? Садовника или Эвери я уже видела насквозь, но с Десмондом было сложнее. В отличие от отца и брата, он сам не знал, чего хотел.
Избегать людей я умела в совершенстве, но не манипулировать ими. Это было для меня чем-то новым.
– Хочешь сыграть? – спросила я наконец.
– Ты не против? У меня завтра прослушивание, и я не хотел будить маму. Хотел поиграть снаружи, но… – Он показал вверх.
Я не посмотрела. Я слышала, как дождь барабанит по стеклу, и тосковала по его прикосновению.
В квартире музыка звучала почти всегда. Катрин слушала классику, но Уитни любила шведский рэп, Ноэми нравился блюграсс, а Эмбер – кантри. В итоге нам были знакомы все музыкальные направления, какие только можно вообразить. В Саду у некоторых девушек имелись приемники или плееры, но для большинства из нас музыка была недоступна.
Я закрыла книгу и села. Десмонд смазал смычок и размял пальцы. Занятно было наблюдать за этими маленьким ритуалами, но, когда он коснулся смычком струн и собрался играть, я поняла, почему отец называл его музыкантом.
Это была не просто игра. Я не эксперт, но мне казалось, что дело не только в его безупречной технике. Струны под его смычком плакали или смеялись, он в каждую ноту вкладывал чувства. Девушки в пруду перестали плескаться и слушали, стоя в воде. Я закрыла глаза и отдалась музыке.
Мы с Катрин иногда сидели на крыше или на пожарной лестнице после смены, часа в три или четыре утра. Парень из соседнего дома выходил на свою крышу и упражнялся на скрипке. Он неловко перебирал пальцами и часто сбивался с ритма, но в полумраке, близком к ночной тьме, насколько это возможно в городе, казалось, скрипка была ему любовницей. Парень, похоже, не подозревал, что у него были слушатели. Он целиком был сосредоточен на инструменте и звуках, которые извлекал из него. Это было едва ли не единственное наше с Катрин совместное занятие. Даже если у нас был выходной, мы просыпались и выходили на крышу, чтобы послушать игру.