Тайная жизнь писателей

– Правды не существует, Матильда! Вернее, она существует, но она подвижна, она живая, она непрерывно меняется.

– Мне осточертели ваши софизмы, Фаулз.

– Хочешь ты этого или нет, человечество неделимо. Мы находимся в серой, нестабильной зоне, где лучший из людей способен взять и совершить наихудшую гадость. Зачем тебе взваливать на себя такую ношу – правду, с которой ты не сумеешь жить? Тебе хочется брызнуть на открытую рану кислотой?

– Я не нуждаюсь в защите. Без вашей я, по крайней мере, обойдусь, – фыркнула она и указала на пишущую машинку. – За дело! Хватит тянуть. Изложите вашу версию: никаких завитушек, только голые факты. Без стилистических ухищрений, без поэзии, без отступлений, без напыщенности. Текст нужен мне через полчаса.

– Нет, я не…

От еще одного удара прикладом он сдался, скорчил от боли гримасу и медленно заправил ленту в машинку.

Что ж, если уже сегодня ему суждено умереть, пусть это будет смерть за пишущей машинкой. Здесь он был на своем месте. Здесь ему всегда было лучше всего. Спасать свою шкуру, щелкая по клавиатуре, – вызов, который он способен принять.

Для разогрева он настукал первое пришедшее в голову – фразу из Жоржа Сименона, своего учителя, показавшуюся ему наиболее соответствующей положению: «До чего меняется жизнь, когда сначала ее проживешь, а потом разберешь по косточкам».

От прикосновения пальцев к клавишам после двадцатилетнего перерыва его пробила дрожь. Ему очень этого не хватало, но он расстался с писательством не по своей воле. Воля бывает бессильна, когда к виску приставляют ствол.

«Я познакомился с Суазик Ле Гаррек весной 1996 года в самолете, летевшем из Нью-Йорка в Париж. Она сидела рядом со мной, у иллюминатора, погруженная в чтение моего романа».

Лиха беда начало! Он немного поколебался, бросил напоследок на Матильду взгляд, говоривший: «Еще есть время остановиться, не срывать чеку с гранаты, от взрыва которой погибнем мы оба».

Но ответный взгляд Матильды говорил одно: «Швырните наконец вашу гранату, Фаулз. Брызните вашей кислотой…»





13

Мисс Сараево




До чего меняется жизнь, когда сначала ее проживешь, а потом разберешь по косточкам!

Жорж Сименон. Голубая комната



Я познакомился с Суазик Ле Гаррек весной 1996 года в самолете, летевшем из Нью-Йорка в Париж. Она сидела рядом со мной, у иллюминатора, погруженная в чтение моего романа. Это был только что вышедший «Американский городок», купленный в аэропорту. Я, не представляясь, поинтересовался, как ей книга, – она уже прочла сотню страниц. Там, над облаками, она преспокойно ответила, что книга ей совершенно не нравится и что она никак не поймет, чем вызвано повальное увлечение этим автором. Я заметил, что Натан Фаулз только что удостоился Пулитцеровской премии, на это она возразила, что ни во что не ставит литературные премии и что все эти триумфальные ленты поперек обложек только их уродуют, хотя задуманы как приманки. Я попробовал произвести на нее впечатление цитатой из Бергсона: «Мы не видим самих вещей, мы чаще всего ограничиваемся наклеенными на них этикетками»[15], но она осталась к ней равнодушна.

Немного попыхтев, я не выдержал и признался, что я и есть Натан Фаулз, но и это не пробило стену ее равнодушия. Что, правда, не помешало нам занять все шесть часов перелета дискуссией. Вернее, это я упорно отвлекал ее своими вопросами от чтения.

Суазик была 30-летним врачом. Мне было 32 года. Она урывками поведала мне свою историю. В 1992 году, отучившись, она подалась в Боснию, к своему тогдашнему бойфренду, оператору телеканала «Антенн‐2». Тогда как раз начиналась осада Сараево, самая протяженная в современных войнах. Ее дружок через несколько недель не то вернулся во Францию, не то поехал освещать другие конфликты. Суазик осталась, стала сотрудничать с работавшими там гуманитарными организациями. На протяжении четырех лет она разделяла тяготы трехсот пятидесяти тысяч горожан, посвящая все силы помощи осажденному городу.

Я не смогу прочесть тебе пространную лекцию, но если ты хочешь что-то понять во всем этом, в моей истории и – рикошетом – в истории твоей семьи, то изволь погрузиться в тогдашнюю реальность – распад Югославии в годы после падения Берлинской стены и исчезновения СССР. После войны маршал Тито объединил бывшее Югославское королевство в коммунистическую федерацию из шести балканских стран: Словении, Хорватии, Черногории, Боснии, Македонии и Сербии. После крушения коммунизма на Балканах произошел всплеск национализма. В условиях растущего напряжения Слободан Милошевич, сильный лидер, гальванизировал идею Великой Сербии, которая объединила бы все сербские меньшинства. Словения, Хорватия, Босния и Македония провозгласили друг за другом независимость, что повлекло череду кровавых конфликтов. На фоне этнических чисток и бессилия ООН война в Боснии вылилась в бойню, унесшую жизни более чем сотни тысяч человек.

К моменту знакомства со мной Суазик была физически и нравственно травмирована сараевской эпопеей, четырьмя годами ужаса, непрерывных бомбежек, голода, холода, свиста пуль, хирургических операций часто без анестезии. Суазик была из тех, кто не мог равнодушно пройти мимо человеческих страданий. Но все это не прошло для нее самой бесследно. Мучения мира – тяжкий груз, способный раздавить того, кто взваливает его себе на плечи.





* * *


Мы приземлились в Руаси в 7 утра, в гнетущем тумане. Попрощавшись, я встал в очередь на такси. Все приводило меня в отчаяние: невозможность снова с ней увидеться, промозглая сырость утра, теснившиеся в небе грязные тучи, которые я воспринимал как единственный горизонт своей жизни. Но какая-то сила заставила меня действовать. Знаешь греческое понятие «кайрос»? Это решающий момент, который нельзя пропустить. Какой бы беспросветной ни была жизнь, небо хотя бы раз предоставляет реальный шанс изменить свою судьбу. «Кайрос» – это способность ухватиться за такую протянутую жизнью соломинку. Вот только момент для этого обычно до обидного скоротечен. И повторных попыток жизнь не обещает. Словом, в то утро я понял, что должно произойти что-то крайне важное. Я ушел из очереди и стал искать Суазик по всему терминалу. В конце концов я нашел ее в очереди на автобус и сообщил, что приглашен на встречу с читателями на один средиземноморский остров. Не хочет ли она отправиться туда со мной? Так прямо и предложил. Порой «кайрос» настигает одновременно двоих: Суазик без колебания согласилась, и мы в тот же день отправились на остров Бомон.

Мы провели на острове две недели и влюбились в него, как влюбились друг в друга. Это было мгновение вне времени, из тех, что подбрасывает порой мерзавка-жизнь, чтобы заставить нас поверить в реальность счастья. Ожерелье из ослепительных, как жемчуг, моментов. Обезумев, я вложил в «Южный Крест» все, что заработал за десяток лет на авторских правах. Упиваясь нашими счастливыми деньками, я воображал, что нашел идеальное место, чтобы растить наших детей. Мне уже виделось, как я пишу здесь свои будущие романы. Но я ошибался.





* * *


Следующие два года мы вели жизнь безупречно гармоничной пары, хоть и не всегда были вместе. Встречаясь, мы отправлялись в Бретань – Суазик была оттуда родом, там жила ее семья, а потом в наше убежище, в «Южный Крест». Возрожденный этой новой любовью, я начал роман, назвав его «Непобедимое лето». Остальное время Суазик посвящала своей гуманитарной деятельности: возвращалась на дорогие ее сердцу Балканы, где сотрудничала с Красным Крестом.

Увы, в том углу мира еще не иссякли ужасы войны. В 1998 году запылало Косово. Извини, придется продолжить лекцию по истории, иначе ты не поймешь произошедшего. Косовская территория – это автономная провинция Сербии, населенная преимущественно албанцами. С конца 80-х годов Милошевич подтачивал ее автономию, потом Сербия решила снова завладеть ею, начав селить там сербов.

Часть косоваров оказалась изгнанной за границу. Организовалось сопротивление – сперва мирное, во главе с Ибрагимом Руговой, «Балканским Ганди», прославившимся отказом от насилия, а потом и вооруженное: возникла Армия освобождения Косово, чей тыл находился в Албании, где она, воспользовавшись крушением режима, завладела большим количеством оружия.


В этой косовской войне, в самом конце декабря 1998 года, погибла Суазик. Из сообщения МИДа, полученного ее родителями следовало, что она сопровождала английского военного фотографа, снимавшего репортаж в тридцати километрах от Приштины, и попала в засаду. Ее тело переправили во Францию и 31 декабря предали земле на маленьком бретонском кладбище Сен-Марин.





* * *


Смерть любимой меня сокрушила. Полгода я прожил затворником, пил запоем, сидел на таблетках. В июне 1999 года я объявил, что прекращаю писать, потому что больше не желаю, чтобы обо мне слышали.

Планета тем временем продолжала крутиться. Весной 1999 года, после нескончаемых проволочек, ООН решилась наконец на вмешательство в Косово, обернувшееся бомбардировками с воздуха. В начале следующего лета сербские силы ушли из Косова, ставшего международным протекторатом под мандатом ООН. В войне погибли пятнадцать тысяч человек, тысячи пропали без вести. Значительная их часть были мирными жителями. И все это творилось в двух часах лета от Парижа.





* * *


Осенью я решил сам побывать на Балканах: сначала в Сараево, потом в Косово. Хотел увидеть места, так много значившие для Суазик, посвятившей им последние годы жизни. Там еще тлели угли раздора. Я встречался с косоварами, босняками, сербами. Это были суровые люди, потерявшие ориентиры за десять лет, проведенных среди огня и хаоса, а теперь пытавшиеся кое-как восстановить нормальную жизнь. Я искал следы Суазик, мне виделся ее призрак то на углу улицы, то в саду, то в лазарете. Призрак не покидал меня, сопровождал мою боль. У меня разрывалось сердце, но иначе было не выжить.

Помимо воли, ведя там и сям разговоры, я накапливал сведения от людей, сталкивавшихся с Суазик накануне ее гибели. Чье-то признание вело к вопросу еще кому-то и так далее. Мало-помалу из разрозненных клочков сплелась паутина, и мой первоначальный скорбный путь превратился в нешуточное расследование обстоятельств, стоивших Суазик жизни. Я давно не выполнял ничьих заданий, но не утратил со времен участия в гуманитарных проектах рефлексы и хватку. Оставались кое-какие связи, а главное, я располагал временем.





* * *


Я бесконечно ломал голову над вопросом, что делала Суазик в компании молодого журналиста «Гардиан». Его звали Тимоти Меркурио. Мысль о любовной связи я решительно отметал, к тому же узнал потом, что Меркурио был открытым геем. Но и в то, что они очутились в таких опасных местах случайно, мне не верилось. Суазик владела сербско-хорватским. Вероятнее всего, журналист попросил ее помочь ему в беседах с местными жителями. До меня доходили слухи, что Меркурио расследовал деятельность «Дома дьявола», албанской фермы, превращенной в центр содержания заключенных и торговли человеческими органами.

Существование в Албании косовских центров содержания заключенных не было сенсацией. Албания служила тыловой базой для Армии освобождения Косово, устраивавшей там свои концентрационные лагеря. Но «Дом дьявола» был структурой иного рода. По слухам, туда свозили заключенных – в основном сербов, но также и албанцев, обвиненных в сотрудничестве с Сербией, – которых сортировали по медицинским критериям. После этой мрачной селекции некоторых убивали выстрелом в голову для изъятия органов. Поговаривали, что этим бесчеловечным бизнесом заправляет «Кучедра» – тайная мафиозная организация.





* * *


Я не знал, как относиться к этим слухам. Сперва они казались мне безумными, ведь тогда не переводились преувеличенные россказни, призванные дискредитировать ту или иную сторону. Тем не менее я решил сам довести до конца затеянное Меркурио и Суазик расследование – кому, как не мне, этим заняться? В то время в бывшей Югославии насчитывались десятки тысяч пропавших без вести. Доказательства быстро улетучивались, люди боялись открывать рот. Тем не менее я не собирался отступать, и чем дальше, тем меньше у меня оставалось сомнений в существовании «Дома дьявола».

Постепенно я очертил круг потенциальных свидетелей торговли человеческими органами, но стоило перейти к подробностям, как у них исчезала охота говорить. Многие, с кем я встречался, были крестьянами и мелкими ремесленниками, люди из «Кучедры» насмерть их запугали. Я уже тебе о ней рассказывал, помнишь? Это злобный рогатый дракон из албанского фольклора, дьяволица о девяти языках, с серебряными глазами, с длинным колючим туловищем и двумя огромными крыльями. В народе живет поверье, что Кучедре подавай человеческих жертвоприношений, иначе она изрыгнет огонь и залитую кровью землю пожрет пламя.

В конце концов мое упорство принесло плоды: я набрел на водителя, перевозившего заключенных в Албанию. Казалось, нашей торговле не будет конца, но в итоге он согласился отвезти меня в «Дом дьявола». Так я оказался на заброшенной ферме посреди леса. Я долго бродил там, не находя ничего, за что можно было бы зацепиться. Трудно было поверить, что раньше здесь занимались медицинскими манипуляциями. До ближайшей деревни было десять километров. Деревенские жители были настроены враждебно, стоило мне поднять эту тему, как люди проглатывали язык, настолько боялись мести «Кучедры». Чтобы я от них отвязался, они притворялись, что не могут связать по-английски двух слов.

Я провел там несколько дней. В конце концов жена дорожного рабочего, тронутая моим рассказом и пожалевшая меня, пересказала то, что слышала от мужа. «Дом дьявола» служил всего лишь транзитно-сортировочным пунктом, где заключенных подвергали всевозможным медицинским обследованиям, брали у них анализы крови. Затем выявленных таким способом будущих доноров отвозили в небольшую подпольную клинику «Феникс» в пригороде Истока.





* * *


Следуя указаниям доброй женщины, я нашел клинику «Феникс». Зимой 1999 года она превратилась в развалюху, откуда мародеры вынесли все, что смогли. Остались две-три ржавые койки, какая-то сломанная аппаратура, мусорные корзины, полные пластиковых пакетов, кучи пустых пузырьков из-под лекарств. Все решила встреча с прятавшимся там бродягой, конченым наркоманом. Он назвался Карстеном Кацем, анестезиологом из Австрии, раньше работавшим в клинике. Как позже выяснилось, он был известен под презрительными прозвищами Торговец Песком и Дежурный Аптекарь.

Я пристал к нему с вопросами о клинике, но он был не в том состоянии, чтобы толково отвечать. Он обильно потел, глаза бегали, он извивался от боли. Ради дозы этот безнадежный морфинист был на все готов. Я пообещал раздобыть для него желаемое, отправился в Приштину и стал рыскать там в поисках алкалоидов. Доллары отпирали любые двери, и я нагрузился морфием, как верблюд.

Я вернулся в клинику уже в темноте. Карстен был страшен, как зомби. Он превратил вентиляционный канал в дымоход и развел огонь, подкармливая его картонками. При виде ампул морфия он набросился на меня, как одержимый. Я сам сделал ему инъекцию и долго ждал, пока он хоть немного угомонится. А потом бывший анестезиолог сел за стол и все мне выложил.

Начал он с подтверждения функции «Дома дьявола» как сортировочного пункта, откуда часть заключенных отвозили в клинику «Феникс». Здесь их убивали выстрелом в голову, а органы – чаще всего почки – вырезали для трансплантации. Я не удивился, услышав, что реципиентами были богатые иностранцы, готовые заплатить за операцию 50–100 тысяч долларов. «Бизнес был хорошо отлажен», – продолжил Карстен. Он утверждал, что знает поименно и в лицо боевиков «Кучедры», и троицу их главарей: косовского вояку, албанского мафиози и французского хирурга Александра Вернея. Первые два командовали поимкой и перевозкой заключенных, а твой отец, Матильда, отвечал за всю медицину. Кроме Карстена, он завербовал группу медиков: двух хирургов, турка и румына, и санитара грека. Эти типы были профессионалами, но их верность клятве Гиппократа вызывала сильные сомнения.

По словам Карстена, в клинике «Феникс» провели с полсотни диких операций. Бывало, что почки для пересадки отправляли самолетом за границу. Я выжал австрийца досуха, соблазняя его все новыми ампулами морфия. Торговец Песком настаивал на своем: истинный мозг всего предприятия – Александр Верней, это он все придумал и организовал. Хуже того, Косово было не первой площадкой, где орудовал твой папаша, здесь всего лишь получила развитие хорошо освоенная схема, проверенная им в ходе прежних гуманитарных миссий. Благодаря своей сети информаторов и высокому положению Верней имел доступ к базам данных многих стран. Так он устанавливал контакты с родителями тяжелобольных людей, готовыми платить за органы любые деньги. Все оплачивалось, конечно, наличными или путем банковских переводов в офшоры.

Я достал из кармана пальто очередные две ампулы морфия. Бедняга впился в них безумным взглядом.

«Теперь я хочу, чтобы ты рассказал мне про Тимоти Меркурио».

«Парень из «Гардиан»? – сразу вспомнил он. – Он выслеживал нас не одну неделю. Его вывел на нас информатор, косовский санитар, сотрудничавший с нами на первых порах».

Австриец свернул самокрутку и затянулся так отчаянно, словно от этого зависела его жизнь.