Спящие

— Он никогда не бродил так подолгу…



Калеб Эринсен, восемнадцатилетний сын фермера, студент английской кафедры, а теперь еще и первый лунатик в Санта-Лоре, штат Калифорния.

Пока санитары привязывают его к носилкам, Калеб брыкается, вопит, а сокурсники гадают, какие образы терзают его во сне.

Однако их ждет новое, еще более неприятное открытие: двое по-прежнему спят на своих раскладушках. Ребят не потревожил шум, разбудивший бы любого нормального человека. Вскоре их, как и прочих, уносят на носилках.





18




Они спят как младенцы — рот полуоткрыт, на щеках играет румянец. Дыхание ритмичное, словно волны на море.

Выдворенные в коридор родители пациентов наблюдают за ними сквозь двойное стекло. Изоляция — так классифицируют новый порядок врачи: обособление больных от здоровых. Но разве сон — не своего рода изоляция? Где, как не во сне, мы чувствуем себя настолько одинокими?

Узники Морфея не лежат смирно. То рука медленно скользнет по простыне, то зашевелятся пальцы ног — малейшее движение вселяет в родителей надежду, как и те редкие моменты, когда подростки бормочут во сне, словно жертвы кошмаров, чей голос гулко звучит в темноте, будто запертый на дне глубокого колодца.



Когда спящего Калеба привозят в больницу, его глаза по-прежнему широко открыты. Он выгибает спину, силясь освободиться от фиксирующих ремней. Доктор склоняется над ним, точно экзорцист.

Калеба в припадке сомнамбулизма проталкивают сквозь толпу репортеров, осыпающих санитаров вопросами. Потом кадры его конвульсий и остекленевший взгляд облетят весь мир.

Наконец Калеб успокаивается, и его помещают в изоляцию, к другим товарищам по несчастью. Он лежит всего в паре футов от Ребекки, с которой познакомился всего несколько недель назад, но в чьем теле уже зреет частичка его самого.

Со дня поступления Ребекки в госпиталь врачи ни на шаг не приблизились к разгадке ее состояния, однако в иной, более прозаичной сфере наметился значительный прогресс: скопление клеток прочно обосновалось в стенке матки и мало-помалу подключается к кровеносной системе. Питательные вещества поступают в желудок девочки через носовой зонд, но теперь они кормят сразу двоих. Зародыш совсем крохотный, с маковое семечко, однако многое в нем — точнее, в ней — уже предопределено: карие глаза, веснушки, кривоватые зубы. От матери она унаследует авантюризм и способность к иностранным языкам. Все это запечатлено в сгустке клеток, словно миниатюра на рисовом зернышке.

Тем временем по ту сторону стекла родители Ребекки прижимают Библию к груди и ловят каждый трепет ресниц дочери. Неподалеку нога Калеба судорожно дергается под простыней. Пока их тайна спит вместе с ними.

Той же ночью вестибюль больницы оглашает звон битого стекла. Глухой удар. Одна из медсестер распростерлась на полу. Линолеум под ней потемнел от крови. Униформа забрызгана багровыми каплями. Причина обнаруживается не сразу: кровь выплеснулась из разбитых пробирок, которые сестра несла в лабораторию.

В конечном итоге сон не пощадил и ее.





19




Озеро, ныне мутное и обмелевшее, когда-то радовало взгляд пронзительной голубой гладью. Племя, проводившее обряды исцеления в здешних водах, называло его Маленьким сосновым озером. «Озеро реставрации», — синим курсивом значилось в брошюрах санатория, позднее перепрофилированного в дом престарелых. Потом озеро и зарождающийся городок снова переименовали, на сей раз с подачи последнего основателя, который тяготел к испанским именам и отстроил центральную часть в католическом стиле, дабы увековечить канонизированную им самим святую, так появилось название Санта-Лора.

Большинство туристов и отдыхающих останавливаются в тридцати милях от Санта-Лоры, чтобы поплавать, покататься на лодке в более крупном и известном водоеме.

Однако местное озеро в обрамлении гор преобладает на эмблеме колледжа Санта-Лоры, оно выведено на дорожных указателях, напечатано на футболках, вышито на пиджаках и бейсболках.



Впервые Натаниэль очутился на берегах Санта-Лоры тридцать лет назад, будучи молодым профессором биологии, дочка капризничала на руках у жены, их брак уже трещал по швам, хотя со дня свадьбы минул всего год. Предполагалось, что работа в колледже станет временной, перевалочным пунктом. Натаниэль остался только ради Генри. Так неожиданно влюбиться в зрелом возрасте. Так приятно осознавать, что весь мир вращается вокруг тебя. Именно здесь, у озера, они с Генри часто бродили вдвоем следующие тридцать лет.



Именно здесь в неглубоких водах Сара и Либби учились плавать в окружении буйков, под надзором юных спасателей. Именно озеро мерцает на заднем плане одной из немногих фотографий мамы: темные волосы падают ей на лицо, рука сжимает букетик маргариток, кремовое свадебное платье доходит до колен. На снимке с пальца мамы свисает пара босоножек на высоком каблуке, рядом в простом сером костюме стоит отец; босые, они широко улыбаются в объектив, словно у них еще вся жизнь впереди.



Сейчас озеро уже не то, что прежде. Оно мельчает из года в год, обнажая скопившиеся за десятилетия трофеи: пустые банки, обломки шезлонгов, термосумок и даже увязший в песке остов знаменитой «Жестяной Лиззи»[3]. Однако в свой первый визит в Санта-Лору Бен и Энни были совершенно очарованы здешним водоемом, утиными выводками, скользящими по его поверхности, именно озеро пленяет родителей Мэй и будущую студентку во время ознакомительного тура по колледжу. Лишь благодаря озеру удалось потушить лесные пожары — специальные вертолеты черпали воду на пеликаний манер и сбрасывали ее на участки, объятые огнем.

Озеро по-прежнему снабжает четверть всего водопровода Санта-Лоры. Отсюда возникают слухи об отравленной воде.

Но факты таковы: на четырнадцатый день ученый из правительственной лаборатории Лос-Анджелеса обособляет патоген Санта-Лоры в чашку Петри. Корнем всех зол оказываются не психические отклонения, не патогены и не бактерии. Городок стал жертвой ни живой, ни мертвой стихии — вируса. И этот вирус не содержится в обмелевшем озере. Передается он точно так же, как корь, оспа или грипп. Воздушно-капельным путем.



Достигнув больницы, известие лишь подтверждает подозрения врачей. Теперь к спящим подросткам добавились двое докторов и четыре медсестры. Систему вентиляции выключили.


На четырнадцатый день госпиталь закрывает свои двери. Карантин.

От всего мира отрезаны двадцать два узника Морфея, шестьдесят два пациента с разными недугами, сорок пять членов семей больных, тридцать восемь докторов, медсестры, прочий персонал и один психиатр из Лос-Анджелеса — вместе с остальными заперта в сотне миль от спящей дочери доктор Кэтрин Коэн.





20




Той же ночью с окрестных лесов надвигается облако дыма. Погода стоит сухая и ветреная. Ветра Санта-Аны дуют с пустыни на запад, навевая угрозу пожара. Улицы Санта-Лоры уже не впервой озаряют проблесковые маячки пожарных машин. По рациям сквозь помехи передают об очередном пожаре, вспыхнувшем в древнем, измученном засухой лесу. В городке, где уже поселилась тревога, завывание сирен будит здоровое население ото сна.

Но шум не тревожит малышку, мерно сопящую в кроватке, на целый час дольше обычного. Не тревожит он и Бена, который уснул прямо на ковре, наблюдая за дыханием дочурки. Он не тревожит Энни, присоединившуюся к супругу чуть погодя. Прежде чем провалиться в сон, она заботливо укрывает мужа одеялом.

Бен и Энни: где только не случалось спать этим двоим. На разных кроватях университетского общежития: ноги переплетены, дыхание одно на двоих. На надувном матрасе в подвале, куда Энни спускалась, дождавшись, пока родители уснут. В спальных мешках в Мехико летом после окончания колледжа, какими юными они были, какими серьезными, не зря каждый вечер Энни силилась объяснить Бену теорию струн, а Бен зачитывал вслух отрывки из Пруста. Вместе они отсыпались после излишка виски и вина, после смены часовых поясов в хостеле Рима, годы спустя вдвоем дремали в гамаках на веранде семейного особняка в Мэне, по воскресеньям они валялись голышом на диване в своей бруклинской квартире. Тревожный, ревнивый сон терзал их в позапрошлом году, когда Энни стала засиживаться допоздна с научным руководителем. Они засыпали, разругавшись в пух и прах, поскольку она наотрез отрицала измену, но говорила, что хочет подумать. А после — одинокая бессонница двух недель, которые Энни провела у родителей без единого звонка, пока Бен не находил себе места в пустой квартире. Наконец, тяжелый, мучительный сон, навеянный болью и облегчением, когда Энни решила вернуться в семью: сможет ли Бен ее простить? Сколько раз они дремали друг у друга на плече в автомобилях, поездах, самолетах, сколько раз проваливались в блаженный омут на мексиканских пляжах в медовый месяц и просыпались, сплошь покрытые солнечными ожогами, сколько кошмаров и сладких снов они видели, сколько грез и видений проносилось перед их глазами, пока они лежали голова к голове.

За последние три недели у них выработалась привычка спать урывками, но крепко — по максимуму, — ведь малышка может в любую минуту проснуться и потребовать внимания. Однако этой ночью, несмотря на вопли сирен, девочка не просыпается. Все трое спят глубоким отдельным сном во мраке детской, их мысли витают в разных направлениях, даже у Грейс, чьи веки трепещут, губы шевелятся, а ручонка слегка подрагивает в кроватке.



В соседнем доме Сара и Либби пробуждаются мгновенно. Как и коты.

— Папа! — зовут они в темноте под надрывный вой сирен.

Впрочем, они отлично знают, что делать и куда идти. Несколько раз в год одно и то же. Сезон пожаров. Вскоре они засядут в фургоне, пока отец будет поливать крышу из шланга. Достаточно единственной гонимой ветром искры, чтобы занялся весь дом.

— Мы не можем бросить котят. — Либби пытается собрать питомцев, однако те ускользают из худеньких рук. Двое забились под кровать: шерсть на спинках встала дыбом, белые хвосты распушились, как метелки, крохотные глазки мерцают.

Сара через весь коридор мчится в комнату к отцу. Он всегда спит с открытым окном, независимо от погоды — стены вибрируют от вопля сирен и треска полицейской рации на тумбочке.

— Папа! — окликает Сара.

Ноги вдруг прирастают к полу. В тусклом свете уличного фонаря она различает отцовский силуэт: он неподвижно лежит на боку посреди широкой допотопной кровати.

От порыва сухого ветра громко хлопают занавески.

— Папа?

Сара включает свет: глаза у отца закрыты, лицо обмякло. Двумя пальцами она стягивает с него простыню. Трясет за голое, чуть костлявое плечо. Он страшно похудел за последние годы.

— Папа, проснись, — шепчет она.

Так непривычно касаться его лица, ощущать застарелый запах пота, несвежее дыхание, вырывающееся изо рта вместе с храпом.

Либби врывается в комнату, отбрасывая со лба непокорную прядь.

— Народ, помогите мне с котятами. Они все разбежались кто куда.

— Он не просыпается.

Именно Либби кричит отцу в ухо — тщетно. Щиплет за бока — безрезультатно.

— Осторожно, — предостерегает Сара. — Не переборщи.

Отец безмятежно спит.

Именно Либби склоняется над ним, занавесив кудрями лицо, и силится уловить дыхание.

— Это ведь та самая болезнь, верно? — Глаза Либби наполняются слезами.

Им уже полагается быть внизу, полностью одетыми, с сумками. При первых признаках пожара отец предпочитает уезжать из города — опасного коридора с единственным выходом. В идеале нужно держаться подальше, в идеале уносить ноги нужно заранее, пока не хватились другие.

В окно ощутимо тянет дымом.

Спальня — не лучший вариант, чтобы переждать пожар. Третий этаж — самое опасное место.

— Нельзя бросить его здесь одного, — всхлипывает Либби.

Сирены продолжают вопить. Сара выглядывает на улицу. В темноте не разобрать, откуда дым и насколько близко или далеко его источник.

На нее вдруг нисходит нечеловеческое спокойствие. Необходимо принять ряд важных решений. Папа бы хотел, чтобы они отправились в безопасное место. Хотя бы вниз, с вещами, готовые удрать в любую секунду. Однако они поступят иначе.