Я не ангел

К тому же это просто пугалка, выдумка всех мам с доисторических времен, когда не было противозачаточных средств и секс означал беременность, бастардов, позор и потерю всего. На самом деле секс никого не отталкивает, а, наоборот, притягивает. Если быть сильной и независимой, секс – это оружие. А я буду сильной.

…А вдруг не пугалка? Вот я иду к Нему, а в моей голове все время звучит фраза из романа Войнич: «Девушка, которая допускает это, заслуживает своей судьбы». Вдруг все мамы мира знают что-то, чего не знаю я, и, если я «допущу это», меня постигнет ужасная судьба? Ха-ха. Это нервный смех.

Очень страшно. Может быть, он захочет меня раздеть? Или мне нужно самой красиво раздеться? Но как? Я не умею красиво, на мне мои старые джинсы, в них не видно, что толстые ноги… Нет, все-таки видно, но не так.

Еще минут пять-шесть, и можно войти в подъезд.



Все произошло совсем не так, как в романах: я застряла в джинсах. Застряла в узкой штанине. Прыгала по комнате на одной ноге, улыбалась, как будто это такой аттракцион. Как бы нечаянно допрыгала до ванной и скрылась за дверью. Там, за дверью, по сантиметру отлепляла от себя джинсы, как будто сдирала лейкопластырь. Он постучался: «У тебя все хорошо?», и что мне было сказать? Сказала: «Я тут немного побуду». Никогда не буду об этом вспоминать.

Потом, когда я все-таки вышла из ванной, все было хорошо. Не было ничего неприятного: ужаса, ступора не было, я не описалась. Ничего приятного тоже не было: оргазма не было, наверное, из-за боли.

Я думала, что мужчины не любят спрашивать, что как было, но он захотел со мной об этом поговорить.

– Ты только что была неопытной девочкой, а стала женщиной… ты не жалеешь?

– Кто вообще об этом жалеет, только многозначительные дуры.

– Ты не придаешь значения потере девственности?

– Я придаю разумное значение. Мне уже было пора перейти границу между невзрослыми и взрослыми. Оставаться на стороне невзрослых неправильно: если ты чего-то не знаешь, ты уязвим, а как только узнал – все в порядке, ты вооружен.

Почему-то мне хотелось выглядеть холодной и независимой. Гордая юная девица улетает далеко-далеко.

Он сказал:

– Ты была великолепна! Я впервые встречаю такую, как ты…

Я надула щеки, мысленно, – вот оно, я не как все! Ведь я именно об этом думаю: чтобы меня не постигла ужасная судьба (что бы это ни означало), нужно быть не как все. Тут важен образ, образ очень важен. Мой образ хороший: я полька, дочка художника… Я тоже художница! …Но что я рисую?..

Скажу, что рисую картины. А покажу когда-нибудь потом, когда мы станем ближе. У Карлсона наверху, в домике на крыше, было очень много картин с петухами, которые он обязательно покажет Малышу, когда-нибудь.

И еще завтрак? Завтра утром приготовлю ему лучший в мире завтрак! Омлет или сырники. Лучше омлет, можно сделать с картошкой и помидорами. Яйца, молоко, мука… кажется, мама делает без муки. Лучше сырники. Для сырников творог, наверное, нужен.

– Девочка моя, многие изображают оргазм, но я еще не встречал никого, кто бы так талантливо притворялся в свой первый раз. Эти твои «а-а-а» и «о-о-о»…

Я чуть не заткнула ему рот, так мне было стыдно. Я думала, если есть оргазм, значит, я хорошая любовница.

– Никогда не ври мне, я сам это почувствую, – мягко сказал он. – Вот вчера у тебя был оргазм от того, что я тебя поцеловал и погладил… Ты малыш-врунишка.

Он так внимательно слушал и так добро смотрел, что все мои мысли про образ куда-то делись, и я взяла и все рассказала. Рассказала ему все плохое про себя – как наврала, что моя мама умерла. Ну, и конечно, что я не полька из старинного рода.

Он смеялся. Называл меня то пани Моника, то пани Тереза. Сказал, что ничего страшного, это детское вранье, я еще ребенок, он и сам ребенком жил в придуманном мире. Никто никогда не был со мной так добр.

Ну, и тогда я ему совсем все рассказала. Рассказывать было трудно, но не очень. Любовь – это когда все, что ты говоришь, очень важно, потому что ты для него очень важный человек. И еще вот такое волнение, когда человек тебя слушает. Когда ты ему все рассказываешь, как было.

Зачем? Ведь я никому-никогда?.. Чтобы он не думал, что я могу с каждым вот так, что меня можно прижать в темном коридоре и довести до оргазма, а на следующий день я сама напрошусь в гости, чтобы меня уже по всем правилам лишили девственности. Мне было очень нужно, чтобы он не думал обо мне плохо. Чтобы понял: это могло произойти только с ним. И мы с ним теперь одно: он – это я, а я – это он.

– Твою маму изнасиловали или почти изнасиловали, и ты перенесла все это на себя… Круто. Какая ты впечатлительная девочка, – ты что, правда собиралась убить этого психа, но как?

– Стащила у папы перочинный нож и пошла… Мне же было семь лет. Думала, что убью его вместо папы, и все встанет на свои места.

– Бедный котенок.

– Он там стоял и смотрел на меня. Он знал, что я знаю, что это он. Я представила, как он подходит ко мне и шепчет, и… Нет, ничего. Не скажу.

– Да я понимаю, понимаю, описалась, наверное, от страха… Малышка моя… тебе же было семь лет, это был шок… Мне бы хотелось посмотреть на тебя маленькую. Покажешь фото?

Я все ему рассказала, что вчера, с ним, я впервые не испугалась, что как будто раскрывалась, разглаживалась, и мгновенье, когда я просто улетела… Он сказал, что мне нужно было рассказать маме про свою детскую травму. И что теперь он будет меня любить и жалеть не только как мужчина, а еще вместо мамы. Так и сказал: «Теперь я буду тебя жалеть. Ты всегда сможешь со мной поделиться. Мы же не расстанемся с тобой, малыш. Ты будешь моей девочкой, моей любовью, моей параллельной семьей».

Я не собиралась с ним делиться, надоедать ему своим нытьем. У нас же любовь, а не психоанализ! Я буду его любовью, его параллельной семьей… Какой семьей?.. Параллельной? У него есть семья? Но как же АС не знала, что он женат?

Оказалось, он хочет жениться на Эмме, а я буду его любовью параллельно семье с Эммой.

Он сказал, что я чудесная, красивая и умная, и сексуальная, и его любимый малыш, но на таких, как я, не женятся. Так и сказал: «На таких, как ты, не женятся». Как будто я проститутка из «Ямы».

Унижение пропитало меня насквозь, как чернила промокашку. Комок в горле, крокодил в груди ворочается, и бьет хвостом, и кусает.

– Эмма будет правильной женой, ты согласна? Будешь свидетельницей? Это будет мило.

Конечно. Кому же не мило быть свидетельницей на свадьбе своего любимого? Дурой, которая рассказала о себе все, до последней молекулы. Дурой, которая могла подумать, что она чудесная, красивая, и умная, и сексуальная, и его любимый малыш, но не поняла, что на таких, как она, не женятся.


Вдруг стало понятно, какой он меня видит: глупые сиськи, пани Моника, детская травма, оргазм в кладовке. Он смеется надо мной. И ждет, что я еще как-нибудь его рассмешу, например, начну цитировать Чехова или глотать огонь. А по-настоящему я для него ничто, пустое место… Но я не пустое место!

– Эмма любит Глеба, – сказала я, – и она с ним спит.

Я наврала, что Эмма спит с Глебом, но ему было все равно, он уже выбрал Эмму.

Не смогла сама открыть дверь из-за трудного замка. В дверях сказала:

– На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость негодованием, на мерзость отвращением.

Ждала, надеялась… ну, вдруг он засмеется и скажет, что пошутил?..

Он сказал:

– А это кто, Чехов?



Плакала в сквере у метро «Петроградская». Как бы я хотела всем рассказать! Закричать бы на весь сквер, пусть бы все узнали, как он со мной поступил! Ау, люди, зло должно быть наказано! Вообще не помнила, откуда это «Зло должно быть и будет наказано!», очень сильно плакала.

Я все понимаю. Я понимаю, – зачем я ему? Он сказал, что я не из той среды, которая его устраивает. Жениться надо на тех, на ком надо, а не на мне. Ладно, пусть я не из той среды, я жалкая безродная провинциалка, моя девственность ничего не стоит, и моя любовь ничего не стоит, он уже выбрал Эмму, а я просто подвернулась под руку. Пусть. Я второй сорт, он женится, а я заранее должна согласиться быть его любовницей. Пусть, пусть.

Я вот только одного не понимаю! Зачем он меня слушал! Мог бы сказать – знаешь, пани Моника, это твоя детская травма, а я тебе не психотерапевт, не папочка, не друг. Я ему рассказала про себя самое главное, то, что никому никогда, а он!..

В моей голове опять всплыло: «Девушка, которая допускает это, заслуживает своей судьбы». У Войнич эта мысль вложена в уста жуткого негодяя. Негодяй имел в виду потерю девственности, поэтому эта фраза весь день в моей голове. Сейчас я поняла: это же стопроцентно правда! Когда ты перестаешь сама заботиться о себе, когда вверяешь свое благополучие другому человеку, – ты заслуживаешь своей судьбы. Кто позаботится о тебе, если не ты сама? Бросила сама себя, так получай.

Вот и хорошо, что Эмма выйдет за него замуж! За человека, который еще не женился, а уже придумал иметь параллельную семью! Он всегда будет ей изменять. Пусть, пусть она тоже будет несчастной! Не мне одной должно быть плохо!

Вообще-то не я одна такая, кто думала, что ее любят, а оказалось, нет… Анна Каренина, Тэсс из рода д’Эрбервиллей, кто еще… а-а, точно, Муму. Она думала, что ее любят, а ее утопили.

Самое ужасное, невыносимое, нечестное – это что каждому сверчку свой шесток, и жизнь устроена именно так, как устроена. Нечестно, нечестно!

Слезы все текут и текут, и болит голова. Тяф-тяф.





Давид, Давидик




Я совершил что-то вроде поступка. У меня было достаточно времени подумать, прежде чем действовать: странные звуки, как будто скулит собака, доносились из комнаты Эммы долго, полчаса или больше. Я слушал и думал: это плачет не Эмма, Эмма всегда плакала не одна, в ее слезах участвовали все, а это был одинокий плач. Бедная девочка, не может заснуть, плачет вторую ночь (вчера я не слышал ее слез, наверное, крепко спал), ведь она пережила насилие. Если через полчаса плач не прекратится, я постучусь. Но что я скажу?..

Я так и не решился постучать, но через час скрипнула дверь, я услышал шаги на кухне и затем звук льющейся из крана воды.

На кухне стояла Беата в детской фланелевой пижаме в зайчиках.

– У тебя плохое настроение? – глупо спросил я.

– Я что, дура, рыдать всю ночь оттого, что у меня плохое настроение? Настроение отличное. Просто подумала, почему бы мне не поплакать, и вот… плачу. Можешь сделать чай? Я сначала выпью чай, а потом повешусь. Мне два куска сахара. – Беата всхлипнула и тут же смешно хихикнула, увидев, как я уставился на нее с открытым ртом и вытаращенными глазами. Прижала палец к губам и поманила меня за собой, и я пошел за ней в свою комнатку за кухней.

Беата уселась на кровать, прошептала «не зажигай свет», – не хотела, чтобы я видел ее лицо: нос распух, глаза как щелочки.

– А давай, знаешь, что? Давай устроим вечеринку, только ты и я, как тебе?.. Я больше не хочу плакать, я хочу разговаривать. Вот ты мне скажи, как тебя зовут? Почему тебя зовут то Давидом, то Димой?

Она смотрела на меня с таким живым интересом, словно не могла заснуть, гадая, как меня зовут.

– Меня раньше звали Димой. Я родился здесь и жил до шести лет. Бабушка еще до революции жила в этом особняке, она была из дворян. Эмма в нее такая аристократичная.

…Ох, я идиот, из дворян же была моя мать, а Эмма мне сестра по отцу! …Особняк реквизировали, но бабушкиной семье оставили эту квартиру. Они с дедом прожили здесь всю жизнь. Дед был известный ученый. Я долго не знал, что моя мама из семьи известных ленинградских филологов. Узнал, что дед был знаменитым ученым, когда уже учился на первом курсе университета и случайно попал на лекцию на филфак (ошибся аудиторией и постеснялся уйти), и лектор упомянул научную школу моего деда.

– Этот особняк – родовое гнездо твоей семьи? Как интересно! Родовое гнездо есть, а семьи нет? А почему? Что случилось?

Я рассказал Беате все, что знал от Нино бэбо. Это были совершенно отрывочные сведения: «Твой дед был замечательный, великий человек, твоя бабушка была неплохая, можно сказать, хорошая, хотя ее дворянское происхождение подпортило ему жизнь». Вот и все, что я знал: дед и бабушка были прекрасные талантливые люди, мама вышла замуж за иногороднего студента строительного института, родился я. Когда мне было шесть, моя мама и ее родители погибли: ехали в Тарту на конференцию и попали в аварию, за рулем был мой отец. Затем приехала Нино бэбо и украла меня.

– Ты должен помнить, ведь тебе было шесть лет! Лев Толстой помнил себя ребенком, а ты!.. Неужели тебя, правда, украли?! А кто эта Нино, цыганка? А как она тебя украла? Знаешь, я один раз в деревне видела, как лиса уводила кошку: лиса прямо вьется вокруг кошки, а та идет себе с гордым видом, как будто с ней пришла подружить главная девчонка во дворе, вот дура эта кошка… – Беата, блеснув хитрыми глазами в разные стороны, изобразила лису, а затем, состроив умильную физиономию, – глупую наивную кошку. – Ну, рассказывай скорей! Как тебя украли?

Возможно, с другими людьми постоянно говорят о них самих, но у меня это было впервые. Никто еще не говорил со мной обо мне. Никто не разговаривал так, как будто все, что я скажу, очень важно и интересно, не смотрел на меня так внимательно, не ждал моего ответа, никто меня так внимательно не слушал. Когда на тебя так смотрят, начинаешь думать, что ты интересный человек, и это оказалось чертовски приятное чувство – вот я, я тебе важен, ты ждешь, что я скажу, затаив дыхание и не сводя с меня глаз, я сейчас скажу, и это будет много для тебя значить.

Беата смотрела на меня с детским любопытством, ждала, наверное, что сейчас в моем рассказе появятся цыгане, пираты, баба-яга. Было бы хорошо отвлечь Беату от ее горя, развлечь чем-то волнующим, но я не умею придумывать, а моя настоящая история была такой простой, что мне было неловко перед ней.

Нино бэбо на самом деле не бэбиа мне. Она сестра моего деда-филолога, совсем юной вышла замуж в Тбилиси, когда муж умер, осталась там. Нино бэбо рассказывала: «Вот я приехала в Ленинград на похороны, смотрю – ребенок, ты. Я попросила твоего отца по-хорошему – отдай мне ребенка, пока не придешь в себя. Он не сказал ни “да”, ни “нет”, тогда я тебя украла».