Зима

София витала в облаках.

Она посмотрела вверх на гласные и согласные, напоминавшие абсурдный скраббл, которые живущие здесь люди написали красками вдоль карниза — все еще довольно изящного, несмотря на ветхость: и з о п р о п и л м е т и л ф о с ф о ф т о р и д н е м и н у е м а я с м е р т ь.

На самом деле это были слова или почти слова.

Из. Пропил. Мéтил. Или, возможно, это был мети́л? А дальше — фактически слово «фторид». Ну и в конце однозначно — «неминуемая смерть».

Одна из девушек за столом заговорила о том, как слышала от подруги своей подруги, что какие-то ее знакомые из того места, где произошла катастрофа, поехали в отпуск в другое место в Италии и хозяева отеля попросили их никому не говорить, откуда они приехали, опасаясь, что все остальные постояльцы запаникуют и разъедутся.

Девушка рядом с Софией передала ей парочку мятых листов бумаги с фотографиями. Две кошки лежали на боку в заросшем травой поле, как будто спали. На вид они казались не мертвыми, а обычными, хотя и странноватыми кошками, лежащими на боку с закрытыми глазами. Там было и лицо девочки, пористое, как наждачная бумага: девочка улыбалась, ведь ее фотографировали.

— Кошмар, что могло бы произойти в других странах, — сказала София, и все за столом покатились со смеху, как будто она отколола очень смешную шутку.

Затем они специально ради нее заговорили об одном месте, словно оно находилось на той же улице, и его название звучало как имя эстрадного артиста или персонажа Диккенса. Секретная фабрика выпускала там ХБО, сказали они. Они постоянно употребляли аббревиатуры; женщины переодевались мужчинами, а мужчины говорили заглавными буквами. Она производила ХБО. Она производила что-то наподобие трикальцийфосфата.

— Ну, трикальцийфосфат очень полезен, — сказала София. — Его можно использовать везде.

Кто-то рассмеялся над этим, всего один человек — мужчина по имени Марк. Одна девушка в когда-то симпатичном, а теперь распустившемся на боку шерстяном свитере перегнулась, предложила Софии сигарету и спросила, чем она зарабатывает на жизнь.

— Моя сестра — очень важный человек, — сказала Айрис, встав у Софии за спиной и потрепав ее по голове, словно ребенка. — Закончила школу и открыла свое дело, пока еще училась в колледже: она была только на первом курсе, а уже заработала кучу денег на дубленках. Кто-нибудь из вас наверняка носил дубленку моей гениальной сестры. Что сейчас лучше всего идет, Соф?

— Макраме, — сказала София. — Сумки и бикини, а еще одежда. В последние пару лет по-настоящему раскрылась Греция. Джеллабы тоже до сих пор продаются, а последняя новинка — новый вид полиэстера, дорогой, но очень ноский, по ощущениям более натуральный, это действительно так, и знающие люди уверены, что он заполнит пробел, оставшийся после марли.

За столом царила тишина.

— Ажурная вышивка, конечно, тоже еще популярна, — сказала София. — По-моему, она практически не устаревает, а еще ее можно носить с иронией, как элемент панковского стиля.

Снова тишина.

Потом мужчина по имени Боб, явно нынешний партнер Айрис, заговорил о людях в их районе, которые работали на военном заводе, а теперь страдали от болезней, и все перестали с немым осуждением смотреть на Софию, а вместо этого снова погрузились в обсуждение мировой политики.

Обои в этой комнате с телевизором выглядят оригинально. Начало века? Каким милым мог бы быть этот дом, если бы он стал чьим-то жилищем. Сидя на твердом стуле, София смотрит, как Элизабет Тейлор идет по тропинке в одном из тех великолепных цветных фильмов, которые становятся понятными только на Рождество, когда знаешь, что это цветной фильм, даже если смотришь его по такому вот черно-белому телевизору. София задумывается над тем, каково Айрис видеть на кухонной стене слово «смерть» каждый день — всякий раз, когда она заваривает чашку чая или просто проходит по кухне. Айрис не приехала домой на похороны. Ей было бы тяжело? Ей запретили? Ей просто было все равно?

Дома имя Айрис никогда не произносят вслух.

Вчера вечером она слышала, как одна из этих женщин довольно официально завершила беседу, как будто это было какое-то собрание, а не просто тусовка за столом, прочитав вслух отрывок из книги о весне, которую они считали классикой. Эта женщина, Гейл, прочитала рассказ, который поначалу напоминал рождественский, но явно рождественским не был. «В водосточных канавах под карнизами и между кровельной плиткой все еще виднелись пятнышки белого зернистого порошка. Пару недель назад он выпал, точно снег, на крыши и лужайки, поля и ручьи. Возрождение новой жизни в этом пострадавшем мире было подавлено не при помощи колдовства или вражеских действий. Люди сделали это своими руками».

Все было таким многозначительным и тяжеловесным.

София поднялась в свою ледяную комнату на верхнем этаже, где стоял буквально арктический холод по сравнению с обогревателями внизу. Она пыталась согреться под пальто, когда в дверь постучала Айрис, которая принесла электропечку.

— Так и знала, что ты задубеешь, — сказала она.

Она включила прибор в розетку. София натянула край пальто на «Радио Таймс», которую прихватила с собой. Празднование Рождества дома, по крайней мере с тех пор, как Айрис перестала приезжать домой на Рождество, больше всего нравилось ей тем, что она могла листать рождественский двойной выпуск своих родителей и отмечать крестиком то, что планировала посмотреть. Она читала журнал, чуть не плача, когда Айрис подошла к двери комнаты на ветхом этаже, вероятно предназначавшемся для слуг, со старинным ковровым покрытием и грубой древесиной в пятнах краски в тех местах, где не было ни ковра, ни линолеума, ни подстила. Издали казалось, что в этом году «Радио Таймс» поместил на обложку веселую новогоднюю елку, но если присмотреться, дерево превращалось в прелестную заснеженную, типично английскую деревушку с тропинкой посредине, собакой у ворот и почтовым ящиком. София спрятала журнал под пальто, когда Айрис села на край старого матраса, чтобы показать груду писем, которые пришли уже вскрытыми и заклеенными почтовым скотчем. «Обнаружено вскрытым или поврежденным и официально запечатано». Скотч почему-то рассмешил Айрис. Потом она поцеловала Софию в голову и вернулась вниз к своим друзьям.

Айрис не упомянула, еще ни разу не упомянула о матери.

И вот София встречает Рождество в одной комнате с парой спящих незнакомых людей и смотрит, как строгая, но любящая мать Вельвет Браун договаривается о том, чтобы ее дочь приняла участие в Больших национальных скачках.

Красный почтовый ящик на обложке «Радио Таймс»: почему он значит так много и в то же время так мало? Она хочет, чтобы он имел такое же значение, как раньше. И почему этот день, который раньше имел и по-прежнему имеет значение, так много знача для такого множества людей, — почему он больше не имеет для нее этого значения здесь и сейчас? Сама мысль о том, что какой-то день недели должен иметь какое-то значение, вызывает у нее страшное чувство усталости — она и не знала, что усталость бывает настолько глубокой.

В значении всегда есть подначка.

Глубокий вдох, София.

Скоро будет «Цирк Билла Смарта»[21]. Потом — большой послеобеденный фильм, сегодня это «Волшебник страны Оз»[22].

Что ж, «Волшебник» все равно местами черно-белый.

Сезон больших фильмов на Би-би-си в этом году представляет серию фильмов с Элвисом. Элвис тоже уже умер.

Когда Айрис входит в комнату с телевизором и приносит ей кружку чего-то горячего — не чая и не кофе, а чего-то с запахом скотного двора, София говорит:

— Помнишь, как когда-то ты вытащила меня из школы, чтобы сходить на «Солдатский блюз», и мы поехали в Лондон?

Айрис еще толком не проснулась. Ее волосы стоят торчком с одной стороны, их нужно расчесать или помыть. От нее пахнет этим домом даже больше, чем от самого дома. Это затхлый запах секса. В доме от всех так пахнет. Она откидывается на спинку старого дивана и зевает, не прикрывая рта, пока люди на Больших национальных скачках расстегивают одежду на потерявшей сознание маленькой Элизабет Тейлор.

— Не-а, — говорит она.

Она трет лицо обеими руками.

— Теперь, когда он умер, на Рождество по телеку крутят его фильмы, — говорит София.


— Иногда кому-то нужно умереть, чтобы все мы еще немного пожили, — говорит Айрис.

«Пошлость, клише», — думает София. Она ощущает себя забитым ребенком. С тех пор как она сюда приехала, София все больше и больше ощущает себя забитым ребенком. Тем не менее она не сдается.

— Его показывали по Би-би-си вчера утром, — говорит она. — «Солдатский блюз».

— Угу, — говорит Айрис.

— Ты дала мне поносить свою куртку. Мы пошли выпить кофе. Ты повела меня в «2 И»[23], — говорит София.

Айрис поднимается со спинки дивана и снова зевает.

— Даже целый миллион бешеных лошадей не затащил бы меня на фильм, в котором Элвис играет в тупую войнушку, — говорит она, выходя из комнаты.

При этом она оборачивается и подмигивает Софии.



Мертва.

Голова.

Голова.

Мертва.

Двенадцать.

Снова полночь, господи! Церковный колокол пробил сегодня в пятый раз. София раздраженно вздохнула. Она перевернулась в кровати.

Голова лежала рядом. Она не шелохнулась — неподвижная, точно камень.

Это был розыгрыш, ну разумеется, розыгрыш: деревенский ребенок-нонконформист раскачивал веревку колокола, чтобы люди, услышав его, решили, что сошли с ума.

Ну а теперь лето, и десятилетний Артур входит через парадную дверь в кабинет, где София вынуждена сидеть, потому что нет выбора и приходится работать на дому почти все время, пока Артур сидит дома на каникулах.

Если Артуру десять лет, значит, это воспоминание из 90-х.

— Мам, в новостях показывают какую-то очень знакомую тетю, — говорит Артур.

— Я работаю, — говорит София.

— Я правда ее знаю, только не могу вспомнить, — говорит Артур.

— Ну и что? — говорит София.

— Я подумал, если ты тоже посмотришь на нее, может, вспомнишь, — говорит он.

— Это что, такая игра, чтобы я пришла и посмотрела с тобой телевизор? — говорит София.

— Нет, я просто хочу, чтобы ты посмотрела на нее, — говорит Артур. — Только на эту тетю. Одну минутку. Это не займет и минутки. Всего пару секунд. Максимум — десять. И поскорее, а то ее перестанут показывать.

София вздыхает. Она что-то записывает, отмечает в книге бухучета, где остановилась, ставит курсор рядом с цифрой, до которой дошла на экране, и встает из-за компьютера.

Когда она заходит в гостиную, по телевизору показывают Айрис. Она ораторствует. Она вещает об отходах шерстомойных фабрик.

— В питьевой воде, — говорит Айрис. Опрыскивание сельхозкультур. Связь пестицидов с нервно-паралитическим газом. Связь нервнопаралитического газа с нацистами.

Айрис сильно постарела. Растолстела. Не закрашивает седину.

В целом она заметно сдала.

— Депрессия, тревога, смятение, — говорит она. Людей помещают в психиатрические больницы только потому, что невежество системы здравоохранения ведет к ошибочной диагностике. Непризнание широкого спектра симптомов. Затруднения с пользованием языковыми средствами. Галлюцинации. Головные боли. Суставные боли.

Ее снимают на фоне какого-то залитого солнцем поля. Выгоревшая трава и деревья с густой листвой, в летней пыли, шевелятся на ветру вдалеке у нее за спиной.

— Эта отрасль промышленности — продукт или, если хотите, детище Второй мировой войны, — говорит она.

Смена кадра: кивающий интервьюер, затем снова лицо Айрис. А за ее лицом, за экраном с теленовостями, здесь, на краю Хэмпстеда, за дверями патио, тоже роскошный ранний вечер, такой солнечный, каким он больше не будет никогда, и соседи жарят во дворе барбекю, а их ребятишки визжат от счастья, запрыгивая в детский бассейн и снова выпрыгивая. Возвращение в студию новостей. Эксперт говорит диктору, что все сказанное Айрис — неправда и вызывает смех.

«Все мы минируем, подкапываем и взрываем самих себя по-своему и каждый в свое время», — думает София.

— Что ты торчишь дома, уставившись в телевизор, в такой погожий денек? — вслух говорит она. — Неужели тебе некуда больше пойти и нечем больше заняться?

Стоя на коленях перед телевизором, Артур оборачивается. Он кажется раздавленным. Всякий раз Софии приходится очень сильно стараться, — а это невероятно трудно, — иначе уязвимые места сына ранят ее в самое сердце.