Увертюра

Нет, ясно было, что никакому Кирееву Арина сейчас звонить не станет, и вообще не станет ничего «такого» предпринимать. Мысли мыслями, сердитость сердитостью, но и берега берегами. Какой еще Киреев, какой еще совместный ужин? Киреев сейчас Ренату обаяет, а у нее, у Арины, есть Виталик — ее вторая половинка… Это только она, Арина, какая-то неправильная: почему между «половинкой» и работой она норовит выбрать работу? Почему она не может, как Танька? Как-то криво ее лестница ценностей стоит.

Или дело не в Арининой лестнице ценностей и вообще не в Арине? Может — мысль показалась крамольной, но ей ли, следователю со стажем и опытом, шарахаться от крамольных мыслей? — может, дело в Виталике? Может, насчет «половинок» Арина сама себе все напридумывала?

Мысль была не просто крамольной — мысль была ужасающей.





Пятница





* * *


Когда ремень наконец лопнул, Мирра не поверила сама себе.

Но заставила себя подняться — надо было обследовать помещение, в котором их держали. Иначе и смысла не было «освобождаться». Двигаться было трудно, дыхание сбивалось, сердце колотилось, как ненормальное. И ноги подгибались… Но держась за стену (практически ложась на нее) все-таки можно было двигаться.

Шаг, другой… еще один… угол… еще шаг… и еще…

Кирпичи внезапно закончились. Под пальцами было дерево. Крашеное дерево. Но давно крашеное, даже пальцами можно было чувствовать облупившиеся участки. Дерево. Доски. Вертикальные доски.

Дверь?

Задыхаясь, Мирра ощупала ее сверху донизу: ни ручки, ни замка, ни хотя бы замочной скважины. Она нажимала и тянула — но дверь не поддавалась. Должно быть, с обратной стороны ее держал засов или замок, или еще что-то.

Но все-таки — это дверь.

Он придет посмотреть — не умерли ли уже его пленницы.

Придет, как уже приходил.

Нет, нельзя думать, что чужое присутствие ей только мерещилось! Чувства в кромешной тьме так обострились, что даже легчайшее колебание воздуха било как ураган.

Он придет. Ему же нужно знать, когда они умрут.

Если бы только не эта отвратительная слабость, не черный, болезненно искрящийся шар под тонкими костями черепа!

Скользя ладонями по холодным шершавым кирпичам, Мирра вернулась — доковыляла! — к тому месту, где из стены «росла» ее цепь. Рядом, укрытая курточкой и юбкой Мирры, дремала Милена. Какое счастье, что похититель оставил ей кроссовки!

Мирра осторожно ослабила шнуровку на том, что был ближе, подумав, вытянула шнурок совсем. Тихо, тихо, нельзя, чтобы Милена проснулась! Во сне организм потребляет меньше… да всего меньше! Воздуха, калорий, воды… Воздуха им хватает, без пищи тоже можно обходиться довольно долго, но вода… Вода! Тихо, прикрикнула она сама на себя. Не думай о воде. Думай о том, что нужно сделать. Хорошо, что Милена спит. Дыхание тяжелое, но ровное. Даже если она в беспамятстве, ты с этим сейчас ничего не сделаешь. И беспамятство ничем не хуже сна.

Кроссовка снялась легко.

Теперь носок…

Теперь надеть кроссовку на босую ногу. Здесь холодно, нельзя, чтобы Милена мерзла.

Мирра позволила себе немного отдохнуть. Буквально две минуты — она считала!

Потом принялась грести уже поджившими ладонями по бетонному полу, особенно там, где в него упирались кирпичные стены. Старые кирпичные стены, изрядно изъеденные временем.

Как в той глупой легенде, где маленькая птичка должна была точить клювик о вершину алмазной горы — и в конце концов сточить гору до основания.

Она, Мирра, тоже упрямая!

Пол гладкий, зато вдоль кирпичных стен скопились микроскопические «сугробики» осыпавшейся крошки. Похититель не оставил им ничего, что могло бы служить оружием — но об этом не подумал!

И она гребла и гребла саднящими ладонями, не обращая внимания на боль…

Носок понемногу наполнялся…

В голове билось «Болеро» Равеля.

Мирра «прослушала» его трижды: от первого звука флейты вдвоем с малым барабаном до финального оркестрового tutti — и сгребала, сгребала кирпичную и цементную крошку в такт музыкальному биению — пока носок не превратился в тяжелую «колбаску».

В нынешнем состоянии трудно было понять, насколько стремительно «играет» оркестр внутри головы. Но «Болеро» звучит от четверти до трети часа. Значит, она управилась не больше чем за час. Она молодец.

И носок молодец. Хороший носок, длинный, плотный, ничего не сыплется. Новый, прочный. Не порвется.


Она тщательно перевязала горловину, так чтобы получилось что-то вроде веревочной рукояти, примерилась…

Дверь была совсем рядом.

Привалившись к стене, Мирра принялась ждать.





* * *


Телефон зазвонил, когда Арина была в ванной, так что пришлось выскакивать, едва смыв с себя мыло. Вдобавок махровый халат, который она схватила не глядя, оказался влажным. Господи, Виталькин! Когда муж бывал в отъезде, она, случалось, влезала в его халат специально — успокаивалась. Но не сейчас же!

Пока она путалась в халатах и убегающих из-под ног тапках, телефон, разумеется, смолк. Вытирая одной рукой голову, другой Арина полезла в неотвеченные вызовы. Никас! Срочно перезвонить, а то эксперты — народ обидчивый, сделает вид, что занят и не слышит. Ну давай, возьми трубку, я же моментально перезвонила!

— Спишь, что ли? — пробурчала трубка после восьмого гудка.

— Нет-нет, Николай Андреевич, от тебя вестей жду! Вот только в душ сбегала, прости!

— Смотри у меня! Короче. Нашел я там волосок. В смысле в «рено» этом.

— Да я поняла, не томи!

— Волос на спинке водительского сиденья. Он совершенно точно не пропавшей. Она же брюнетка была?

Это «была» резануло по сердцу так, что Арина почти взвыла:

— Никас!

Он понял.

— Извини, по привычке ляпнул. Да, я тоже надеюсь, что они живы. Так вот, по волосу. Волос пепельный или светло-русый, что-то среднее, довольно длинный…

— Пепельный или седой?

— Обидеть хочешь, Вершина? Ты что, не знаешь, чем седые волосы отличаются?

— Тем, что у них внутри куча воздуха, — оттарабанила Арина. — Прости, я нечаянно.

— Бог простит. Потому что вряд ли тебе этот волос поможет. Он старый. То есть выпал или был вырван давно. На нем следы пыли и, по-моему, не только пыли. Но это я тебе позже скажу, а пока так.

— Выпал или вырван?

— Кто ж его знает. У меня только собственно волос, луковицы нет, так что скорее даже срезан. Но поскольку волос старый, тот кончик, где была луковица, мог и обломиться. Бог весть, кто мог сидеть за рулем этого авто. Главное — давно это было.

— Думаешь, они никогда салон не чистят? — усомнилась Арина.

— Думать, Вершина — это твоя работа. Мое дело — факты тебе предоставить. А факт в том, что волос старый. И вытащил я его из щели между верхом водительского сиденья и его подголовником. Но в чем-то ты права. Машина не новая, но салон в идеальном состоянии, значит, чистили его регулярно. И вряд ли собственноручно. А на хороших мойках знаешь, какие пылесосы?

— Догадываюсь, Николай Андреевич. Но тогда, значит, волос появился там недавно? Но сам при этом старый. Как такое может быть?

— Да мало ли! С чьей-то одежды, например. Все, пока, у меня работы выше крыши, а ты мне голову морочишь!

Минуты две Арина размышляла, не позвонить ли мужу Мирры Михайловны? Как его, Строганову? Или лучше профессору Васильеву? Хоть один из них да должен знать, кто мог сидеть на водительском сиденье Мирриного «рено». Но «довольно длинный пепельный (или светло-русый)» волос наводил на какие-то неясные мысли.

И она набрала Данетотыча.

— Нечем мне тебя особенно порадовать, душенька Арина Марковна, — завздыхал тот. — Труп вне всякого сомнения женский, то есть детский. Девочка лет шести приблизительно. Видимых причин смерти я не нашел — ну там травм черепа, перелома подъязычной кости — по голове девочку не били, удушение если и имело место, то подушкой или что-то в этом роде. Ну, может, токсикология что-то покажет, но это не прямо сию секунду. Но знаешь, я бы поставил на естественную смерть.

— Или смерть от обезвоживания… — неожиданно для себя самой произнесла Арина.

— Не исключено, — согласился танатолог. — Но «не исключено» не означает «так оно и есть».

— Да это понятно. Не обращай внимания, я так… Когда смерть случилась?

— Многого хочешь, Арина Марковна. Больше пяти лет назад, но меньше двадцати. И это, заметь, очень приблизительная оценка.

— Ничего, сойдет. Двенадцать примерно лет назад могла девочка умереть?

— Вполне.

Отключившись, Арина поглядела на аппарат почти с ненавистью. Примерно двенадцать-тринадцать лет назад «девочку Славу», сестру Юлия, «сдали в спецучреждение». Так считала соседка.