Тайная жизнь писателей

– Я не верю, а она верит. Мой долг – защитить внучку.

– Как же вы намерены ее защищать?

Книготорговец не ответил. Я видел в окно, как мы оставляем позади пляж «Серебряная бухта». Сердце забилось еще отчаяннее. Куда он меня везет?

– Я только что видел, как вы отправили письмо. Кому, о чем?

– Ха-ха, какой зоркий сосунок! Это мои признательные показания, я отправил их в комиссариат полиции Тулона. Я написал, что убил Аполлин и Фаулза.

Так вот зачем мы едем на виллу «Южный Крест»! До мыса Сафранье оставалось меньше километра. Одибер задумал расправиться с Фаулзом!

– Понимаешь, я должен опередить Матильду. Не хватало, чтобы она сама его прикончила!

– Я-то тут при чем?

– Ты просто оказался в неудачном месте в неудачное время. «Сопутствующий ущерб» – так это называется. Вот смеху-то!

Я должен был что-то предпринять, чтобы не позволить совершиться этому безумию. Мне не осталось ничего другого, кроме как со всей силы ударить связанными ногами в спинку водительского кресла. Мое нападение застигло Одибера врасплох. Он вскрикнул, оглянулся – и получил второй удар, в голову.

– Ах ты, мерзкий червяк, сейчас я тебя…

Машина резко вильнула в сторону. По железной крыше тарахтел дождь, снаружи был форменный потоп, мне казалось, что машина – лодка, швыряемая волнами.

– Ты горько пожалеешь! – рявкнул мой патрон, хватая с соседнего сиденья свою кочергу.

Я думал, что он не потерял управление, но в следующий момент старенький «Рено» пробил заграждение и стал падать в пустоту.





3


Я не думал, что смерть так близка, и совершенно к ней не подготовился. На протяжении тех секунд, что машина летела вниз, я не переставал надеяться на чудо, благодаря которому меня минует страшная развязка. Ведь жизнь – это роман. Ни один автор не убьет рассказчика так задолго до развязки.

У этого мгновения нет ни вкуса смерти, ни вкуса страха. Я не смотрю со стократным ускорением фильм о своей жизни; замедленного воспроизведения, как в сцене автокатастрофы в фильме «Мелочи жизни» с Мишелем Пиколи, тоже не происходит.

Зато меня посещает странная мысль. Вернее, воспоминание о признании, которое я услышал недавно от своего отца. То было внезапное удивительное откровение. Он сказал, что ребенком я наполнял его жизнь светом. «Когда ты был маленьким, мы столько всего придумывали вместе!» Он не преувеличивал. Я помню наши прогулки в лесу, походы по музеям, на театральные постановки, помню, как мы собирали конструктор, что-то мастерили. Да разве только это! По утрам он отводил меня в школу и каждый раз по пути что-нибудь рассказывал: исторический экскурс, анекдот из жизни знаменитых актеров, грамматическое правило, просто маленький урок из жизни. До сих пор в моих ушах звучит его голос:

«Сказуемое прошедшего времени третьего лица согласуется в роде с подлежащим. Пример: он шел/она шла». «Свой чистейший синий цвет, запатентованный как l’International Klein Blue, Ив Кляйн создал, насмотревшись на небо Лазурного Берега». «Математический знак деления можно заменить знаком дроби». «Весной 1792 года, за несколько месяцев до того, как ему отрубили голову, Людовик XVI предложил заменить прямое лезвие гильотины на косое из соображений повышения ее эффективности». «В самом длинном предложении в «Поисках утраченного времени» Пруста восемьсот пятьдесят шесть слов, в самом знаменитом – шесть («Уже давно я рано ложился спать»), в самом коротком – два («Он посмотрел»), в самом красивом – семь («Любишь только то, чем не полностью владеешь»). «Слово «спрут» ввел во французский язык Виктор Гюго, впервые употребивший его в своем романе «Труженики моря». «Сумма двух последовательных чисел равна разнице их квадратов: 6+7 = 13 = 72 – 62…»

То были радостные, но немного церемонные моменты; думаю, все, что я узнавал в такие утра, навсегда врезалось мне в память. И вот однажды – мне было лет одиннадцать – отец с глубокой грустью сообщил, что уже передал мне все свои знания, остальное мне придется узнавать из книг. Сначала я не поверил, но из наших отношений быстро ушла прежняя близость.

Отца не оставлял навязчивый страх меня потерять: что я разобьюсь на машине, заболею, буду похищен во время прогулки в парке каким-нибудь психом… Но в конце концов нас с ним развели книги. Книги, достоинства которых он сам так мне расхваливал.

Я не сразу понял, что книги не всегда несут раскрепощение. Еще они – разлучницы. Книги не только живут внутри стен, но и сами громоздят стены. Чаще, чем мы думаем, книги ранят, ломают, убивают. Книги – обманчивые светила. Прямо как хорошенькая мордашка Жоанны Павловски, занявшей третье место в конкурсе красоты на звание «Мисс Иль-де-Франс» в 2014 году.

Перед тем как машина врезалась в скалу, меня посетило последнее воспоминание. Иногда, когда отец боялся, что мы опоздаем в школу, мы преодолевали последние двести метров бегом. «Знаешь, Рафа, – сказал он мне несколько месяцев назад, закуривая сигарету – он всегда докуривал их до самого фильтра, – когда я о тебе думаю, в моей памяти всегда встает одна и та же картинка. Весна, тебе лет пять-шесть, солнышко одновременно с дождиком. Мы бежим под дождем, чтобы ты не опоздал в школу. Бежим оба, бок о бок, рука в руке, под струями дождя.

Свет у тебя в глазах…

Твой заливистый смех…

Полное равновесие жизни».





12

Изменчивый лик




Правду говорить трудно, потому что она всего одна, но живая, и порой у нее изменчивый лик.

Франц Кафка. Письма к Милене






1


Матильда заявилась к Фаулзу вооруженная – с помповым ружьем наперевес. Волосы у нее были мокрые, лицо без косметики, со следами бессонной ночи. Вместо платьица в цветочек на ней были обтрепанные джинсы и стеганая куртка с капюшоном.

– Игре конец, Натан!

С этими словами она ворвалась в гостиную. Фаулз сидел за столом, впившись взглядом в ноутбук Грегуара Одибера.

– Возможно, – спокойно отозвался он. – Только ее правила диктуешь не ты одна.

– А ведь это я прибила труп Шапюи к дереву!

– С какой целью?

– Без такой кощунственной постановки власти не устроили бы блокады острова, помешавшей вам удрать.

– Это было бесполезно. С какой стати мне удирать?

– Из страха, что я вас убью. Из страха разоблачения перед всем миром ваших мелких подлых тайн.

– Насчет подлых тайн ты бы помалкивала.

В подтверждение своих слов Фаулз повернул ноутбук экраном к Матильде, чтобы она увидела снимки, сделанные в день рождения брата.

– Все всегда думали, что дочь Вернеев готовилась к экзаменам в Нормандии. Но это был обман. Ты тоже присутствовала при трагедии. Тяжко жить с такой тайной, да?

Матильда с понурым видом присела на край столика, положив рядом оружие.

– Тяжко, но не по тем причинам, которые вы воображаете…

– Может, объяснишь?

– В начале июня я действительно готовилась к выпускным экзаменам с подругой Айрис, в доме ее родителей в Онфлере. Взрослые заглядывали туда на выходные, но в будни мы оставались вдвоем. Сначала мы серьезно готовились, но утром 11 июня я предложила сделать перерыв.

– Тебе захотелось побывать на дне рождении у брата?

– Да, я не могла этого пропустить. Уже несколько месяцев я замечала, что Тео сильно изменился. Раньше он был полным жизни весельчаком, а потом помрачнел, у него завелись какие-то странные мысли. Мне хотелось продемонстрировать ему свою любовь, показать, что я всегда готова ему помочь.

Матильда говорила ровным голосом, видно было, что эта исповедь – часть плана: раскопать истину – всю, без остатка, – забираясь в закоулки памяти. Любой, в том числе ее собственной.

– Айрис сказала, что если я поеду в Париж, то она проведет выходные с нормандскими кузинами. Я предупредила родителей и попросила их не говорить Тео о моем приезде, пусть будет сюрприз. Доехала с Айрис на автобусе до Гавра, там села в поезд и приехала на вокзал Сен-Лазар. Было солнечно, я прошлась по Елисейским Полям, искала подарок для Тео, который его всерьез порадовал бы. В конце концов я остановилась на футболке французской команды. Потом села на девятую линию метро и поехала в XVI округ, на станцию Ла-Мюэт. В 6 часов вечера я пришла, но в квартире было пусто. Мама и Тео ехали из Солони, отец как всегда еще не вернулся с работы. Я позвонила матери и предложила зайти за заказанными блюдами и в кондитерскую за пирожными.

Фаулз невозмутимо слушал ее версию того жуткого вечера. Двадцать лет он жил с уверенностью, что только он обладает всеми ответами на вопросы по делу Вернеев. Теперь выяснялось, что это далеко не так.

– Получился чудесный день рождения, – продолжила Матильда. – Тео был в восторге, и мне больше ни до чего не было дела. У вас есть братья и сестры, Фаулз?

Писатель отрицательно помотал головой.

– Не знаю, как развивались бы наши отношения дальше, но в том возрасте Тео души во мне не чаял, и это было взаимно. Я улавливала его хрупкость и чувствовала обязанность его защитить. После матча мы отпраздновали победу, потом Тео уснул на диване. Часов в одиннадцать я отвела его, полусонного, в постель и немного с ним посидела, как иногда делала, а потом ушла к себе. Я тоже устала и легла с книгой. Из кухни доносились негромкие голоса родителей, потом отец позвонил моему деду и обсудил с ним футбольный матч. В конце концов я уснула с «Воспитанием чувств» в руках.

Матильда надолго умолкла. Слышались только стук дождя по оконным стеклам да треск поленьев в камине. Рассказчице было нелегко продолжить, но тянуть и стыдиться уже не было смысла. Набравшись храбрости, она выпалила остальное. Это был уже не диалог, а падение в бездонную яму, выкарабкаться из которой невредимой было, похоже, невозможно.





2


Я уснула с Флобером в руках, а пробуждение вышло, как в «Заводном апельсине»: дом от фундамента до крыши содрогнулся от выстрела. На моем будильнике было 23.47. Я проспала совсем недолго, и это был самый жуткий подъем всей моей жизни. Невзирая на опасность, я выскочила босиком из своей комнаты. В коридоре лежало в луже крови тело отца. Это было невыносимое зрелище: ему выстрелили в упор прямо в лицо, стены были забрызганы кровью и мозгом… Я не успела даже вскрикнуть: над ухом у меня грохнул второй выстрел, и в дверях кухни упала мама. Я едва не помешалась от ужаса. Безумие стало бы спасением от животного страха.

В такой ситуации мозг отказывается повиноваться логике. Первым моим побуждением было кинуться обратно в свою комнату. Не более чем за три секунды я там заперлась, а потом спохватилась, что забыла про Тео. Когда я снова вышла в коридор, тишину разорвал третий выстрел, и брат с пулей в спине рухнул почти что мне на руки.

Инстинкт самосохранения загнал меня под кровать. Свет в спальне был потушен, но дверь осталась приоткрыта. В щель я видела тело своего братика Тео, его футболка превратилась в одно кровавое пятно.

Я крепко зажмурилась, стиснула зубы, заткнула уши. Чтобы ничего не видеть, не кричать, ничего не слышать. Не знаю, сколько времени я пролежала не дыша: тридцать секунд, две минуты, пять минут? Открыв глаза, я увидела в своей комнате мужчину. Из-под кровати я разглядела только его обувь – каштановые кожаные сапоги. Несколько секунд он стоял неподвижно, не делая попыток меня найти. Я решила, что он не знает, что я дома. Потом он развернулся и исчез. Я пролежала еще несколько минут как в параличе, неспособная шелохнуться. Из оцепенения меня вывело завывание полицейской сирены. Среди моих ключей был ключ от люка, ведущего на крышу. Через этот люк я и сбежала. Прибытие полиции должно было принести мне какое-то облегчение, но вышло наоборот.

Дальнейшее я помню очень смутно. Наверное, я действовала как автомат. Дошла в темноте до вокзала Сен-Лазар и первым же поездом уехала в Нормандию, в Онфлер. Айрис еще не было дома. Когда она вернулась, у меня нашлись силы ее обмануть. Я наврала, что после ее отъезда меня разбила мигрень и в Париж я не ездила. Она поверила, я была бледная как смерть, она даже вызвала мне врача. Врач явился одновременно с полицией из Гавра и моим дедом. От него я официально узнала о расправе над моими родителями и братом. Я перестала что-либо соображать и потеряла сознание.

Очнулась я через два дня, ничего не помня о том вечере. Я искренне верила, что родителей и Тео убили в мое отсутствие. Со стороны в это трудно поверить, но было именно так. Восемнадцать лет я провела в состоянии настоящей амнезии. Очевидно, это было единственное решение, найденное моим подсознанием, чтобы я могла жить дальше. Я и до убийства жила в постоянной тревоге, а травматический шок вызвал резкий сбой. Инстинкт самосохранения отключил память от чувств. Я годами ощущала, что что-то не так, и мучилась, объясняя это, отчасти ошибочно, утратой семьи. Я прогнала эти воспоминания, но они продолжали гнить у меня внутри, давить невидимой тяжестью.

Пелену моего неведения рассеяла смерть деда две недели назад. Патрис Верней распорядился, чтобы после его смерти мне вручили большой конверт с письмом, где он выражал убежденность, что настоящим виновником этих убийств были вы. Он признался, что его пожирает рак, иначе он сам до вас добрался бы и свел бы с вами счеты. К письму прилагалась флешка с видео допросов Шапюи и Амрани и ВСЕ фотографии из камеры, утопленной на Гавайях. Фотографии, свидетельствовавшие о том, что в тот ужасный вечер я находилась дома, сыграли роль отмычки: воспоминания брызнули фонтаном. Память возвращалась бурно, не щадя меня, наполняя чувством вины, стыда, ярости. Я захлебывалась, казалось, этому не будет конца. Так происходит, наверное, при прорыве железобетонной плотины, когда в долину сходит катастрофический сель.