Кожа времени. Книга перемен

– Татуировки?

– Шутник, – успокоил себя доктор и пустил наркоз в вену.

Когда день спустя я пришел в себя в темном подвале, то сперва подумал, что оказался в застенках.

– Донбасс? Гестапо? Инквизиция? – вспыхивали перемежающиеся болью догадки. – Я им всё скажу, вернее – уже сказал.

Твердо я понимал одно: в американской больнице пытать не станут.

– Это – от молодости, – объяснил фельдшер, – старикам уже все равно, а вы мужчина еще хоть куда, вот тело и сопротивляется насилию.

– Как его не понять?! – прохрипел я.

– И поза пациента, – добавил словоохотливый собеседник, – важна. Со стороны операция на открытом сердце напоминает процедуру распятия.

– I feel His pain.

– Как все мы на пути к исправлению, – похвалил он меня и перекрестился.

Я остался наедине с чистым и бездуховным страданием. Джобс мне не помог, все книги мира оказались лишними, и Моцарта пришлось отложить до поминок.

На второй день я смог сидеть и говорить по телефону.

– Как ты выглядишь? – спросила жена, видимо, боясь не узнать.

– Помнишь у Рембрандта “Урок анатомии доктора Тюльпа”? И я на ней не доктор Тюльп.

Трубку перехватил врач, чтобы приготовить жену к худшему.

– Последствием операции бывает повышенная раздражительность, сарказм, ехидство, вам может показаться, что мужа подменили.

– Ну это вряд ли, – вздохнула жена.

Между тем больничный обиход входил в норму. По ночам вокруг меня вились сестрички. Хорошенькие и кровожадные, как вампиры из сериала, они каждый час брали анализы.

Ближе всего мы сошлись с медбратом, буддистом с Урала, и с чернокожим стюардом в бабочке, принимавшим пространный заказ на обед.

– У нас, – хвастал он, – хлеб семи сортов, чай пустой и с лимоном, курица в ассортименте. Всё, разумеется, без соли, остальное – без сахара.

На прощание он спросил, что мне больше всего понравилось.

– Клизма, – честно признался я.





– Говорить мне трудно, – нажаловался я приходящей на дом сестре.

– Ничего, – улыбнулась она, – помолчите. Вы где работаете?

– На радио, – выдавил я.

– Well.

Медленнее всего возвращалось чтение.

– Господи, – шипело подсознание, – ну кому важно, куда делся лунный камень?

Отнеся пугающую перемену на счет тяжелых последствий наркоза, я перебрался в фейсбук, который словно предназначен для слабых умом, ибо мало требует и немного дает, зато обо всём на свете. Прыгая по ленте друзей, я ощутил в себе смутное присутствие второго Я. Мне показалось, что я его даже узнал: отставник в кальсонах с непременной газетой, откуда он выуживает опечатки и каждую отсылает в редакцию с гневным письмом в стиле “доколе, Катилина”. Сдавшись ему, я с наслаждением встревал в каждую свару, которые раньше игнорировал, считая склоки непродуктивными.

– Возможно, что и так, – согласился отставник, – но сколько удовольствия.

Одному френду я желчно указывал на ошибку в транскрипции Ли Бо, другого укорил в преувеличении роли Трампа, третьего – в преуменьшении, в четвертом заподозрил Крымнаша, пятого разбранил за пренебрежение Джойсом, шестого – за снобизм, седьмого – от нечего делать. Я всегда мечтал делиться наслаждением, но только потому, что еще не открыл ворчливые радости мизантропии.

– Слышишь, – обрадовал я жену, – в больнице я нашел себе новое хобби. Казус Трампа Реслинг

Глядя на слет поклонников, собравшихся во Флориде, чтобы услышать, как Трамп объявляет свою кандидатуру на второй срок, я был ошарашен их энтузиазмом. 120 тысяч человек участвовали в лотерее, надеясь выиграть билет на митинг нынешнего и – в чем они уверены – будущего президента США. Уже за 30 часов до начала образовалась очередь зрителей со складными стульями, спальными мешками и портативными холодильниками. Даже проливной дождь не разбавил восторга избирателей, дождавшихся своего кумира.

Ничего нового они от него не услышали. Трамп вел митинг, как привык. Он купался в любви своих самых азартных поклонников, наслаждался игрой в поддавки, лучился от счастья и пылал от гнева. Трамп бил себя кулаком в грудь, размахивал руками и кромсал воздух.

Трамп был тем же, говорил то же и, как всегда, противоречил сам себе. С одной стороны, он принял на себя роль победителя, который уже “сделал Америку вновь великой”, по дороге поссорив ее с соседями и союзниками. С другой – Трамп изображал жертву “врагов народа” из элитарной прессы, которая вешает на него всех собак, потому что не любит простой народ.

Именно таким – страждущим героем – он предстал перед беснующимися, которые, сами того не зная, видели в нем американского Ахилла: “Гнев, о богиня, воспой…” Гнева и правда хватало. Толпа кликушествовала, скандируя “Хиллари – за решетку”. И никого не смущало, что лозунг устарел, что нет никакого смысла ни в обличении прежних врагов, ни в череде оскорблений, ни в воплях восторга. Собственно, никого вообще ничто не смущало, ибо это был не политический митинг, а сектантское радение. И я знаю, где уже видел такое, – на реслинге.






На первый взгляд, реслинг, собирающий больше зрителей, чем национальный спорт Америки баскетбол, – идиотское зрелище. Так бывает всегда, когда посторонние судят о чуждом им ритуале. Тайну реслинга усугубляет его простодушная доступность. Ражие мужики в опереточных нарядах с разукрашенными лицами устраивают на арене потешную потасовку с воплями и соплями. Хрустят кости, шлепаются тела, льются слёзы, звучат проклятия и жалобы. И всё это, конечно, понарошку, не всерьез. Здесь, как в комедиях Чаплина, действие построено на тумаках и подножках. Еще больше это напоминает кукольный театр, где размалеванные куклы не больно колотят друг друга.

Сюжет схватки построен на ослепительном в своей безошибочной выразительности конфликте добра и зла. Каждый поединок – своего рода церемониальный танец, во время которого происходит заклятие врага, сопровождаемое его унижением и символическим расчленением. Посмотрев два-три матча, ты начинаешь замечать, что у реслинга есть не только своя, строже сонета, форма, но и свои, наглядные, как олимпийские боги, герои.

Если на ринг выходил чернокожий Лорд Джунг- лей, то на его шее болтался череп съеденного вождя. У добродушного папаши Шанги все тело было татуировано цветочками. Любимец молодежи Гробовщик выезжал на ринг в катафалке. По сравнению с пышным антуражем сама борьба кажется монотонной. Противники нападают медленно и по очереди, давая шанс оценить те увечья, которые они якобы наносят. Обычно всё обходится удушением, откручиванием конечностей и сокрушительными ударами головой, которую здесь всегда применяют не по назначению.

При этом реслинг пародирует спортивную дисциплину. Отсюда ринг и рефери. Но правила нужны для того, чтобы их нарушать. Всякому бою навязаны ограничения места и времени, а радость сражения – в том, чтобы им не подчиняться. Поэтому самые страшные удары наносятся после гонга и ниже пояса. Поле боя – тоже условность. Борьба происходит не столько на ринге, сколько вокруг него. Войдя в раж, борцы носятся по всему залу, топчут друг друга и пихают зрителей. Иногда они добираются и до автомобильной стоянки, где заодно крушат посторонние, но заранее оплаченные машины. Ну и, конечно, роль судьи ограничена тем, что ему достается от обоих.

Короче, реслинг ужасен для тех, кто не знает его простого языка. Но то, что невзыскательный зритель схватывает на лету, требует героических усилий от интеллектуала. Например, такого, как классик семиотики Ролан Барт, который первым сравнил реслинг с древнегреческой трагедией.

– Как никто, – рассуждал Барт, – не станет устраивать тотализатор на постановке “Царя Эдипа”, так никому не придет в голову заключать пари на исход отрепетированного зрелища. И тут и там заранее известно, чем всё кончится.

Зрители ждут от реслинга иного: гиперболических эмоций, публичной картины страданий, открытого изображения страстей, очевидной работы рока. Не болельщиками они хотят быть, а участниками мистерии, культового действа, которое учащает сердцебиение, затрудняет дыхание и очищает душу. Греки называли это катарсисом, Трамп – политикой, но на самом деле это одно и то же.





Помимо тех, что собираются покричать на его митингах, у Трампа есть и другие поклонники. Некоторых я даже знаю и терплю. Скажем, одного актера, который ценит в политике эксперимент и считает, что Америке все надо испытать на своей шкуре. И одного художника, видящего в президенте юродивого, который режет правду, непроизносимую для остальных. И одного философа, который поставил себя настолько выше политиков, что не отличает их друг от друга. Но всех трампистов объединяет общая эмоция: пламенная ненависть к несогласным, в том числе ко мне.

Я это и раньше знал, но окончательно убедился на встрече с читателями в Израиле. Перед ней меня интервьюировала молодая дама, которая сразу врезала под дых:

– Вы живете в гетто?

– Почему?

– Ну а где еще может жить русский писатель-либерал в Америке?

– Нас по вечерам выпускают, – успокоил я ее, чтобы не спорить.

– Как противник Трампа, – продолжала она объяснять мне меня, – вы читаете “Правду” в виде “Нью-Йорк таймс”, служите террористам и мечтаете уничтожить Израиль.

Так я узнал, что в русском Израиле многие путают Трампа с мессией, а меня – с фашистом, который голосовал за Обаму, причем дважды.

Мне не привыкать к политическим разногласиям, но никогда они так радикально не переходили границ здравомыслия. Сторонники Трампа не опускаются до спора. Вынеся своего кумира за пределы дискуссии, требующей обмена фактами и аргументами, они преобразовали политику в шоу, которое, как пьянку или драку, нельзя правильно оценить, если сам не участвуешь. А те, кто все-таки оценивают, своим скепсисом разрушают сценическую иллюзию. И это – такой же грех, как разоблачить актера в Гамлете, шлюху – в невесте и шарлатана – на спиритическом сеансе.



Полукровки

Трамп добился своего: сумел разделить страну не на две партии, а на два народа. Один собрал обиженную часть белых избирателей, в другом – разноцветный лагерь. С первым все более или менее понятно, зато со вторым не ясно ничего. Противники Трампа – это коалиция жертв, составленная из чернокожих, испаноязычных мужчин, разноязыких женщин, белых либералов и гомосексуалов всех полов.

Упрощая сюжет, как это любят делать поклонники президента, предвыборную борьбу можно, как в шахматах, свести к соперничеству безусловно белых с условно черными. Трамп навязал политический дискурс, в рамках которого раса либо определяет проблему, либо создает для нее контекст. Он заманил противников в ловушку и вынудил их играть по выдуманным им правилам. Ругаясь с президентом, демократы уже самим фактом постоянной полемики невольно соглашаются с безумной предпосылкой: главная проблема нынешней Америки – отношения между расами. Как будто не было Гражданской войны, Мартина Лютера Кинга и Барака Обамы, за которого дважды голосовала не меньшая, как за Трампа, а бо́льшая часть избирателей.

Сам я стою на запрещенной теперь обеими партиями позиции расового дальтонизма: “черного и белого не называть”. Среди прочего это значит, что Обама был не чернокожим президентом, а президентом, оказавшимся чернокожим. Это тонкое семантическое различие отлично улавливает привыкшее к недосказанности американское ухо. Оно-то и привело Обаму в Белый дом. Американцы голосовали за него, потому что он принципиально отказывался отличать белое от черного. Трамп стал президентом потому, что на этом настаивает. И это тоже успешная тактика – сталкивать одних с другими и заставлять обе стороны вести себя, как в осаде или в засаде.

Навязывая битву на удобном для него поле боя, президент тщательно следит за бурей вызванных им скандалов, и как только про один забывают, он пускает в ход новое оскорбление. То достается ретивой квадриге амазонок из левого крыла демократической партии, то целым странам, которые он именует “дерьмовыми”, то одному отдельно взятому городу – Балтимору. Не важно, против кого направлен гневный твит из Белого дома. Важно, чтобы не уменьшался градус накала в том споре, что подспудно тлеет под ненадежным защитным слоем политической корректности.

Расовые разборки отвлекают врагов президента и прибавляют ему поклонников. Зная это, Трамп не боится прослыть расистом. Если он и огрызается, когда его так зовут, то лишь для виду. На самом деле это выгодно: говорить то, что никто не смеет, но многие хотели бы, – чтобы узнать ответы на вопросы, которые вслух не задают.

– Останется ли Америка белой, если мы отдадим ее понаехавшим?

– Нужен ли нам Вашингтон, если он раздает наши налоги меньшинствам, которые их не платят?

– Согласны ли вы содержать за свой счет неимущих только потому, что они неимущие?

Трамп не отвечает и не спрашивает, но он создает условия, при которых все себя чувствуют обиженными и обойденными, как это бывает со странами, проигравшими войну.

Расизм, однако, столь опасная тема, что к ней страшно подступиться. Поколение за поколением приучались об этом не говорить даже наедине с собой. Чтобы обойти это препятствие, более робкие, чем президент, трамписты пытаются вновь ввести в оборот концепцию “Америка для американцев”, надеясь отсечь всех, кого они таковыми не считают. Но тут-то, как всегда это бывает с национальным вопросом, и начинаются неразрешимые трудности.





Когда Трамп объявил, что критикам Америки лучше из нее валить туда, откуда приехали, даже если они ниоткуда не приезжали, я вспомнил, что уже слышал такое.

– Love it or leave it, – гласил популярный лозунг рейгановской эпохи, который я переводил на родной язык советской идиомой “родина тебе всё дала…”.

Ни там, ни здесь, ни тогда, ни сейчас мне не казалась убедительной эта трактовка национал-патриотической проблемы. Возможно, потому, что сам твердо не знаю, кто я такой.