Люди под кожей

А вот этого он не знает. Такие, как эта девчонка, они скрытные, лживые, физически не способны создавать настоящих привязанностей. Иллюзию – пожалуйста, но не реальность.

Когда Денис без предупреждения, резким движением встает с постели, Лиза все еще нежится на ворохе подушек. Такая странная картина: голое тело, гладкая кожа, а на ключицах, как морская волна, изгибается та самая злополучная цепочка, которую девушка так любила и ненавидела одновременно. С одной стороны, она давала ей настоящую уверенность в собственном теле, с другой – после каждого ношения украшения Лиза все меньше и меньше могла сопротивляться непреодолимому желанию снова его надеть.

У них правило: вместе они не ночуют. Так что все происходит как обычно, ничего нового. Денис машинально натягивает брюки, ловкими пальцами застегивает крохотные пуговицы на едва примявшейся рубашке. Ему необходимо быть дома, пока Дарья не заподозрит в его отсутствии что-то кроме «в баре с друзьями».

На прощание никто никого не целует. Строго говоря, никто даже не прощается.



Дарья дергается в сторону, словно пьянчуга, которая не может устоять на ногах, но ничего не меняется. Тень по-прежнему остается на месте, только чуть сдвигается вместе со своей владелицей.

Когда Дарья была подростком, она периодически посматривала фильмы ужасов, так, чтобы пощекотать себе нервишки. Специально выключала свет, оставляла дверь в комнату приоткрытой и забиралась с ногами на раскладной диван в гостиной с полной миской разогретого в микроволновке попкорна. Поначалу девушка вздрагивала от каждого шороха, вжималась в спинку дивана и порой забывала о наличии соленого лакомства под рукой. Но фильм за фильмом – и Дарья выработала на них иммунитет, словно на какую-то ветрянку. Мозг постепенно понял, что все это ненастоящее, что никаких монстров, никаких психов с бензопилой на самом деле в комнате нет, поэтому спустя некоторое время успокоился.

Только вот то, что видит Дарья в своем отражении сейчас, вовсе не игра воображения. Это не сон, не чья-то злая шутка, а самая что ни на есть реальность.

У ее тени есть хвост.

Самый такой обыкновенный, длинный, как у мартышки, чтобы удобней хвататься за ветки деревьев, и с аккуратной кисточкой на конце. Хвост покачивается из стороны в сторону, живет своей, теневой, жизнью и, кажется, переживает о случившемся куда меньше своей владелицы.

Дарья хочет закричать, но вспоминает о детях, спящих в соседней комнате. На кухне и так горит свет – они в любой момент могут проснуться и слететься сюда, как светлячки на огонек. Поэтому женщина зажимает себе рот руками и кричит беззвучно, зажмурив глаза, из которых Ниагарским водопадом текут непрошеные слезы.

Значит, мало неудавшегося ужина? Мало того, что Дарья, всегда отличавшаяся богатырским сном без пробуждений, вдруг не могла заснуть, а затем услышала, как муж тихо встал, оделся и вышел из комнаты, а затем и из квартиры? Нужно еще и этот хвост, черт возьми откуда взявшийся, присобачить ей к самой заднице, когда она наконец решит выйти на кухню попить водички.

Этот кобель… Последняя мразь. Как давно он ей изменяет? Судя по голосу этой молоденькой сучки, вряд ли все десять лет брака. Но вдруг до этого были и другие? Правда, теперь-то какая разница.

Дарья открывает глаза, тяжело дышит, и взгляд волей-неволей снова обращается к ее длинной, четкой тени на светлой стене. Рука нащупывает какой-то предмет – тарелку с сушки – и сжимает его как последнюю спасительную ниточку.

За десять лет брака Дарья не разбила ни единой тарелки. Ни из-за неуклюжего движения, ни во время семейных ссор, которых у них с Денисом практически не было. Только разговоры. В какую школу отдать близнецов, в какой валюте хранить сбережения и стоит ли Дарье – натуральной блондинке – перекраситься во что-нибудь потемнее.

Правда, сейчас ее прям тянет что-нибудь такое расколошматить. Не обязательно тарелку – можно окно, винные фужеры или дорогущий кухонный комбайн, очередной подарок мужа, кажется, на День рождения. Чтобы звон в ушах стоял, чтобы дойти до такой точки кипения, что собственного крика не услышишь. Чтобы выплеснуть все накопившиеся эмоции и забыть, как страшный сон или очередной ужастик.

Уже занеся руку, женщина ловит отрывок какой-то сложной мысли и вспоминает: мальчики-то не дома, остались у Маруськи. Но на самом деле воспоминание о прошедшем дне приходит гораздо позже, чем широкая тарелка пастельно-синего цвета касается пола и разбивается на несколько крупных осколков. Сейчас отчего-то все равно. Пускай оно горит все синим пламенем, ведь мама была права! Среди всего этого ужасного хаоса, полнейшей катастрофы, еще эта вишенка на торте – так отчаянно желанное матерью и звучавшее теперь в голове ее голосом «я же говорила!».

Как вообще можно с утра иметь все на свете: заботливого, любящего мужа, прекрасных детей, квартиру в пределах «кольца», несколько автомобилей, живых (и что не менее важно, неблизко живущих) родственников, а к вечеру в одиночестве бить посуду и шугаться собственного отражения?

Что пугает больше – этот хвост, который вроде бы и ненастоящий, а вроде бы и реальный, уже не ясно. Сейчас одно накладывается на другое, как пирог из слоеного теста, где каждый тонюсенький слой – это очередной секрет прошлого, всплывающий наружу. Как говорится… не тонет. А хотелось бы.

После десятой или около того тарелки женщина останавливается. Тяжело дыша, как астматик, она всем своим весом наваливается на холодную поверхность столешницы. Тело сотрясает крупная дрожь, а глаза крепко зажмурены, чтобы, не дай бог, не увидеть чего лишнего. Скажем, появившихся из ниоткуда рогов, ведь это более логично, чем получить в награду за измену партнера этот «очаровательный» звериный аксессуар. Или это мужчины получают рога, а женщины, так, хвостик в собственной тени?

– Надо позвонить Ринату, – сама себе шепчет Дарья.

Ринат Ильдусович – это их семейный врач, можно даже сказать, друг семьи. Ему можно позвонить в любое время дня и ночи, он приедет, лично проведет осмотр, а затем пошлет кого-нибудь из здоровых Озерковых в круглосуточную аптеку. После его визитов редко нужна была помощь узкопрофильных специалистов, но если Ринат чего и не знал, то говорил об этом сразу, потому что, как он сам любил повторять, он хоть и врач, но не всесилен.

Внешне это круглолицый мужчинка среднего роста с небольшими залысинами и сумасшедшими вихрами темно-русых волос на контрасте. Маленький животик не портит внешность врача, а скорее даже украшает его в каком-то смысле, делает более человечным – не бездушной машиной по выписке предписаний о том, как себя вести и чем питаться.

Телефон находится не сразу. Маленькая сумочка-клатч, с которой Дарья накануне ходила в ресторан, дожидается ее в коридоре на тумбочке; только вот добраться туда в таком состоянии не самая простая задача. Память то подбрасывает невероятные сцены из существующей реальности (около кровати? в ванной? у близнецов в комнате?), то превращается в плотный сгусток тумана, где нет ни мыслей, ни человечности.

На мгновение Дарья ловит свое отражение в зеркале и чуть слышно выдыхает. Нет хвоста. Конечно же, нет. Да и откуда он может взяться? Это же не фантастический фильм, где Дарья – избранная, которая должна спасти планету или даже лучше – вселенную. Избранные, они всегда молодые, незамужние, без довеска в виде двух детей и этих идиотских галлюцинаций.

Если судить по многочисленным книгам и фильмам, то Дарья скорее похожа на главную злодейку или, на худой конец, на про́клятую неудачницу, которую постигнет смерть еще задолго до того, как запахнет кульминацией.

– Алло, Дарья, ты? – Три часа ночи, а голос бодрый, позитивный. Это на случай, если все совсем плохо, кто-то при смерти и лишние волнения только усугубят ситуацию. – Дарья?

Дарья не может ничего сказать – она лишь хрипло дышит, самой себе напоминая забитое до полусмерти животное.

Телефон мылом выскальзывает из вспотевших ладоней и приземляется на белый пушистый ковер. Глухим шебуршанием с пола доносится взволнованное «Алло?!», помноженное на несколько десятков раз. Но этому разговору не суждено состояться – он так и останется одной из многочисленных попыток Дарьи попросить о помощи.

Остается только один выход – уходить, бежать из квартиры, где стены напоминают о свежем предательстве, а тени на стенах заставляют усомниться в собственном рассудке.

Лифт вызвать не получается. Палец никак не может попасть по здоровенной выпуклой кнопке бледно-красного мармеладного цвета.

– Да что же, черт возьми, такое?! – шипит женщина раненым зверем.

Это ведь не по-настоящему, правда? Это просто сон. Она всегда хорошо спала, даже когда близнецы были маленькие и к ним нужно было вставать каждые полчаса. Тогда это делал Денис, предоставляя жене еще один повод гордиться своим заботливым мужем.

Таких днем с огнем не сыщешь, это так раньше Дарья считала. Мало того что привлекательный внешне, так еще и с потрясающим характером – жесткий в делах, однако мягкий и щедрый с семьей.

Больше всего она любила в нем руки. Крупные, шершавые ладони, такие больше бы подошли рабочему на заводе, только вот в реальности Денис редко выполнял тяжелую работу, разве что дрова на даче порубить или помочь с покупками.

– Почему у тебя такие руки? – как-то спросила она у него в один из выходных, когда они по негласному соглашению решили нежиться в кровати до полудня, не меньше.

В мозолистых ладонях Дениса ее маленькие аккуратные ручки выглядели правильно, подходяще. Контраст подчеркивал и цвет кожи. Его, чуть смуглый, и ее, бледный, с ручейками виднеющихся вен.

Муж тогда посмотрел на руки, как будто видел их впервые, и пожал плечами.


– Это для того, чтобы крепче держать тебя, – с хитрой улыбкой ответил он тоном, которым обычно детям читают финальные строки «Красной шапочки».

Дарью такой ответ устроил, и она заливисто смеялась, когда Денис навис над ее шеей, щелчком зубов изображая злого волка.

Больше они к этой теме не возвращались. Ну, руки и руки. Тогда это казалось пустяком… Даже не так, тогда это казалось правильным, естественным. Сейчас же воспоминание об этих самых руках внушает Дарье отвращение, потому что ей хочется задушить мужа. А как можно душить человека, чьи собственные руки справились бы с этим лучше?

Вселенская несправедливость.

Дарья со всей силы ударяет по створкам лифта, но чуда не случается. Кабинка прохлаждается между шестнадцатым и семнадцатым этажами, даже не думая спускаться по первому же зову.

«Сейчас три часа ночи, – словно говорит она, – иди спать. А я пока продолжу потягивать свой мартини из машинного масла».

Кого он сейчас трогает этими самыми руками, которые ее в нем так будоражили? Ее, из телефона? Или другую, тоже молодую и красивую? Потому что жизнь так устроена: достигаешь определенного возраста – и все, гарантийный срок закончился, в ремонт не примут. Да и зачем ремонт, когда вот оно, рядом, бесплатно, все такое новое и блестящее.

С другой стороны, Дарья ведь из тех женщин, которые всегда думали: «Я смогу пережить все». Ну, вот реально все: от потери конечности до смерти близкого человека. Потому что как бы сильно и глубоко случившееся ни задевало где-то на уровне сердца, жить дальше все равно придется. Сначала тяжело; нужно пройти через знаменитые «отрицание-гнев-депрессия…», пока наконец не наступит принятие. Предупрежден – вооружен. Правда ведь?

Приходится идти по лестнице, шаткой, где каждая ступенька проворным плотом ускользает из поля зрения в темноту. Было бы чудесно не разбить голову.

Только вот зачем Дарья спускается? Она уже и не помнит.



Разбитая губа саднит, не давая забыть о случившемся. Лев машинально касается только начавшей заживать ранки, но тут же отдергивает руку – больно. Остается надеяться, что этому придурку Алексу досталось больше.

Порой Лев ненавидит свою безотказность, но ничего не может поделать. Это сильнее него; не просто в его натуре – в крови его предков. Он как джинн из бутылки: что не попросишь – исполнит любое желание. Раб своей природы; дерево с корнями, вросшими глубоко в землю.

– Расстоялись тут… Пройти не дают! – Голос врывается в сознание Льва нежданным гостем. Тяжелая женщина, но при этом, что называется, «метр с кепкой», задевает его твердым как камень локтем. Обесцвеченные до провинциального блонда волосы, накрученные в упругие кудряшки на бигуди, неодобрительно подпрыгивают с каждым шагом.

Лев рассеянно оборачивается и обнаруживает, что стоит на абсолютно пустом тротуаре. Тускло-желтый свет фонаря лениво, будто нехотя, ползет по асфальту, и крохотные белые блики зависают над землей волшебными феями.

Через несколько секунд – минут? – молодой мужчина вновь оборачивается, резко, как если бы его кто-то со всей силы дернул за рукав пиджака. Но грубой женщины уже и след простыл. Не известно, была ли она здесь вообще.

Пустая улица выглядит мертвой.

– Не вздумай плакать, – приказывает себе Лев, но сказать проще, чем сделать. Дело вовсе не в том, что пускать слезу – дело не мужское. Дело в приметах.

Так как его бабушка выросла в глухой сибирской деревне, Лев за долгие годы, проведенные в ее компании на летних каникулах, успел многому от нее нахвататься. Можно не верить в то, что разбитое зеркало к несчастью, только вот на осколки можно и напороться.

Ни в коем случае не говорить с банником; как выходишь за порог – три раза плюнуть через левое плечо, чтобы черта спугнуть; а самое главное – ни при каких обстоятельствах не плакать, как бы больно или тоскливо ни было, – смерть накличешь. Только как тут удержаться, когда не важно, мужчина ты или женщина, но выплакаться порой все равно тянет.

Сегодня его почти уволили. Дмитрий, конечно, грозился после того, что увидел: как Лев, не жалея кулаков, бьет коллегу по, так сказать, «морде» на глазах у всего офиса. Минут тридцать или сорок (на часы посмотреть не получилось) начальник держал его в «аквариуме», говоря много важных слов. И об имидже, и о профессиональной этике, и о какой-то мистической зависти. Лев особо не слушал: слова клиньями пролетали мимо ушей подальше от здания-подковы, куда-нибудь в Центральную Африку, где местные племена небоскребы и смартфоны не видели даже на картинках.

Сейчас же Лев снова ощущает себя мальчишкой. Странно, но он едва помнит себя в этом возрасте: все какие-то отрывистые воспоминания, смутные образы. Родители – и те все время предстают перед глазами не реальными людьми, а вырезкой из газетной статьи, фотографией в обрамлении спутанного текста.

Бабушка говорила, они очень заняты. Работают. Только вот Лев никогда не мог взять в толк: что это за работа такая, когда на единственного сына не остается и двух дней в году.

Кроме лета, все остальное время маленький Лев проводил в Обдорске у дальних родственников. Тетка Павла была не то троюродной, не то четвеюродной по линии матери. В общем, считай, почти сирота, только при живых родителях и куче родственников.

Павла и ее муж Василий были среднестатистическими людьми. Не очень ругали, не очень хвалили, не очень обращали внимания и уж тем более не очень давали денег на карманные расходы. Ну был Лев и был – как какая подушечка декоративная или кот уличный, который два раза в день ест у них на кухне.

Почему были? Потому что умерли. И Павла, и Василий. Оба как-то по-романтичному это сделали – в один день и без особой причины. Похороны Лев почти не помнит. Правда, последующее за этим печальным событием лето, проведенное у бабушки, отложилось у него хорошо.

Наверное, Нина – самое четкое воспоминание за всю его жизнь. Он может описать ее с закрытыми глазами: вечно старую, седую, с небольшим горбом и желтыми, как пенка на кипяченом с маслом молоке, зубами.

В тот вечер Нина ему сказала:

– Езжай в Москву.

Зачем, почему, непонятно. Езжай – и все тут. На вопрос, как же он ее тут одну оставит, старуха тяжело вздохнула и еле слышно ответила:

– Я уже много лет одна живу – и ничего. До этого как-то жила и с высшей помощью еще проживу.

Про деда Льва она никогда не упоминала. В доме не было ни его фотографий, ни вещей. Может, и не было вообще никакого деда – Лев об этом никогда не спрашивал. Только однажды, на его День рождения, бабушка посмеялась:

– Смотрю на тебя, смотрю… Ну прямо вылитый леший!

Он только очень надеялся, что это не прозвище ее бывшего любовника. Хотя, глядя на старую женщину сейчас, трудно представить, что у нее когда-то были ухажеры. Старики для нас порой как консервы – как их закрутили в банку с рассолом пятьдесят лет назад, так они и сохранились: сморщенные, с дряблой кожицей и рыхлой мякотью.

Теперь, столько лет спустя, Нина зачем-то собирается навестить внука. Сама, на самолете. Лев с трудом может представить, как она пользуется редким в их местности престарелым автобусом с хрипящим на последнем издыхании мотором, не то что летящим на десятикилометровой высоте самолетом.

С одной стороны, нужно ее встретить; в последний раз щекой прикоснуться к ее холодному костлявому плечу. С другой – нет уже сил. Ни на что. Ни на то, чтобы греть чужие попы в «Айзмосе», ни на то, чтобы просто засыпать и просыпаться в своей кровати.

Мягкий, нежный шепот воды тянет Льва к себе, обволакивает своей немузыкальной симфонией. Поднявшись по широким бетонным ступенькам, парень, как завороженный, тянется в сторону витиеватого поручня. Руки впиваются в шершавую поверхность с пузырчатыми всполохами краски.