Поющий на рассвете (СИ)

— Не бойся, — Менедем не торопился пустить его в ход, вместо этого разделся, отбросив одежду на низкое кресло у кровати, и принялся раздевать Леонта, время от времени осторожно касаясь его кожи носом или языком, поглаживая кончиками пальцев.
Сирин пытался перестать бояться, получалось плохо. Его одежда последовала туда же, куда и остальная, минотавр опустил его на постель, нависая огромной глыбой.
— Я не сделаю тебе больно, Леонт. Никогда. Доверься мне.
— Я доверяю тебе, — кивнул сирин. — Ты же знаешь это.
— Закрой глаза. Прислушивайся к своему телу.
Леонт последовал совету. Тело горело. Особенно там, где его касался длинный язык Менедема или его пальцы. А касались они, кажется, везде, от мочек ушей до подмышек, от груди до кончиков пальцев ног. Страх отступил, просыпалось любопытство и желание почувствовать в себе член минотавра. Идзуо же почему-то на него напрыгивал каждый раз при удобном случае. Но Менедем не торопился, разве что в том, как призывал с прикроватного столика красивую баночку с мазью. И ее использовать пока тоже не спешил, предпочитая ласкать ртом, немного опасаясь, что Леонт откроет глаза и испугается: зрелище минотавра, делающего минет, почему-то многих пугало.
Сирин приоткрыл глаза, ахнул и зажмурился. Это было так волнующе, особенно если смотреть и чувствовать разом. Потом он ощутил осторожное прикосновение к своей девственной заднице. Теплое и влажное. Стоило только представить, что именно касается его, возбуждение скакнуло на высшую отметку. Менедем настроение супруга тоже уловил, однако все еще медлил, опасаясь ему навредить.
— Постарайся не дергаться, ладно? И если станет больно или неприятно — сразу скажи…
Он снова провел кончиком пальца по плотно сомкнутому анусу супруга, размазывая нежную мазь, потом решился, начиная готовить его к соитию. Анатомию сиринов он изучил в том объеме, что был доступен в библиотеке, поэтому знал, что чувствительных зон в их теле довольно много, главное, их правильно стимулировать. Книги не врали, Леонт стонал и вздрагивал от прикосновения к каждой описанной в них точке. От возбуждения он уже не обращал внимания на то, сколько там пальцев использует Менедем, и пальцы ли. Он только вцеплялся в простыни и выгибался, подкидывая бедра, стремясь навстречу движениям минотавра. Тот радовался, но не забывал и об осторожности. Покалечить мужа в первую ночь совсем не улыбалось.
Готовым он счел его только тогда, когда почувствовал, что пальцы не встречают особого сопротивления, входя в его тело. Еще нанес на свой член мази и принялся осторожно втискиваться. Десять лет развития самоконтроля теперь почему-то не казались достаточным сроком. Стонущий Леонт, разметавшийся под ним, спокойствия тоже не добавлял своим видом. Одно радовало: стонал он не от боли, уж это-то Менедем понял бы. Так что он продолжил двигаться короткими плавными толчками, позволявшими сирину приспособиться, принять и привыкнуть.
Леонт решил, что секс — это самое прекрасное в жизни, особенно это мнение укрепилось, когда минотавр взялся ласкать член самого сирина. Ему хватило немногого, предел возбуждения был перейден почти сразу, и он с протяжным криком кончил, забившись под супругом. Минотавр решил не отставать и долгий рев возвестил всем гостям, что брак можно считать свершившимся. О «пологе тишины» они просто забыли за всеми хлопотами. Сил у Менедема еще хватило на то, чтобы аккуратно перевернуться, не отпуская Леонта, чтобы не раздавить его своим весом. И дальше обоих сморил краткий сон, позволяющий вернуть силы.
— Вот и славно, — тихо засмеялась мать Менедема.
========== Глава шестая ==========
От вездесущих слуг и соглядатаев было негде скрыться. Тонкие стены из узорных циновок, рисовой бумаги и расписного шелка не давали чувства уединения и безопасности, а накладывать «полог тишины» запретил император. С момента возвращения Идзуо домой запреты множились, как комары в жаркий летний день. Наследнику запрещено одеваться легкомысленно, и вот он вынужден напяливать не одно, а три кимоно, и каждое украшено золотой нитью, шелковой вышивкой, золотыми подвесками на подоле… Наследник обязан выглядеть опрятно — и вот его волосы, привычные к свободе, жестко утянуты в сложную прическу, которую не позволено разбирать даже на ночь, а спать приходится на деревянном подголовнике, чтобы не повредить укладку. Наследнику не стоит общаться с теми, кто ничего не смыслит в истинных традициях и ценностях — и Идзуо строжайше запрещено писать друзьям и создавать магических вестников, а написанные им письма перехвачены и показательно сожжены Императором на одном из утренних приемов. Повторять не пришлось, Идзуо повиновался. Наследнику много что положено и гораздо больше запрещено… Идзуо ненавидел все происходящее, но даже заплакать было нельзя. Не по статусу. Не по традиции.
Хвала богине, он был хотя бы избавлен от требования белить лицо и красить губы. Но все остальное ничуть не перевешивало этого крохотного плюса. А кроме всего прочего Идзуо заживо пожирала тоска. Он почти видел ее, огромную змею-тоску, заглатывающую его, как удав заглатывает маленькую лягушку. Когда скроется последняя лапка, все будет кончено. Он даже знал, когда именно это произойдет: до его бракосочетания оставалось чуть меньше года. Император постановил, что его высочеству наследнику следует сначала вникнуть в дела, от которых он был оторван пять лет. А еще — соблюсти хотя бы минимальные приличия и чистоту тела в это время. С этим были проблемы.
Идзуо все чаще просыпался в истинном облике, не понимая, в чем причина этого. И меняться становилось все тяжелее. Радовало хотя бы то, что в момент пробуждения он был в своей комнате один, запретив слугам спать у двери. И у него всегда было несколько минут на то, чтобы привести себя в порядок прежде, чем кто-то из этих сторожей входил к нему. Но и после ощущение похмелья, причем, довольно жестокого, не оставляло его по меньшей мере пару часов.
Магический вестник с приглашением на свадьбу Менедема и Леонта прилетел две недели назад. Сегодня они сочетаются законным браком, и маленькая птица, наконец, получит свое большое рогатое счастье… Идзуо пришлось до крови закусить щеку, чтобы этой болью приглушить боль внутри. Он не имел права даже послать подарка тем, кого любил, а приглашение до него дошло лишь потому, что Императору вздумалось показать, что он обо всем осведомлен: и о том, с кем наследник жил последние два года, и о его сердечных привязанностях. Изысканная вышла насмешка. Он с трудом удержал лицо тогда.
А потом больно стало уже не морально, а вполне физически, словно магия переворачивала внутренности. К горлу поднялась тошнота, и он кинулся к выходу на террасу, зажимая рот рукой. Повезло: никого нет, никто не увидит его позор. Кажется, вчера рыба показалась ему несвежей? Или соус… Неважно, главное, он явно отравился. Противоядие глотать пришлось быстро и по возможности незаметно. Через считанные мгновения его стошнило уже им. Это было невозможно, лекарство должно было впитаться сразу и избавить его от симптомов отравления, а не исторгаться прочь!
— Ничего не понимаю, — пробормотала китсунэ.
Когда до Идзуо дошло, что его облик снова сменился, захотелось побиться головой о сосновую опору террасы. Да что же это вообще такое? Надо вернуться в мужской облик, как можно скорее. На все его попытки тело реагировало остро-негативно. Когда тошнить стало нечем, не осталось даже желчи, только сухие позывы, он прекратил пытаться и вернулся в постель, сворачиваясь в клубок под одеялом. Ему нужно было подумать, а лучший способ остаться в одиночестве — сделать вид, что еще спит. Получилось — слуги заглянули и удалились бесшумными тенями.
Идзуо прикрыл глаза, погружаясь в подобие медитативного транса. Познание самого себя всегда было первым, чему обучали китсунэ еще до пробуждения магического дара. Он привычно соскользнул в мыслеобразы, всегда помогавшие ему держать свое сознание запертым от проникновения эмпатов и телепатов. Это была крохотная беседка посреди заросшего лотосами пруда, куда добраться можно было только на лодке… или по широченным листьям лотосов, что было доступно только ему самому. Он видел мирно покачивающуюся у противоположного берега лодку — ему она была не нужна. И, тем не менее, в беседке он оказался не один. Там стояла колыбель, в которой кто-то недовольно хныкал.