Писатель, моряк, солдат, шпион. Тайная жизнь Эрнеста Хемингуэя, 1935–1961 гг.

Требовательная Геллхорн возвратилась домой к мужу, который пил еще больше и мылся еще меньше, чем прежде. Он отрастил густую седую бороду, такую всклокоченную, словно в ней возились мыши. (Именно так выразился Хемингуэй в игривом письме своей первой жене Хэдли{15}.) Он засыпал прямо на полу среди пачек нераспечатанных писем после нескольких рюмок. Это было нормально для экипажа Pilar, а также пяти собак и 11 кошек Хемингуэя, которые чувствовали себя уютно в бардаке, но не для Геллхорн. Такая сцена больше подходила для войны на личном фронте. Хемингуэй твердил о подводных лодках в Карибском море — Геллхорн думала о предстоящих великих сражениях в Европе, Хемингуэй защищал операцию Friendless — Геллхорн обрушивалась на нее с критикой. В глубине души Хемингуэй сознавал, что Геллхорн права, но не хотел признавать это, особенно перед женщиной, которая, вместо того чтобы послушно следовать за своим мужчиной, самостоятельно ищет приключений. Это превращало ее в плохую жену, которая ставит свою карьеру выше семейных уз{16}.

Даже после того, как Хемингуэй обозлился настолько, что разбудил ее посреди ночи и стал обвинять в безумии, безответственности и эгоизме, Геллхорн не оставила попыток получить помощь со стороны разведслужбы союзнических сил{17}. Она не ограничилась обращением к Бобу Джойсу в Италии и обратилась к другому другу с просьбой помочь вытащить Хемингуэя с Кубы. На этот раз Геллхорн решила использовать свою дружбу с Роальдом Далем, еще одним воином-писателем-шпионом. Он был летчиком-истребителем британских ВВС, который потерял возможность летать после ранения. Теперь Даль официально занимал должность помощника военно-воздушного атташе в посольстве Великобритании в Вашингтоне. Большинство атташе — это шпионы в военной форме, которые занимаются сбором информации о стране пребывания. Далю это показалось недостаточным, и он получил еще одно, неофициальное, задание от организации, известной как Управление безопасности. Ее задачей было воздействие на американскую публику и руководство. Управление безопасности хотело, чтобы они поддерживали британские цели в войне. Такая работа включала в себя разведывательный элемент, периодические выступления в прессе и незаметное оказание давления на нужных людей в нужные моменты{18}.

Даль уже начал свою литературную карьеру, опубликовав смесь военных историй с детскими фантазиями, одна из которых даже привлекла внимание студии Walt Disney. Невероятно большой рост (198 см), экзотическая форма, интересный акцент, не говоря уже о военных заслугах и литературных трудах, сделали Даля заметной фигурой в вашингтонском обществе. В октябре 1943 г. его пригласили в Белый дом на обед и просмотр экранизации романа «По ком звонит колокол» в так называемом личном кинотеатре президента. Гостей принимала Элеонора Рузвельт, которая, как Даль написал своей матери, «потчевала всех коктейлями». Среди присутствовавших была Геллхорн — «любопытная личность», которая «сквернословит так же много, как и ее муж в своих книгах»{19}.

Несколько месяцев спустя, в марте 1944 г., Даль обрадовался, когда узнал, что «Марти Хемингуэй вернулась из Италии и… привезла с собой кучу разных историй»{20}. Однако она позвонила Далю вовсе не для того, чтобы рассказывать истории, ее интересовало, есть ли у него возможность переправить Хемингуэя на другую сторону Атлантики. Свободные места на транспорте практически отсутствовали, все было отдано военным. Военно-воздушный атташе контролировал перевозки, осуществляемые самолетами королевских ВВС. И Даль нашел такую возможность. Он сказал, что сможет предоставить Хемингуэю место, если тот согласится стать аккредитованным военным корреспондентом и писать репортажи от имени королевских ВВС{21}. Когда Геллхорн сообщила о предложении Даля, Хемингуэй не устоял и согласился. Благодарная Геллхорн выразила Далю признательность за его «ангельскую доброту»{22}.

Хемингуэй довольно быстро приехал в Нью-Йорк, все еще щеголяя густой бородой, которую он отпустил за время операции Friendless. На Манхэттене он отметился в редакции Collier’s, отправлявшей его в качестве корреспондента в Европу, и встретился с Далем в отеле Gladstone. Эти двое провели там незабываемый вечер с шампанским и икрой в казавшейся бездонной килограммовой банке. Человек, с которым они ели икру, запомнился Далю как «эдакий сумасшедший инструктор по боксу»{23}. Прежде чем отправиться в Лондон, Хемингуэй сказал Геллхорн, что женщин не берут на британские самолеты (что было, конечно, неправдой), и ей пришлось пересекать Атлантику на норвежском судне, груженном динамитом.



Хотя Геллхорн и удалось вытащить Хемингуэя в Великобританию, это не улучшило их отношений. В Лондоне Хемингуэй поселился в отеле Dorchester на Парк-Лейн в районе Мейфэр, где, по стечению обстоятельств, любила останавливаться Геллхорн. Это сравнительно новое здание — его построили в 1931 г. — из железобетона лондонцы считали роскошным и одновременно безопасным во время бомбежек. Оно, как и прежде, привлекало завсегдатаев вроде британского писателя Сомерсета Моэма, однако сейчас к нему потянулись также нувориши, искавшие безопасности. (Один остряк заметил, что во время войны оно походило на дорогой свинарник на борту роскошного трансатлантического лайнера, который теперь использовался как войсковой транспорт; Dorchester был фортом, где деньги позволяли купить безопасность, но не избавляли от дефицита военной поры и не гарантировали, что за соседним столом будут сидеть приличные люди{24}.)



Хотя Хемингуэй прежде не бывал в столице Великобритании, он неожиданно для себя оказался там в окружении друзей, родственников и коллег, которые не давали ему скучать. Весной 1944 г. Лондон был центром союзной вселенной. Казалось, все крутилось вокруг готовящейся высадки войск в северной Европе. На улицах было полно едущих в автомобилях и идущих пешком солдат, матросов и летчиков со всех концов свободного мира. Рестораны, что поприличнее, и клубы были заполнены офицерами. Журналисты готовились к освещению великого события, которое, по ощущениям, вот-вот должно было произойти. Лестер, брат Хемингуэя, перед которым тот хвастался участием в операции Friendless, находился там в составе военного кинематографического подразделения. Когда Геллхорн, наконец, добралась до Лондона, у Хемингуэя почти не было времени для общения с ней. Их отношения совсем испортились. Они продолжали ругаться, и Хемингуэй грубо выставлял ее на смех при посторонних. Ситуацию усугубляло то, что он положил глаз на Мэри Уэлш, военного корреспондента из Миннесоты, которая работала с Лестером и одолевала его расспросами о брате. Мэри была изящной брюнеткой ростом 157 см с короткими кудрявыми волосами и приветливой улыбкой. На взгляд других корреспондентов, она выглядела одинаково хорошо что в форме, что в свитере, который носила без бюстгальтера. Хотя Мэри была замужем за австралийским журналистом, она довольно быстро превратилась в пассию Эрнеста, а после развода Хемингуэя с Геллхорн заняла место его четвертой жены.

Это пестрое сообщество не обошлось без шпионов. Один из них был из НКВД, и он разыскивал Хемингуэя. Об их встрече осталась очень короткая запись. В ней говорилось, что неназванный оперативный сотрудник встречался с Хемингуэем в Лондоне в июне. Откуда советские спецслужбы знали, где и когда его можно найти? Это могло быть как чистой случайностью, так и результатом кропотливого поиска. Не исключено также, что во время последней встречи в Гаване Хемингуэй дал советскому «работнику» идею, где его искать. (По существующей легенде Dorchester давно облюбовали представители пятой колонны и шпионы всех мастей{25}.) Контакт советских спецслужб с Хемингуэем вполне мог быть частью какого-нибудь плана связи, в соответствии с которым он должен был появиться в определенном месте в определенное время в определенный день недели.

Из досье НКВД следует, что эта встреча имела такой же характер, как и встреча до отъезда Хемингуэя из Гаваны. Она опять была теплой и неокончательной — советские спецслужбы зондировали доступность агента и готовность к работе, Хемингуэй отвечал охотно, но воздерживался от конкретных обязательств{26}:

Встречи с «Арго» [оперативный псевдоним Хемингуэя] в Лондоне и в Гаване проводились с целью его изучения и определения потенциала для нашей работы… «Арго» не дал нам никакой полит. информации [такое написание в оригинале], хотя он неоднократно выражал желание и готовность помогать нам.



За прошедшие четыре года характер войны против фашизма значительно изменился. Писатель продолжал симпатизировать Советскому Союзу и русскому народу, который понес огромные потери в войне с нацистами. Однако сейчас его собственная страна мобилизовалась и включилась в то, что Эйзенхауэр называл крестовым походом в Европу. Америка сдержала свое обещание стать арсеналом демократии, построив невероятное количество кораблей, самолетов и танков и поставив под ружье миллионы солдат. У Хемингуэя уже был повод гордиться своей службой на суше и на море. Но весной 1944 г. сухопутные силы США готовились вступить в схватку с немцами на полях северной Европы. Это была новая и достойная тема, о которой стоило писать, а также возможность внести свой вклад в победу без помощи НКВД.



Хемингуэй без дополнительных лекций со стороны Геллхорн понимал, что день высадки союзных войск станет поворотной точкой в войне в Европе. Он использовал все возможности, чтобы оказаться как можно ближе к месту высадки десанта. С борта 11-метровой десантной баржи писатель следил за событиями, которые разворачивались 6 июня 1944 г. у берегов Нормандии. Баржа входила в состав одной из самых крупных армад в истории: транспортные корабли и более мелкие суда, «покрывшие всю поверхность моря», как водяные жуки, «медленно приближались к побережью Франции»{27}. Неподалеку находился линкор Texas; его главные орудия изрыгали пламя и посылали снаряды размером с небольшой автомобиль в сторону утесов, возвышавшихся над пляжем с кодовым названием «Омаха». Как ни удивительно, такой обстрел не сломил немцев, и они активно стреляли по наступавшим. На берегу у самой кромки воды Хемингуэй мог видеть два полыхавших ярким пламенем американских танка, подбитых немцами.

Плацдарм «Омаха» оказался самым сложным для союзников в день высадки. План наступления в этом секторе был сорван в результате яростного сопротивления врага. Назревал хаос. Большинство танков, предназначенных для боевых действий на берегу, утонули в море, пехотные части не могли найти свои цели, а немцы в бункерах и дотах на возвышенности успешно оборонялись. В зоне прибоя и на каменистых пляжах погибло около 2000 американских солдат. Однако через сутки оставшиеся в живых сумели собраться и продвинуться вглубь побережья на 1–2 км. Они помогли создать плацдарм на континенте, который позволил американской, канадской и британской армиям в июне и июле с боями занять прибрежные провинции, а потом, в августе, двинуться на восток в направлении реки Сены и Парижа.



После высадки десанта Хемингуэй вернулся в Лондон и, наконец, получил возможность участвовать в вылетах королевских ВВС. Хотя он был теперь довольно грузным, ему все же удалось влезть в британскую военную форму с нашивкой корреспондента на погоне. Он даже умудрился нацепить спасательный жилет и кислородную маску поверх формы. В конце июня Хемингуэй участвовал в операциях против «самолетов-снарядов» V-1, неуправляемых ракет, которые немцы называли оружием возмездия и нацеливали на английские города. Как-то раз, находясь в воздухе на британском истребителе Tempest, он наблюдал, как эскадрилья американских B-25 бомбит пусковые площадки в местечке Дронкур во Франции. В другой раз, 29 июня, писатель летал над южным побережьем Англии на скоростном фанерном истребителе Mosquito, который занимался опасным делом — охотой на запущенные ракеты. В промежутках между полетами он изучал навигацию, поскольку не хотел быть простым «пассажиром, которого возят как мешок с песком». Здесь ему хотелось тоже быть полезным. Он увлекся изучением особенностей воздушной войны и стремился как можно дольше «чудесно» проводить время в королевских ВВС{28}. Сейчас он уже не вспоминал о своем прежнем отвращении к правительству ее величества из-за политики в отношении гражданской войны в Испании.

Но, независимо от желаний Хемингуэя, война на суше очень быстро стала более важной, и пришло время покинуть лондонскую базу. Редакторам из Collier’s он был нужен на земле, во Франции, там, где американские солдаты вели тяжелые бои с немцами за Нормандию и Бретань. К середине июля Хемингуэй получил аккредитацию в корреспондентском корпусе, приписанном к сухопутным силам США. Оказавшись на континенте, он не изменил своим правилам поведения в военное время. У него были три цели: помогать сражающимся, находить самые интересные сюжеты и действовать по своему усмотрению. Они-то и определили пик его карьеры в качестве военного разведчика.

Во Франции Хемингуэй подружился с командиром 4-й пехотной дивизии генерал-майором Реймондом Бартоном, жестким, лишенным сантиментов профессиональным военным, которого, впрочем, нельзя было упрекнуть в отсутствии чувства юмора или в ограниченности. (Он, например, не возражал против своего вест-пойнтовского прозвища «Табби»[8], которое сопровождало его на протяжении всей карьеры.) Бартон выделил Хемингуэю джип и водителя, роль которого обычно выполнял рядовой из штата Нью-Йорк, рыжеволосый Арчи Пелки, и позволил самостоятельно осваивать территорию Нормандии. С картами в руках и биноклями, вооруженные винтовками и гранатами, они исколесили немало мест: от небольших старинных городков вроде Вильдьё-ле-Поель, что буквально означает «город бога сковородок», где Хемингуэй спокойно наблюдал за уличными боями между немецкими и американскими солдатами, до лабиринта проселочных дорог у Сен-Пуа, где они угодили в засаду и попали под огонь немецких 88-миллиметровых противотанковых пушек, и волшебного острова Мон-Сен-Мишель с аббатством XII в., словно парящим на высоте 150 м над солончаками, где Хемингуэй отдыхал несколько дней после того, как им удалось вырваться из засады{29}.

Хемингуэй с самого начала стал информировать командование армии США обо всем, что он узнавал и видел. Кое-что в его сообщениях Бартон и другие находили полезным — возможно, это была информация, полученная от французов, а возможно, личные наблюдения. Хемингуэй хорошо знал сельские районы Франции, особенно те ее районы, по которым он разъезжал на велосипеде еще в 1920-х гг., когда жил в Париже с первой женой и сыном. Он, помимо прочего, умел подмечать особенности рельефа, имеющие большое значение во время боевых действий.



Бартон страдал язвой желудка, которая обострилась на войне из-за нервного напряжения. Однажды, когда он, вымотавшись за день, прилег, Хемингуэй тоже устроился на кровати и начал тихо рассказывать о том, где находятся немцы, «отступают они или нет, и чего от них ждать»{30}. Когда армии союзников подошли к Парижу в середине августа, Бартон счел, что у 4-й дивизии неплохие шансы первой войти в город, который был так близок сердцу Хемингуэя, и он дал писателю неофициальное разведывательное задание: поездить на джипе и поискать подходящую дорогу в Париж{31}.

Хемингуэй с готовностью согласился отправиться на восток от побережья из лесистой Нормандии в направлении более открытой местности, где поля перемежаются с рощицами в районе Шартра. Там 19 августа 1944 г. он наткнулся на два автомобиля с обнаженными до пояса французскими партизанами, вооруженными чем попало{32}. Это были бойцы-коммунисты из самого радикального левого крыла французского сопротивления, которых «частенько обвиняли в отсутствии дисциплины и чрезмерном рвении»{33}.

Взаимопонимание установилось практически мгновенно. Французским партизанам понравился крупный, энергичный американец, который говорил на их языке, и они с готовностью примкнули к нему. А он с радостью взял их под свое крыло. Это было не официальное подчинение, а нечто такое, что спонтанно возникает на поле боя. Хемингуэй настолько понравился французам, что они вскоре стали копировать его «морскую походку вразвалку… [сплевывать как он] и говорить короткими фразами… но на другом языке»{34}. Американец выпрашивал трофейное оружие в соседних дружественных частях и отыскал для своих людей некомплектную одежду в разбитом и брошенном американском грузовике. Очень скоро бойцы приоделись, довольно хорошо вооружились и стали щеголять со связками гранат на поясе и через плечо{35}.

Хемингуэй повел свой отряд в Рамбуйе, который теперь был важным пунктом, поскольку стоял на одной из дорог, ведущих к Парижу с юго-запада. Немецкий гарнизон только что покинул Рамбуйе, и между городком и передовой линией врага осталась ничейная территория. Отряд мог взять ее под контроль. Хемингуэй инстинктивно понимал, что нужно найти ближайшую американскую часть и доложить о своем местонахождении и полученной информации. Поэтому утром 20 августа 1944 г. он проехал несколько километров на запад, чтобы встретиться с руководителем спецслужбы на командном пункте 5-й дивизии на окраине освобожденного Шартра. В центре Шартра находился третий по величине в Европе готический собор, прямоугольные башни которого и арочные контрфорсы доминировали над старым городом и окрестными пшеничными полями. Однако впечатление в тот день производил не собор, а раздутые тела убитых немцев и американцев вдоль дороги, которых еще не успели похоронить.

На командном пункте писатель столкнулся с Дэвидом Брюсом, начальником УСС в Западной Европе. Даже в простой полевой форме Брюс выглядел как руководитель, которым он являлся: на голове каска, чистый китель, застегнутый на все пуговицы, знаки различия — полковничьи орлы — видны невооруженным глазом. Прямой взгляд и открытое, заинтересованное выражение лица говорили о том, что он хорошо чувствовал людей. Брюса (по его собственным словам) «очаровал… патриархальный вид» Хемингуэя, который привлекал взгляд «своей седой бородой [и] импозантным телосложением, смахивая на Бога с картин Микеланджело»{36}. На фоне этой очарованности Хемингуэю не составило труда убедить Брюса в том, что Рамбуйе может быть ключом от ворот Парижа. Вместе они могли решить одну из задач, возложенных на Брюса, — выяснить силы и намерения немцев, в частности с помощью заброски разведчиков за передовую линию на территорию, контролируемую немцами.

Днем Брюс решил прокатиться до Рамбуйе по той самой дороге, по которой Хемингуэй добирался оттуда до Шартра. Полковник ехал вдоль густого старого леса, служившего королевским охотничьим заповедником во времена монархии, затем мимо небольшого сказочного замка с округлыми башнями на каждом углу — загородного дома французских правителей, куда они убегали, когда хотели скрыться из столицы. В центре городка Брюс обнаружил «старинный отель, восхитительно обрамленный деревьями»{37}. Grand Veneur с собственным садом больше походил на большой деревенский дом, чем на отель. Деревянные ставни на многочисленных окнах четырехэтажного здания и слуховые окна на скатах крыши придавали этому месту уютный вид. Хотя название отеля намекало на принадлежность главному королевскому егерю (veneur), Grand Veneur был открыт для всех, кто мог заплатить за красивый отдых в сельской местности.



Попав в отель, Брюс без колебаний бросился в «море увлекательных дел», которые приготовили Хемингуэй и его партизаны{38}. Хемингуэй устроил в своем номере оперативный штаб и уже проделал за Брюса часть его работы. Дальше они действовали вместе. Разведывательные группы, которые они отправляли в район между Рамбуйе и Парижем, докладывали, что линии обороны там очень слабые, а это было очень важно для армий союзников, наступавших на французскую столицу. Брюс немало удивился, обнаружив в лице Хемингуэя опытного дознавателя и составителя донесений, который часами просеивал собранную информацию{39}. Однажды к Хемингуэю и Брюсу пришел партизан и попросил разрешения отлучиться из штаба — ему требовалось «15 минут на то, чтобы убить одного предателя». В те суматошные дни между оккупацией и освобождением для участников сопротивления сведение старых счетов было обычным делом. Как пишет Брюс в своих мемуарах, они дали ему разрешение и даже снабдили пистолетом{40}.

Брюс поручил Хемингуэю поддерживать порядок в Grand Veneur, и тот все устроил на свой лад. Как рассказывают, он предложил оригинальную идею — отбирать у немецких пленных брюки (теоретически у мужчины без штанов меньше желание убежать) и отправлять их на кухню чистить картошку, лук и морковь. Во время обеда хозяин отеля, чтобы унизить пленников еще сильнее, заставлял их надевать сорочки с рюшами и обслуживать победителей{41}.

Когда распространилась молва о том, что в Рамбуйе концентрируются силы для освобождения Парижа, на улицы городка «высыпала, как в новогодний вечер… довольно замызганная публика». Было там и несколько военных корреспондентов, которые допытывались, почему этим местечком управляет Хемингуэй{42}. Для поддержания порядка тот даже пускал в ход кулаки. Как писатель пояснил позднее, он заехал одному репортеру «прямо в морду» и заломил руки за спину десантнику, который «грозил всем автоматом, требуя налить ему шампанского»{43}. С точки зрения будущего дипломата Брюса, правильнее была более мягкая картина этого дня, представленная писателем Малкольмом Коули: «Эрнест… был просто обязан, довольно аккуратно для человека его телосложения, распихать эту парочку тыльной стороной руки»{44}. Но даже Брюс признавал, что писателя-разведчика заносило в Рамбуйе, когда он перебирал с выпивкой{45}.

Брюс переправлял собранные разведданные наступающим силам союзников. Одни донесения попадали прямо командирам частей, другие — по радио в УСС (у Брюса был собственный шифровальщик и радист). С одним из высокопоставленных представителей сопротивления Брюс и Хемингуэй пытались проинструктировать человека, который должен был вести первые части союзных войск в Париж. Французским командиром дивизии был офицер с большим стажем Филипп Франсуа Мари Леклерк де Отклок, который воевал с немцами без перерывов с 1939 г. Брюс обожал этого аристократа: «высокий, худощавый, статный, с суровым лицом… потрясающая фигура»{46}. Хемингуэй был менее щедрым на комплименты в одном своих донесений военного времени: он говорил, что Леклерк, без тени благодарности за их работу, обозвал все три его инструктажа непроизносимыми французскими словами и послал их «на фиг»{47}. Однако офицер разведслужбы генерала долго просидел с ними за обедом, и Брюс передал ему «детальную сводку со схемами расположения немецких сил между Рамбуйе и Парижем вдоль всех маршрутов». Брюс считал, что эта информация имела «решающее значение для… броска на Париж»{48}.

Брюс оценил вклад Хемингуэя достаточно высоко, чтобы продолжить сотрудничество с ним после событий в Рамбуйе. Вечером накануне наступления Леклерка на Париж сотрудник УСС написал карандашом на небольшом листке линованной бумаги послание, адресованное «уважаемому г-ну Хемингуэю», следующего содержания. Он, Брюс, утром отбывает в Париж. Не мог бы Хемингуэй «организовать отправку… 12 участников сопротивления, которые превосходно проявили себя на службе здесь»? Для Брюса было «важно держать их под рукой, чтобы использовать в определенных будущих целях». Внизу стояла официальная подпись: «Искренне ваш, Д. Брюс, полковник, начальник УСС, европейский ТВД»{49}. Хемингуэй сохранил эту записку точно так же, как и письмо посла Брейдена с оценкой его работы на Кубе.

Брюс и Хемингуэй в составе одной из длинных колонн грузовиков, джипов и танков двинулись 24 августа через лес в направлении Парижа. Эту поездку нельзя было назвать легкой из-за погоды — практически целый день лил дождь, и все вымокли до нитки уже через час после выступления из Рамбуйе — и из-за сопротивления остатков немецких войск. Не раз Хемингуэю и его личной армии приходилось искать укрытие (и, наверное, отстреливаться), когда враг открывал огонь из замаскированных позиций. Обычно это были танки, спрятанные в лесу, или 88-миллиметровые противотанковые пушки на доминирующих возвышенностях.

Будущий телеведущий CBS Энди Руни, в те времена репортер газеты Stars and Stripes, находился неподалеку, когда услышал выстрелы орудий. Он сразу понял, что стреляют не свои, выскочил из джипа и спрятался за придорожной насыпью, которая была достаточно высокой и могла служить укрытием. За этой же насыпью примерно в 15 м Руни увидел человека, который командовал: «Отсидимся пока здесь!» Крупный мужчина в канадской плащ-палатке и офицерской фуражке с кожаным околышем, который затем подполз к нему, оказался Хемингуэем. Вытаскивая листочки бумаги из карманов, писатель стал объяснять Руни, где находятся немцы. Хотя тот считал Хемингуэя вышедшим из подчинения корреспондентом, его поразила точность информации об опасных точках{50}.

К вечеру 24 августа Хемингуэй и Брюс добрались до города и увидели Сену, которая течет через центральную часть Парижа. Очаги сопротивления немцев и толпы ликующих людей сильно замедляли продвижение. Даже там, где противоборствующие стороны все еще палили друг в друга, парижане на улицах радостно совали в руки освободителей фрукты, цветы, ну и конечно, выпивку. «Было невозможно, — написал Брюс в своем дневнике, — отказаться [от подарков, сыпавшихся на нас] … К концу дня мы напробовались пива, сидра, белого и красного бордо, шампанского, рома, виски, коньяка, арманьяка и кальвадоса»{51}. Такая смесь могла свалить кого угодно, даже такого крепыша, как Брюс, и с наступлением темноты они с Хемингуэем решили заночевать в ближайшем доме.


Следующий день, 25 августа, оказался «на удивление солнечным»{52}. Потратив утро на то, чтобы прийти в себя, небольшая группа отправилась в 12:30 на гранд-тур по самым известным местам «города огней», начиная с Елисейских Полей, которые тянутся от Триумфальной арки до фешенебельной площади Согласия. Несмотря на то что снайперы продолжали простреливать все пространство, шесть французских ветеранов охраняли Могилу неизвестного солдата под сводами арки. Их капитан позволил американцам подняться на арку и насладиться захватывающим видом: море куполов, крыш и шпилей наверху, движущиеся и ведущие огонь танки на улицах внизу.

Позднее днем Брюс и Хемингуэй вернулись к безлюдному в тот момент дому 25 на Елисейских Полях, где в особняке Ла-Паива находился элитный Travelers Club. (Особняк был назван по имени построившей его куртизанки, жившей в XIX в.) Клуб был практически пустым, но им удалось разыскать его президента и выпить с ним шампанского. Потом, продравшись через толпу веселящихся, выпивающих и целующихся французов на Плас-де-л’Опера, они укрылись в относительно тихом отеле Ritz, почтенном заведении в центре Парижа, больше похожем на замок, который был раем в представлении Хемингуэя. (Как Хемингуэй написал однажды, «когда я представляю себе жизнь после смерти… действие неизменно происходит в парижском отеле Ritz»{53}.) Там эта пара устроилась в баре вместе с партизанами Хемингуэя, несколькими корреспондентами и подчиненными Брюса и заказала около полусотни порций мартини, которое разборчивый Брюс оценил как «не слишком хорошее»{54}. Однако ужин в отеле тем вечером с Хемингуэем и прочей свитой был превосходным: шеф-повар сделал все самое лучшее из того, что нашлось под рукой. Возможно, им досталась вырезка, припасенная для особого случая, в дополнение к обычному в военное время овощному отвару, рису и протертому шпинату с фирменным соусом, малине в ликере и вину из одного из лучших погребов в мире (который успешно пережил и оккупацию, и освобождение). После ужина присутствовавшие написали дату на меню, а потом по очереди расписались. На экземпляре, который достался военному историку Сэмюэлу Маршаллу, красовалась надпись: «Считаем, что мы взяли Париж»{55}.

Они, конечно, не «брали» Париж ни в прямом, ни в переносном смысле этого слова. Однако, если судить по большинству рассказов, они находились в авангарде, и их донесения оказались полезными из-за четких данных о расположении врага и свободных маршрутах{56}. Это был реальный вклад в освобождение французской столицы, а может, и в спасение жизней. Это была лучшая в жизни Хемингуэя разведывательная миссия. Наземные боевые действия с участием партизан очень хорошо подходили ему, пожалуй, даже лучше, чем война на море, и, уж конечно, лучше, чем война в воздухе. Другие виды разведдеятельности вроде управления организацией Crook Factory или работы на НКВД не шли ни в какое сравнение с ними. Маршалл, который видел Хемингуэя в действии неоднократно в 23–25 числах августа и кое-что понимал в военном искусстве, заключил, что тот «храбр, как дикий бык, и… на редкость здорово командует партизанами»{57}. Дэвид Брюс со своей стороны говорил, что Хемингуэй «демонстрировал редкое сочетание безрассудства и осмотрительности, подсказывающее, как воспользоваться… благоприятной возможностью, которая, если ее упустишь, больше не представится. Он был прирожденным лидером и, несмотря на сильное стремление к независимости… чрезвычайно дисциплинированным человеком»{58}.

Маршалл и Брюс не ошибались. Хемингуэй умел сколотить команду, возглавить ее и провести через дым войны. Однако он не был действующим по своему усмотрению партизанским командиром. Он поддерживал устойчивую связь с регулярными войсками и занимался общим делом с офицерами разведслужбы вроде Брюса. То, что водитель Хемингуэя говорил о радикальных французских партизанах, в полной мере относилось и к человеку, который командовал ими в августе 1944 г. Для рядового «Рыжего» Пелки они были «хорошей военной частью. Лучшей военной частью из тех, в которых я служил. Никакой [воинской] дисциплины. Должен признаться. Вечно навеселе. Должен признаться. Но очень боеспособная военная часть», такая, с хорошим командиром, где делаются дела{59}.





Глава 10. На фронте





Последние месяцы великой войны против фашизма


В начале сентября 1944 г. Хемингуэй и офицер сухопутных сил США Чарльз Ланхем разглядывали с вершины холма бельгийский город Уффализ, серые и белые дома которого располагались аккуратными рядами вокруг площади на дальнем берегу реки Урт. То, что Хемингуэй называл «крысиной гонкой… по холмистой, поросшей лесом местности», подходило к концу{1}. Союзники гнали немцев из Франции на север и восток через Бельгию в сторону бельгийско-германской границы. Американцы могли гордиться своими достижениями после высадки десанта в июне, однако война еще не закончилась.

В тот день Хемингуэй и Ланхем могли наблюдать, как отступающие немцы идут по мосту через небольшую, едва ли шире мельничного водовода, реку, которая теперь разделяла противоборствующие стороны. Чтобы держать американцев на расстоянии, немецкая артиллерия обстреливала дороги, ведущие в город. Хемингуэй и Ланхем поспорили, кто первым доберется до городской площади. Ланхем выбрал окольный путь, через лес, а Хемингуэй отправился по главной дороге со «своими» силами на двух джипах — в одном ехали французские партизаны, а в другом за рулем сидел рядовой Пелки. Мины-ловушки и поваленные деревья замедляли продвижение и, когда Хемингуэй наконец добрался до кромки воды, Ланхем уже был там, но им так и не удалось перебраться на другой берег: немцы взорвали мост.

Прошло 10 дней, а эти двое по-прежнему спорили, кто из них круче. Один раз во время обеда в старом сельском доме, устроенном в честь Хемингуэя, немецкий снаряд пробил одну стену и вылетел через другую, не разорвавшись. Большинство присутствовавших бросилось в убежище, а Хемингуэй не двинулся с места и продолжал спокойно есть. Ланхем сказал своему гостю, чтобы он спрятался или хотя бы надел каску, но тот отказался, и, пока они спорили, в стены попало еще несколько снарядов, которые удивительным образом не взорвались. Чтобы не показать себя слабаком, Ланхем тоже снял каску и принялся за еду. Остальные участники обеда — офицеры Ланхема — вернулись за стол только после того, как обстрел прекратился. Их мнения разделись: одни называли Хемингуэя и Ланхема храбрыми, другие считали это просто бравадой. Точку в споре поставил Ланхем, назвав происходящее безрассудным искушением судьбы{2}.



После взятия Парижа Хемингуэй делил свое время между французской столицей и фронтом. В городе он обосновался в отеле Ritz вместе Мэри Уэлш, американским военным корреспондентом, за которой он начал ухаживать в Лондоне весной, еще до того, как его брак с Геллхорн окончательно распался. Уэлш использовала слово «постель» для описания того, как они вернули себе радости, впервые открытые в Лондоне{3}. Хемингуэй говорил, что они теперь «любят друг друга без одежды, без вранья, без секретов, без притворства…»{4}. Попутно они помогли другим постояльцам отеля найти путь к запасам шампанского Perrier-Jouët Brut и в конечном итоге вынудили сомелье скатиться на менее известные марки. Когда Хемингуэй не был с Мэри, он обретался в передовых частях армий союзников, которые гнали немцев на их собственную территорию.

Львиную долю времени он проводил в своей любимой части — 22-м пехотном полку 4-й пехотной дивизии генерала Бартона. Ею командовал полковник Чарльз Ланхем, выпускник академии Вест-Пойнт, которого друзья звали просто «Бак». Хемингуэя тянуло к этому воину-писателю точно так же, как к Густаво Дурану во время войны в Испании. Ланхем любил сражаться и писать об этом. Он даже опубликовал несколько поэм и коротких рассказов о военной службе. На фотографиях военного времени он всего лишь капельку ниже Хемингуэя, но совсем не такой массивный. Мэри Уэлш описывала его как «энергичного, занозистого, остроумного» человека{5}. Очки придавали ему задумчивый вид. Однако это не делало его неэффективным на поле боя. Как Хемингуэй вспоминал после войны, «всегда здорово находиться рядом с человеком, который образован, ясно изъясняется [и] исключительно храбр… [В боевых условиях он] абсолютно собран, мудр, остроумен и лучшая компания на свете»{6}.



Приключения в Уффализе и во время обеда в сельском доме были ритуалами сближения. Они так и не позволили Хемингуэю и Ланхему выяснить, кто из них быстрее или храбрее, однако стали фундаментом дружбы, которая зародилась на поле боя и сохранилась на всю оставшуюся жизнь. Когда выдавались моменты отдыха после сражений, они засиживались допоздна за выпивкой и разговорами. Пользуясь возможностью узнать мнение живой легенды, Ланхем хотел обсудить вопросы литературы и поговорить о своих собственных работах. Хемингуэя намного больше интересовала тема храбрости на поле боя — то, что Ланхем впоследствии называл «чушью о сохранении достоинства в трудной ситуации»{7}. Храбрость, как Ланхем сказал Хемингуэю, это вовсе не то, «о чем здравомыслящий человек рассказывает всем подряд»{8}. Несмотря на это, писатель, который хотел сражаться, и воин, который хотел писать, нашли общий язык и подружились так сильно, как Хемингуэй не дружил больше ни с кем. В 1948 г., размышляя о войне, Хемингуэй признавал, что он никогда «ни к одному своему другу не был ближе, чем к Баку… и никого не обожал больше, чем его»{9}.



В октябре началось официальное расследование его поведения в Рамбуйе, которое оторвало писателя от службы в 22-м полку и от романа с Мэри. Хемингуэй (и командиры с безупречным суждением вроде Дэвида Брюса) по-прежнему считал, что действовал правильно на пути в Париж. Впоследствии Хемингуэй не раз повторял, что заслуживает медали за разведывание наилучшего пути во французскую столицу, на котором у немцев не было сильной обороны. Он подчеркивал, что один из офицеров УСС «получил крест [За выдающиеся заслуги] за работу, сделанную мною в Рамбуйе и выложенную [французскому генералу Филиппу] Леклерку… который получил за десять центов то, что стоило не меньше $8,95»{10}. А вместо этого его призывают к ответу за поведение, неподобающее военному корреспонденту. Обвинения, выдвинутые, скорее всего, кем-то из тех журналистов, которых Хемингуэй в буквальном смысле послал в отеле Grand Veneur в августе, заключались в том, что он делал запасы оружия, командовал вооруженными формированиями и участвовал в боях за Париж. Эти пункты — все до одного справедливые — были нарушением устава вооруженных сил США, в соответствии с которым военные корреспонденты «не берут на себя командование, не могут давать указания военнослужащим и не имеют права носить оружие»{11}. Наказанием за «намеренное нарушение этих… положений устава… может быть… арест и депортация или передача дела в военный трибунал». Все это было хорошо известно американским военным корреспондентам, тем не менее от них требовали подписания соглашения, оговаривающего детали.

Не прошло и нескольких недель, как слух об обвинениях против Хемингуэя распространился настолько широко, что привлек внимание командования. В конце концов, речь шла о знаменитости, а корреспонденты, выдвинувшие обвинения, знали, как действовать, чтобы их услышали. В конечном итоге генеральному инспектору Третьей армии пришлось начать расследование, и он вызвал Хемингуэя в свой штаб, находившийся тогда во французском городе Нанси. Генеральный инспектор затребовал письменные и устные показания. Хемингуэю пришлось ответить на ряд вопросов под присягой. Не опускаясь до откровенной лжи, но и не раскрывая полной правды, он ходил вокруг да около. Много лет спустя он рассказывал об этом так: «Я отрицал и подтрунивал [на свой лад] над этим делом и упорно отпирался от всего, чем гордился»{12}.

Это было оскорбительно. Одно дело не получить признания за то, что считаешь заслуженным, и совсем другое — оказаться в центре расследования, которое может привести тебя в трибунал в зоне военных действий. Это было бесчестьем для того, кто дорожил своей репутацией храброго человека. К тому же расследование выставило напоказ неоднозначное отношение Хемингуэя к власти и закону. Его последний биограф Майкл Рейнольдс, рассматривая армейское расследование в более широком контексте, пришел к заключению, что писатель на протяжении большей части своей жизни «испытывал сильный, почти безотчетный страх перед законом, его применением и судом… Он мог шутить относительно своих показаний под присягой… однако в них не было ничего забавного», пока генеральный инспектор не прекратил расследование{13}.



В ноябре Хемингуэй вернулся в 22-й полк. К этому времени часть подошла к основной линии обороны врага вдоль германско-бельгийской границы — полосе укреплений, которую немцы называли Западным валом. На пути полка лежал Хюртгенский лес, где сеть бункеров и огневых точек сочеталась с естественными препятствиями в виде густых зарослей, глубоких лощин и рек. Хотя лес находился всего в нескольких километрах от немецкого приграничного города Ахена, к нему было очень трудно подобраться и тем более пройти через него. Там почти отсутствовали дороги, а те, что существовали в 1944 г., были по большей части узкими и разбитыми. По пути в полк Хемингуэй обратил внимание на ряд лесистых холмов с прогалинами, откуда солдату был хорошо виден противник, находившийся внизу{14}. Холод и дожди, зарядившие в конце осени 1944 г., тоже не способствовали продвижению 22-го полка.

Во время тяжелых боев с 15 ноября по 4 декабря, когда полк потерял более 2700 человек, Хемингуэй тенью следовал за Ланхемом на его командном пункте и поле боя, наблюдая за происходящим и изредка давая советы. Как-то раз они оказались в блиндаже одного из командиров батальона на передовой. Майор был совершенно измотан, и Ланхем сказал Хемингуэю, что надо бы сменить его. Хемингуэй в ответ заметил, что это делать ни к чему: над этим человеком витает дух смерти и жить ему осталось недолго. Не прошло и 10 минут, как им сообщили, что в блиндаж попал снаряд и майор погиб{15}.

Хотя и не так активно, как в Рамбуйе, Хемингуэй все равно предлагал свою помощь в критических ситуациях. Когда 22 ноября немецкая пехота атаковала командный пункт полка, Хемингуэй схватил автомат и помог отбиться. Во время другой контратаки ранним утром через несколько дней немецкие танки и пехота прорвали линию обороны полка. Командир батальона, который поднял тревогу, одной рукой отстреливался, а другой держал трубку полевого телефона. На сей раз Хемингуэй и полковник оказались не рядом, но Ланхем вызвал его, улучив мгновение в шквале боевых приказов. «Сейчас буду, ждите», — мгновенно отреагировал Хемингуэй. Чтобы добраться до Ланхема, он пробежал через просеку, где полегло немало бойцов, и оставался рядом с полковником до тех пор, пока американцы не остановили немцев и не заставили их сдаться. Для Ланхема это стало еще одним поворотным моментом в их отношениях, который он запомнил на всю жизнь. Много лет спустя он написал, что из всего оставшегося в его сердце с тех дней, ничто не было более ярким, чем память о той ночи{16}.

В глазах Ланхема и его солдат поведение Хемингуэя в Хюртгенском лесу заслуживало уважения. Прежде всего, он был хорош в компании, всегда делился запасами виски и говорил о том, что волновало его самого и интересовало других: о том, как его сын Джек пошел на службу в УСС и как его сбрасывали с парашютом на оккупированную территорию Франции, о том, как его недостойная жена Марта требовала развода, и о том, как спариваются африканские львы. Хемингуэй даже демонстрировал, как лев добивается от львицы того, чего он хочет. И, хотя его работа заключалась в подготовке репортажей о сражениях, он рисковал точно так же, как те, кто сражался. Писатель ходил за проволочные заграждения в атаку вместе с пехотой, всегда сохранял спокойствие, брался за оружие, когда приходилось вступать в бой, и не раз проявлял то самое шестое чувство, которое отличает искусных воинов от всех прочих.

В последний день их пребывания в лесу, 4 декабря, когда остатки полка, отчаянно нуждавшиеся в передышке, стали выводить в тыл, шестое чувство Хемингуэя спасло жизнь и ему самому, и его товарищам. Густой низкий туман в тот день не позволял видеть дальше чем на несколько метров вперед. Машина Хемингуэя медленно двигалась по раскисшей дороге, вместе с писателем в ней ехал корреспондент Уильям Уолтон. Неожиданно раздался звук распарываемой ткани, что это было, понял лишь Хемингуэй. Крикнув водителю Пелки «Прыгай!», он вытолкнул Уолтона в придорожную канаву и накрыл его своим телом за секунду до того, как немецкий истребитель прошил очередью их джип. Потом истребитель сделал второй заход и вновь выпустил очередь. Пули легли по центру дороги, не задев лежавших в канаве людей. Хемингуэй невозмутимо отстегнул флягу от пояса и предложил Уолтону глотнуть. Напиток отдавал металлом, но Уолтон никогда не пробовал ничего лучше. Троица поднялась, соскребла грязь с одежды и побрела мимо дымящихся обломков своей машины{17}.



Последняя вылазка Хемингуэя вместе с передовыми частями совпала с наступлением в Арденнах во второй половине декабря 1944 г. Гитлер бросил танки и пехоту — в целом около 30 дивизий — на слабо укрепленную часть фронта союзников в нескольких километрах от того места, где окапывался Ланхем со своим полком. Когда началось это последнее крупное сражение на западе, Хемингуэй находился в Париже с Мэри. Но долг опять позвал его в дорогу. Бартон, командир дивизии, сказал Хемингуэю по телефону, что это «довольно горячее шоу», такое, которое нельзя пропустить{18}. Хемингуэй считал, что он обязан отправиться на фронт и написать о происходящем.

К тому моменту, когда Хемингуэй добрался до линии фронта, немецкое наступление начало захлебываться, а его стремление снова оказаться в гуще сражений тоже стало сходить на нет. Сражения не только пьянили, но и высасывали силы, особенно зимой 1944–1945 гг., которая выдалась очень холодной, с дневной температурой не выше –10 ºС. Даже для писателя-воина это было слишком, и он принял приглашение Ланхема устроиться на его командном пункте, располагавшемся в уютном доме недалеко от города Роденбур в крошечном государстве Люксембург. Хемингуэю пришлось спать на одной большой кровати с коллегой-журналистом (правда, у каждого был собственный комплект постельного белья). У него начался жар, температура подскочила до 40 ºС, и потребовалось вмешательство полкового врача. Хемингуэй никак не мог согреться, даже в двух меховых куртках. Доктор определил, что это бронхит, и прописал покой и антибиотики{19}.

К январю 1945 г. исход войны в Европе был предопределен, как и в январе 1939 г., когда казалось, что вступление войск Франко в Мадрид всего лишь вопрос времени. Хемингуэю не надо было ждать заключительных титров на экране, чтобы понять, как закончится фильм. Ему нужно было ехать домой, чтобы привести себя в порядок, восстановить силы и начать писать. После выхода в свет романа «По ком звонит колокол» в 1940 г. у него не было серьезных публикаций (и гонораров), кроме новостных репортажей. Без новых доходов он чувствовал себя «полным банкротом»{20}.



Хемингуэй стал искать возможности отправиться домой, что было непростой задачей в начале 1945 г. Место в самолете, летящем через Атлантику, удалось получить лишь в первых числах марта. На Кубе он вновь погрузился в размышления о том, что значат для него годы войны и как лучше написать о них.



В усадьбе Finca Vigía Хемингуэй вернулся к своей привычке вставать до рассвета и в одиночестве, если не считать компанию собаки или кошки, писать несколько часов кряду за столом или стоя у высокого бюро. Обычно это были записи от руки, но иногда он пользовался пишущей машинкой. Он мог работать над книгой или просто писать письма, которые для него были другой формой литературного труда. Позже днем, когда после завтрака, а когда после обеда, Хемингуэй возвращался к столу и сочинял пространные письма, в которых нередко забывал об осторожности и давал волю мыслям. Например, 14 апреля 1945 г. он написал семь писем утром, а днем вновь вернулся к этому занятию{21}.

Хемингуэй писал любовные послания своим женам и пассиям, не забывая даже о первой жене Хэдли, и бодрые, задушевные письма сыновьям. Издателям и адвокатам он отправлял язвительные указания, а нередко и суровые критические замечания. Коротко писать Хемингуэй не умел: в одном из писем журналисту и критику Малкольму Коули о военных похождениях, которое начиналось с обещания быть кратким и неоднократно подходило к финалу, всякий раз обнаруживалось продолжение. В конечном итоге его объем вырос до четырех машинописных страниц плюс послесловие на трех рукописных страницах{22}. Казалось, Хемингуэй не хотел отпускать читателя. В целом письма того времени свидетельствовали о том, что ему отчаянно требовался духовный контакт, особенно с близкими людьми.