Элмет

— Да, я знаю правила игры. Знаю, как это делается в здешних краях.

— Тебе ли не знать. И ты знаешь, что у них есть убедительная история. Этого уже достаточно.

— Бой был выигран. Я выиграл для Кэти и Дэнни эту землю. У меня на руках все бумаги, подписанные Прайсом, юристом и мной. Подписи засвидетельствованы. Все по закону. С какой стати мне убивать мальчишку Прайса после этого? Зачем бы я стал все разрушать таким образом?

— Потому что…

— Ну, продолжай. Потому что я не могу себя контролировать? Потому что я мало чем отличаюсь от дикого зверя?

— Дело в твоей дочери, Джон. Потому что их видели вместе. Потому что парень увивался за ней месяцами.

Папа онемел. Даже не видя его, я почувствовал, как он отшатнулся и сделал шажок назад, потрясенный этим известием.

— Что?

— А ты разве ничего не замечал? Ты такой заботливый отец во многих отношениях, Джон, и все же не заметил того, что творилось у тебя под самым носом?

— И что я должен был заметить?

— Его и ее. Его в особенности. Он приходил и разговаривал с ней при всякой возможности. Но не по-хорошему. Он даже не пробовал понять или узнать ее получше. Он пытался где-нибудь с ней уединиться. И его братец туда же. Оба положили на нее глаз. Но она-то ни на кого из них не запала, верно?

— Само собой, не запала.

— Нет, конечно же.

— Она еще слишком молода.

— Это так. А он гаденыш. Был гаденышем, точнее сказать. Оба они такие. Теперь один мертв.

— И они думают, что я убил его из-за этого?

— Но ты этого не делал?

— Не делал.

— Но сделал бы? В случае, если бы парень ей навредил?

— Само собой.

— То-то и оно.

— Однако я этого не делал.

На этом разговор прервался, а поскольку собаки уже не шумели, в доме наступила тишина. Я прижался ухом к дверной щели, чтобы не упустить ни единого слова, если кто-то из них вновь заговорит.

— Парня нашли рано утром. Еще не рассвело, но у них были собаки. Пара ищеек, не знаю точно, какой породы. Эти быстро нашли его по следам — им и тьма не помеха. Он лежал на куче старых листьев и был обернут курткой, как саваном. Кто-то закрыл его лицо, и я могу понять почему: когда мы убрали куртку, его глаза были выпучены, как это порой бывает с мертвыми — зверями, птицами, людьми, без разницы. Выпучены, как от изумления, но гораздо сильнее, чем это случается при жизни. Казалось, он хотел напоследок окинуть взглядом весь этот чудный маленький мир и как бы сфоткать его на память — заснять солнце в листве, дикие цветы под ясенями и дубами, заснять все и унести этот снимок с собой. Только один этот снимок, сделанный такими вот раскрытыми до предела глазами. Он использовал свои последние секунды, чтобы наполнить глаза цветом. Но из него самого все краски ушли. Может, что-то еще оставалось в глазах, но кожа совсем обесцветилась. Мы сразу поняли, что он мертв. Эти глаза навыкате. Эта раздавленная шея в крови и грязи. Желтые листья и мох, забившие рот с такими белыми, ровными зубами. Мертвец, дело ясное. Мы уже знали, что на поляне заночевал Горман. После твоего боя они там неслабо оттянулись, а потом все уехали, остался он один. Спал на переднем сиденье, а сзади в фургоне булькала рыба в чанах и бочках. Ну вот, значит, подняли мы парнишку. Он был долговязый, но людей у нас хватало. Мне досталась средняя часть, другим — голова и ноги. Дэмиан с самого начала ухватился неправильно. Он держал его за плечи, так что голова свисала назад и болталась на ходу. Помню, я беспокоился, как бы она не оторвалась от шеи. Знаю, такое невозможно, но меня это все равно беспокоило. И еще его длинные волосы — длиннее, чем при нашей с ним последней встрече. Я боялся, что волосы запутаются в папоротнике, когда мы шли напрямик через лес. Но дотащили его нормально, и я напомнил себе, что для мертвых несколько выдранных волосков — совсем не то, что для живых. Мертвых ничто не колышет, так чего мне-то за них волноваться? На поляне мы разбудили дрыхнувшего в кабине Гормана стуком по стеклу. Парня погрузили в фургон среди бочек с живой рыбой. Живой, но такой же холодной, как мертвец. Уложили его посередине, в окружении бочек с рыбой, как будто он был ужином на столе, а они собрались пировать. Я однажды видел, как здоровенная щука едва не оттяпала человеку палец. Кровищи было полно. До чего же злобные тварюги! И он среди них. У нас была только холодная вода в ведре и еще какой-то старый обмылок, но мой парень сделал все, что мог, очищая и отмывая его кожу. Кстати, кожа у него была мягкая, не как у нас, работяг, и не как у кулачных бойцов. Джентльмен, что и говорить. Большую часть грязи мы счистили, потом повезли его в усадьбу, а сзади в фургоне все плескалась рыба. Надо признать, в отмытом виде он смотрелся таким же красавчиком, каким был при жизни. И когда Прайс его увидел, он вроде как вновь полюбил своего сына, словно впервые видел его таким красивым. Никогда не считал его сентиментальным и не думал, что он может настолько расчувствоваться. Мужчины порой удивляют.

— Он отец, как и все отцы, — заметил Папа.

— Это так. Но его скорбь очень быстро сменилась гневом. Горе ушло на второй план. Теперь на первом плане месть.

— Понятно.

— Да уж. И все это выплеснется на тебя. Он уже определился с виновником. Выкрикивал твое имя без остановки, как лает злой пес в подворотне. Лично я тебе верю, Джон. Ты прямой человек, и у тебя нет причины лгать людям вроде меня. Но если ты думаешь, что Прайс станет с тобой говорить, ты сильно ошибаешься. Он до сих пор не нагрянул сюда только потому, что не все его люди собрались в усадьбе. Все его бандюги, я хотел сказать. Те, что приедут по твою душу. Он их срочно созвал, и в ближайшие часы все будут в сборе. До конца этого дня уж точно. Так что ты должен скорее валить отсюда. Вот что я хотел тебе сказать, Джон. Вот зачем я сюда приехал. Было непросто улизнуть из усадьбы, и Прайс уже наверняка меня хватился, но ты хороший человек. Ты хороший отец, и у тебя славные дети. Тебе нужно исчезнуть. Вместе с детьми.

— Здесь наш дом. Это наш дом, и это их земля.

— Сейчас это уже не имеет значения, Джон. Бегите. Скройтесь там, где он вас не достанет. Где-нибудь подальше отсюда. Что еще тебе остается? Сам знаешь, ничего. Ты самый сильный из всех известных мне людей. Самый сильный, самый быстрый и самый умный боец из всех, кого я видел на ринге. Но когда сюда явятся десять отморозков и наставят на тебя стволы, никакого толку от твоих мышц не будет. И от мозгов тоже. Лучшее, что ты можешь сделать сейчас, — это сделать ноги.

Папа ему не ответил. Мое дыхание участилось, сердце бешено стучало в груди. Я только теперь почувствовал, каким шумным вдруг сделалось мое тело. Могли ли мужчины в прихожей слышать через дверь спальни этот шум, издаваемый моими легкими и сердцем? Я понадеялся, что нет. Все-таки они находились слишком далеко и были слишком поглощены своим разговором, да и шумевший снаружи ветер должен был заглушать звуки моего дыхания. А сам я, казалось, слышал даже, как течет кровь по моим венам — подобно пенистому потоку в узкой горловине ущелья; слышал ее бурление и напор как бы в поисках новых путей внутри меня, новых, более широких каналов для выхода в окружающий океан. В раннем детстве у меня часто шла носом кровь. И сейчас я почти инстинктивно поднес правую руку к ноздрям для проверки. Обычно я еще до этого жеста улавливал сладковатый запах крови, но сейчас не обнаружил ни запаха, ни вкуса, ни следов крови на пальцах. С этим вроде все было в порядке.

Мужчины вполголоса обменялись еще несколькими словами, после чего незнакомец сошел с крыльца. Чуть погодя завелся и басовито заурчал двигатель, постепенно удаляясь за пределы слышимости.

Папа наполнил воздухом свои объемистые легкие и затем выдохнул — звук был как от ветра, пронесшегося между горными вершинами.

— Дэниел? — произнес он тихо.

Вероятно, он давно уже догадался, что я стою за дверью, однако не мог знать, как много из сказанного я сумел расслышать. Я медленно повернул дверную ручку, все еще стараясь действовать без шума, хотя теперь в этом уже не было надобности. Папа темным силуэтом маячил в проеме входной двери. Солнце только-только показалось над горизонтом и четко высветило вершины ближайших деревьев.

Я приблизился к отцу:

— Нам придется уехать, Папа?


Он покачал головой, крепко обнял меня и, нагнувшись, поцеловал в лоб. Я почувствовал прикосновение его неожиданно мягких губ, а также бороды, одновременно шелковистой и колючей. Он взял меня за плечи, развернул в сторону моей спальни, а затем положил руку на поясницу и слегка подтолкнул:

— Спи спокойно, Дэнни. Увидимся утром.





V





Несколько дней я путешествую вместе с Биллом. Мы составляем компанию друг другу. Я для него подспорье. Он для меня тепло.

Я разыскиваю ее всюду, где мы бываем. Я проверяю автобусные остановки и железнодорожные станции. Я просматриваю объявления в витринах магазинов. Люди ищут жилье, люди ищут работу. У меня не хватает смелости разувериться в успехе. Я грызу ногти, сквозь пыльные стекла кабины высматривая знакомый силуэт среди вертикальных и горизонтальных линий бетонных городских ландшафтов.

Билл иногда помогает мне в поисках, но для него моя сестра — это не главная забота.

В одну из ночей мы сворачиваем с автострады на проселочную дорогу, чтобы отдохнуть в тишине, подальше от нескончаемого трения резины об асфальт. Мы подпрыгиваем и раскачиваемся на сиденьях, когда колеса грузовика ныряют в рытвины или задевают валуны на обочине. Вокруг нас кромешная тьма. Луны нет. На небе лишь несколько звездочек. Янтарный отсвет электрических огней вдали. И лучи наших фар. Внезапно в них попадает косуля. И замирает на месте. Как вкопанная. Стоит перед нами, застигнутая врасплох, как и мы. Такое впечатление, что она вообще не живая. Что это чучело давно умершей косули, которую набили опилками и поместили здесь в этой позе. Вставили ей стеклянные глаза. И с этим стеклянным взглядом, да еще за ветровым стеклом машины, она кажется музейным экспонатом на фоне бутафорского пейзажа, имитирующего ее естественную среду обитания.

Билл давит ладонью на клаксон, тот ревет, как охотничий рог, и косуля исчезает, а я ненавижу его за эту выходку.

Мой Папа поступил бы иначе.

Но потом мы сворачиваем на стоянку, и я узнаю, что тело может мутировать в течение одной ночи. И что сама ночь может быть изменчивой, как прихотливые изгибы тела. Он не так силен, как ему представляется. Настоящим мужчиной я бы его не назвал. Да, у него низкий голос и широкая грудь, а волос на подбородке больше, чем на черепе. Но я знавал людей покруче. Я сам из такой семьи.

Я пытаюсь погладить его, когда он тянется к моим джинсам, но он отталкивает мою руку. Я не в претензии. Его нервируют прикосновения.

Я придавлен его весом. Замечаю татуировки на его руках выше локтя. Поблекшие, голубовато-серые, они смотрятся неважнецки на его бугристой коже. Я различаю голову змеи. Еще там летящий орел с большими когтями и свирепо изогнутым клювом. А на предплечье фигура женщины с обнаженной грудью.

Он не смотрит мне в глаза. Мы не целуемся. И не разговариваем.

Как бы то ни было, мне приятен телесный контакт. Даже эта небрежная грубоватая ласка.

И поутру я чувствую себя новым человеком под старым кожным покровом.





Глава девятнадцатая




Когда боишься всего вообще, что-то в отдельности уже не особо пугает. Кэти первой почувствовала неладное. Я по совету Папы вернулся в постель и почти сразу заснул. А Кэти спала крепко и пропустила ночной визит незнакомца с предупреждением для Папы, но зато поднялась раньше меня и теперь металась по всему дому, как птица, которая случайно залетела в окно и панически пытается найти выход из помещения. Этот шум меня разбудил, но я не спешил вставать и выяснять, в чем дело. Лежал под одеялом с закрытыми глазами, перепуганный донельзя. Наконец она влетела в мою комнату, чуть не сорвав дверь с петель. Дверная ручка ударилась о стену, разбивая и кроша в меловую пыль коряво наложенную штукатурку.

— Проснись, Дэниел, проснись! — позвала она умоляющим голосом.

До того я ни разу не слышал, чтобы она кого-нибудь умоляла.

Я колебался, меньше всего желая покидать свою теплую, безопасную постель. Но она была моей сестрой. И я сразу же, интуитивно, отчетливо понял, что случилось нечто очень плохое.

Я открыл глаза.

— Уже проснулся, — сказал я. — В чем дело?

— Папа исчез.

— Должно быть, ушел в рощу, — тотчас предположил я.

— Я была в роще. Его там нет. Его нет в доме и нет в роще.

— Ты прошла до самого центра? До материнского дерева?

— Я всю рощу обыскала.

Я умолк, теперь уже действительно пытаясь осмыслить ситуацию.

Кэти по моему виду догадалась, что мне известны какие-то подробности:

— Где он? Куда он ушел?