Золотой дом

– Ты не спишь? О, дорогой мой, мне так жаль. Мне так стыдно! Я напилась. Прости меня! Я очень плохо переношу алкоголь. Мне так жаль! Я всегда знала, что она вроде как запала на меня, только такого я не ожидала. Я отослала ее прочь, мы никогда больше ее не увидим, клянусь тебе, ее больше нет в моей жизни, ее больше не существует. Умоляю, прости меня. Я люблю тебя, прости меня только один разочек, пожалуйста, тебе никогда больше не придется меня прощать. Я отблагодарю тебя на сотню ладов, вот увидишь, каждый день я только о том и буду думать, чтобы помочь тебе забыть и простить. Я напилась, вот мне и стало немножко любопытно, мне женщины даже и не нравятся, я не таковская, мне это вовсе не понравилось, я сразу же отключилась и уснула, а когда проснулась, конечно, я была в ужасе, боже мой, что я наделала, как обошлась с человеком, который ко мне так добр, я извиняюсь от всего сердца, я целую твои ноги, омываю твои ноги слезами и утираю их своими волосами, я ведь думала, на секунду я подумала, что это может тебя возбудить, это была глупость, глупость, вызванная водкой, я так виновата, когда напиваюсь, становлюсь немного безответственной, немного распущенной, поэтому я никогда больше не стану пить, разве что ты сам этого захочешь, захочешь, чтобы я стала чуточку безответственной и распущенной в твоих объятиях, тогда для меня будет величайшим удовольствием доставить тебе такое удовольствие, прости меня, прими мой стыд и мое смиренное покаяние, где ты, позволь мне прийти к тебе. Позволь мне прийти на одну только минуточку, извиниться перед тобой лицом к лицу, и тогда, если ты велишь мне уйти, я уйду. Я это заслужила, я знаю, только не вели мне уходить, не дав и шанса сказать тебе лицом к лицу вот это, прости меня, я поступила дурно, очень дурно, только я была пьяна, и я прошу тебя, посмотри, как я стою перед тобой, пристыженная, может быть, ты найдешь в своем сердце силы простить меня, увидеть во мне всю мою любовь, всю благодарность, всю любовь к тебе и ради них ты, может быть, впустишь меня, ты не захлопнешь передо мной дверь, ты увидишь правду в моих глазах и простишь меня, а если нет, у меня нет права, я склоню голову и уйду, и ты никогда больше не увидишь меня, никогда больше не увидишь мой обнаженный стыд, не увидишь, как мое тело трепещет в рыданиях перед тобой, никогда больше не увидишь меня, я никогда больше не посмею прикоснуться к тебе, столько всего никогда больше, столько всего никогда не повторится, если ты прогонишь меня прочь, я уйду, но может быть, ведь ты великий человек, ты позволишь мне остаться, только великий человек может простить, а это было ничто, ошибка, глупость, ты, может быть, увидишь это и позволишь мне остаться, только позволь мне прийти. Я приду к тебе сейчас, прямо в том виде, как сейчас, где бы ты ни был, если ты захочешь, чтобы я нагая стояла на коленях у твоих дверей, я сделаю это, что угодно сделаю, все, только позволь мне прийти, где же ты, позволь мне только прийти.

Решающий момент. Он мог повесить трубку, списать убытки и освободиться. Он видел, кто она есть, маска соскользнула, и она показала свое настоящее лицо, и все ее слова не могут сделать так, чтобы он развидел увиденное, перестал чувствовать то, что почувствовал, когда они выключили свет и направились в его спальню – в его спальню! – и закрыли за собой дверь. Он может покинуть ее.

Она поставила все на свой единственный шанс: он захочет развидеть увиденное, забыть то чувство. Он захочет включить свет, открыть дверь спальни и застать ее там – в одиночестве, в ожидании. Он сам расскажет себе эту сказку, сказку о подлинной любви, и сам в эту сказку войдет.

Он не повесил трубку, он слушал. Он вернулся в те апартаменты, где она ждала. И разумеется, она принесла ему извинения многими способами, и способы эти были ему приятны, однако это все лишь на поверхности. Под лаком – истина: женщина почуяла, что отныне ее власть, поняла, что теперь в их отношениях она всегда будет сильнейшей, и он ничего с этим не поделает.

La Belle Dame sans Merci завладела тобой.



Монолог В. Арсеньевой о любви и нужде

Право, я не требую сочувствия к моему нищему детству. Лишь те, кто никогда не был беден, ищут в бедности нечто достойное симпатии, и к этой глупости у меня ничего, кроме презрения, нет. Я не стану расписывать тяготы моего семейства, хотя их было немало. Проблема с едой, и проблема с одеждой, и проблема с отоплением, зато никогда не было недостатка в водке для моего отца, я бы сказала, ее было более чем достаточно. Я была маленькой, когда мы переехали в Норильск поблизости от бывшего лагеря Норильлаг – лагерь, разумеется, закрыли чуть ли не шестьдесят лет назад, но остался город, построенный заключенными. В двенадцать лет я узнала, что этот город закрыт для всех иностранцев и выбраться из него тоже нелегко. И я много чего поняла про коммунистическую диктатуру и про то некоммунистическое угнетение, которое последовало за ней, однако не имею желания обсуждать это. Как и пьянство моего отца. Бедность отвратительна, отвратительно и неумение выбраться из нее. К счастью, я превосходила сверстниц во всем, и в спорте, и умом, поэтому я смогла уехать в Америку, и я благодарна за это, однако я знаю, что жизнь в Америке – результат моих трудов, так что благодарить особо некого. Я оставила прошлое позади, и здесь я – я сама, в этой одежде, сейчас. Прошлое – сломанный фанерный чемодан, полный фотографий тех предметов, которые я больше не хочу видеть. И о сексуальном насилии я тоже не стану говорить, хотя и это происходило. Сначала дядюшка, потом, после развода родителей, любовник матери. Я закрываю этот чемодан. Если я посылаю деньги матери, то чтобы сказать: пожалуйста, держи этот чемодан закрытым. И за отца приходится платить теперь по счетам онкологических больниц. Я посылаю деньги, но не вступаю в отношения. Дело закрыто. Я благодарю Бога за то, что я красива, потому что это позволяет мне держать уродство подальше. Я целиком сосредоточена на будущем, сто процентов. Я сосредоточена на любви.

То, что люди называют любовью, циники именуют нуждой. Когда люди говорят “навсегда”, безлюбые циники уточняют: “В аренду на срок”. Я выше подобных низменных соображений. Я верю в доброту своего сердца и в его способность к великой любви. Нужда существует, это ясно, и ее надо удовлетворить, это предварительное условие, без которого не родится любовь. Нужно поливать почву, иначе растение не взойдет. Имея дело с великим человеком, нужно приспособиться к его величию, и он проявит великодушие, нужно заключить договор, это нормально, это, можно сказать, поливка почвы. Я реалистка, я понимаю: сначала нужно построить дом и только потом в нем жить. Сначала построить надежный дом, потом счастливая жизнь в нем, навеки. Это мой путь. Я знаю, его сыновья боятся меня. То ли за отца страшатся, то ли за себя, но думают они только о доме, не о жизни в нем. Не думают о любви. Я строю другой дом: дом любви. Они должны это понять, но если не поймут, я все равно продолжу строительные работы. Да, они зовут его Золотым домом, но в чем смысл, если нет любви в каждой комнате, в каждом углу каждой комнаты? Золото – это любовь, а не деньги. Они никогда не нуждались, его сыновья, в чем они знали нужду? Они живут словно очарованные. В чудовищном самообмане. Говорят, что любят отца, но путают нужду с любовью. Они нуждаются в нем. Любят ли? Мне придется собрать больше фактов, прежде чем ответить на этот вопрос. Он должен получить любовь в своей жизни, пока еще может.

Этот, с ведьмой, должен бы понимать: отец – волшебник его жизни. Тот, со странной девицей, должен бы понимать: отец и есть его идентичность. И этот, с больной головой, должен бы понимать: отец – его ангел-хранитель.

Они беспокоятся из‑за наследства. Им следует понять три вещи. Во-первых, справедливо ли, чтобы после того, как я отдам этому человеку свою любовь, меня выбросили на улицу? Разумеется, нет, а значит, это следует предусмотреть, это практический вопрос. Во-вторых, я подписала договор, который он составил и дал мне, в том виде, в каком он хотел, не споря, так велика моя вера, мое любовное доверие. Итак, они все обеспечены и могут не бояться меня. В-третьих, более всего они страшатся появления брата или сестры. Боятся моей утробы. Боятся желания моей утробы наполниться. Они даже не знают, способен ли их отец снова стать отцом, но они боятся. Тут мне остается только плечами пожать. Им следует понять, что я – человек чрезвычайно дисциплинированный. Я генерал самой себя, а мое тело – пехотинец и подчиняется приказам генерала. И в данном случае я хорошо помню, что сказал он, мужчина, которого я люблю. Он выразился ясно. В его возрасте он не готов вернуться назад к началам отцовства, иметь младенца, его плач, его дерьмо, обзавестись ребенком, чье взросление ему не суждено увидеть. Так он сказал. Этот пункт есть в договоре, который я подписала. Я подписала отказ от ребенка. Я соответственно проинструктировала свое тело, свою утробу. Не будет ребенка от этого мужчины, которого я люблю. Наша любовь – вот наше дитя. Дитя уже родилось, и мы его растим. Этого он желает, и я тоже, его желание – мое. Такова любовь. Так любовь торжествует над нуждой. Эти сыновья с их нуждой – пусть учатся любви у своего отца и у меня.



Монолог Бабы-Яги в теле Василисы Арсеньевой:

Я жду своего часа. Я сижу, я варю, я пряду, опустив глаза, я молчу и предоставляю ему говорить. Пусть себе. Я жду своего часа.

Стратегия – это все. Такова мудрость паука. Молча, молча прясть. Пусть муха жужжит. Прежде чем я съела Василису и натянула на себя ее кожу, пока я лежала на печи в избе, в избушке на курьих ножках, ждала, они приходили ко мне, становились моей едой, и в конце концов она тоже пришла – та, которую я ждала, – и я не стала ее глотать, я нырнула в нее, позволила ей меня проглотить. Неважно, как это выглядит! Я съела ее и позволила ей съесть меня. Особый пищеварительный трюк, обратный захват пожирателя пожираемым. Прощай, избушка на курьих ножках посреди леса! Прощай навеки, скверный русский дух! Теперь я надушена и красиво разодета, мои глаза прячутся за ее глазами, мои зубы за ее зубами.

Все, что она делает, – фальшь, каждое слово – ложь, потому что я внутри, дергаю за веревочки, плету сеть из ее слов и дел вокруг маленькой мушки, вокруг старого дурака. Он поверил, что она в него влюблена. Ха-ха-ха! Кхе-кхе! Отлично сладилось!

Вот увидите, как я заживу! Автомобили, рестораны, меха! Никогда больше не буду летать пассажирскими самолетами! Хуже них – только летать на курьих ножках и на помеле. Плевать я хотела на пассажирские рейсы! Вот я прохожу через аэропорт словно королева. Сажусь в свой приватный джет, все вокруг стараются подольститься, угодить мне, хлопочут, чтобы мне было удобно, хорошо, весело. А как мягка моя постель, какие у меня появились тренажеры. И новый персональный тренер. Никакого секса! Будь бдительна! Еле пронесло.

В традиционном мире известно, что женщине метаморфоза дается проще, чем мужчине. Женщина уходит из отцовского дома, снимает с себя отцовское имя, как старую кожу, надевает вместе со свадебным платьем новое имя – своего супруга. Ее тело тоже меняется, получает способность вмещать, а затем исторгать другие тела. Может быть, жизнь женщины в таких метаморфозах и обретает смысл в том, чтобы поглощать и исторгать – для мужчины все иначе. Отказавшись от прошлого, мужчина утрачивает смысл. Что же делают эти Голдены, бежавшие в бессмыслицу, ищущие прибежища в абсурде? Чья власть оказалась настолько мощной, что погнала их прочь от значимой жизни? Теперь они – посмешище. Изгнанник – пустой человек, пытающийся вновь наполниться человеческой силой, призрак в поисках утраченных костей и плоти, корабль без якоря. Такие мужчины – легкая добыча.



– Что? Что этот дурачок говорит, младший сын? “Настало время множества метаморфоз, множества гендеров, мир сложнее, чем ты думаешь, Костяная Нога, Спайдервумен!” Это ли он пытается мне сказать, злобно поглядывая и цепляясь за руку своей любовницы в стиле Nouvelle Vague[41]? Посмотрим, сладенький. Посмотрим, как дело обернется и кто будет смеяться последним, кто закурит сигарету, глядя на конец света. Ты – Дионис, ты, признаю, со странностями, зато я – Баба-Яга, самая странная и страшная из сестер. Баба-Яга, злая колдунья, я удерживаю этот голос глубоко внутри, так глубоко, что она, я, может себя убедить, будто его и не слышит, будто это не ее самый доподлинный голос. На уровне кожи, языка, говорит другой голос, она рассказывает себе другую историю, в которой она добродетельна и ее дела оправданы, и по абсолютным моральным стандартам, и эмпирически, тем, что происходит вокруг. Оправданы им, стариком, королем в Золотом доме, тем, кто он, как обращается с ней, каковы его вины. Но есть и этот глубокий голос, он говорит свое, повелевает ею на глубочайшем уровне, там, где молекулы инструкций вплетаются в четыре спиральные аминокислоты ее существа, моего существа. Вот кто я-она. Вот кто она-я.





12




Младшему из Голденов трудно было отказаться от привычного одиночества. Он был одинок от рождения, лишнее дитя, плод незаконной связи, отчасти принятый, отчасти же отвергаемый в тех больших особняках, которые вынужден был считать своим домом – сначала в Бомбее, потом в Нью-Йорке. Даже в огромной толпе он оставался одиноким, но теперь, когда рядом с ним оказалась Рийя, Д испытывал чувства, которые поначалу и назвать‑то не умел. Потом слова пришли: совместность, дружество. Он сделался половинкой единого целого. Слово “любовь” казалось на его устах и на языке чуждым, словно паразит с иной планеты, но, будь то хоть пришелец с Марса, это слово все же проникло в его рот и пустило там корни. “Я влюблен”, говорил он своему отражению в зеркале ванной, и ему казалось, что отражение, вторившее его словам, на самом деле принадлежит кому‑то другому, неведомому. И он становится этим другим, думал Д, неведомым самому себе. Любовь начала пробуждать в нем те силы, которые вскоре преобразуют его целиком и безвозвратно. Эта информация отложилась в мыслях молодого человека, и идея неизбежного превращения стала уже менять что‑то в его мозгу, подобно тому как слово “любовь” влияло на его речь. Но пока он подавлял в себе это знание.

Он первым съехал из дома на Макдугал-стрит.

– Пусть старик делает, что хочет, – сказал он братьям еще тогда, во Флориде, но это вовсе не подразумевало, что Д будет сидеть и на это смотреть.

В один прекрасный день Василиса Арсеньева явилась с огромным количеством багажа (так что, видимо, Нерон Голден был не первым ее благодетелем). Очевидно, первоначальный договор, подразумевавший раздельное проживание, она уже переросла. Вскоре после этого младший сын Нерона в свою очередь упаковал чемоданы и перебрался в Чайнатаун, где Рийя нашла для них обоих маленькую чистенькую квартирку в доме без лифта, в розовом, оттенка лососины, здании, оконные рамы сверкали ярко-желтой краской. Под ними на втором этаже располагалась Мадам Джордж Таро Хрустальный Шар Гороскоп Предсказания Будущего, а в цоколе размещалась “Ран-Ран Трейдинг инк.” с развешанными повсюду утками и зонтиками в голубую и розовую полоску, прикрывавшими подносы с товаром. Свирепая владелица магазина миссис Ран, которой принадлежал также весь дом, отвергала просьбы сменить в вестибюле перегоревшие лампочки или усилить отопление, когда становилось холодно. Рийя сразу же вступила в бой с миссис Ран, однако от квартирки отказываться не желала, потому что из окна гостиной можно было выйти прямо на плоскую крышу соседнего здания: в солнечные дни они поднимали окно и выбирались наружу, и у них появлялся словно собственный дворик в небесах.

Они стали одеваться очень похоже, зимой затягивались в кожу, как байкеры, плюс кепки “брандо” и темные очки, и порой он под очками наносил размазанную тушь, как и она, и незнакомые люди принимали их за близнецов: оба бледные, хрупкие с виду, словно беженцы из одного и того же артхаусного фильма. Весной она, а значит, и он, подстригали волосы коротким ежиком, и она, словно готическая вариация Моро, усаживалась на крыше с большой акустической гитарой и пела песнь их любви: ‘Elle avait des yeux, des yeux d’opale / qui me fascinaient, qui me fascinaient, – из угла ее рта свисала сигарета. – Chacun pour soi est reparti /Dans le tourbillon de la vie..[42]’

Ибо их отношения развивались таким путем – во что‑то, полное любви, но и колющее, раздробленное, и в этом была его вина, говорила она, ведь она сама целиком вошла в отношения, с самого начала, она такой человек, все или ничего, а он застрял в промежутке.

– Да, я люблю тебя, потому и живем мы вместе, но я тебе не принадлежу, твоя семья умеет завладевать вещами и людьми, но я не собственность, и ты должен осознавать мою свободу. К тому же есть немало важных вещей, которые ты пока не рассказал мне, а мне надо их знать.

Когда она говорила так, у него кружилась голова, словно весь мир разлетался на части, а он очень боялся, как бы мир не разбился, боялся последствий для себя, песня правду говорила, жизнь – вихрь, un tourbillon. Он все ей сказал, жалобно возражал он, выложил все семейные секреты, словно дитя на первом причастии.

– Я даже не знаю, зачем согласился проделать то, чего требовал наш старик, – говорил он. – Уехать оттуда, приехать сюда, сменить имя, все это. Я даже не знаю, кто моя мать, она просто исчезла, словно он убил ее много лет назад. Или словно ее убил босс Компании З.

– Что такое Компания З.?

– Мафия, – ответил он. – З. – крестный отец, Замзама Аланкар. Да и это имя ненастоящее.

Она пожала плечами.

– Ты спрашивал, зачем я держу в ящике пушку? Я тебе расскажу. Это словно скверное телешоу. Мой отец Захариассен напился и убил мою мать. Я как раз приехала домой на День благодарения. Я бежала по улице и вопила: “Помогите! Полиция!”, а он стрелял мне вслед и орал: “Я тебя найду, я тебя выслежу!” К тому времени он превратился в законченного психа. Прежде он работал пилотом в “Нортвесте”, но после слияния с “Дельтой” начались сокращения, и его уволили, у него уже тогда бывали перепады настроения. Они с мамой в свое время поселились в Мендота-Хайтс, штат Миннесота, это довольно‑таки зажиточный пригород Близнецов[43], не по его заработкам. Мама рано осиротела, от родителей ей остались кое‑какие деньги, и она купила дом, машину; когда я подросла, я училась в хорошей школе, но с тех пор, как отец потерял работу, им тяжело доставалось. Мне удалось закончить университет Тафтса благодаря стипендии и подработке, я устроилась тут, в Нью-Йорке, и после убийства бежала из Мендота-Хайтс и навсегда перевернула эту страницу. Только с оружием больше не расстаюсь. Он отправился в тюрьму лет так на миллион без права на помилование или условно-досрочное, и все же пушка остается при мне.


Она заиграла на гитаре песню, однако петь не стала.

– Так что моя слезовыжималка покруче твоей, – признала она. – И я могу тебе объяснить, почему ты поддержал безумный план своего отца. Ты согласился на все, потому что там, откуда ты приехал, ты не был свободен выбирать, кем ты будешь, не мог стать тем, кем должен стать.

– Кем же?

– Этого я и жду – чтобы ты рассказал мне.



К этому вопросу она возвращалась все время с тех пор, как он рассказал ей о своей мачехе, о том, как унизил ее, едва не довел до самоубийства.

– Ты любящая душа, это я вижу, – говорила она, – и никак не понимаю, почему ты опустился так низко.

– Думаю, – отвечал он, – ненависть сплачивает семью не хуже родства и любви. Когда я был моложе, я был полон ненависти, и это привязывало меня к семье. Вот почему я так поступил.

– Этого недостаточно, – говорила она. – Тут что‑то еще.

Лимузин прибыл к складу в Бушвике, где Рийе предстоит осмотреть несколько артефактов из Южной Азии, которые Музей идентичности подумывает приобрести. Д она позвала с собой, настойчиво: по меньшей мере два из этих предметов относятся к визиту Диониса в Индию, тебе это интересно. Рийя не доверяет дилеру. Ей прислали документы, подтверждающие, что эти предметы вывезены из Индии законным путем, но сами документы могли быть получены незаконно. В прежние времена, пока Индия не приняла Закон о сокровищах древности и искусства, говорит она, контрабандистам было сложнее вывозить эти самые сокровища, поскольку неясно было, кого надо подкупать. Но с 1976 года экспортерам известно, к какому инспектору следует обратиться, и все упростилось. Для музеев же возникла проблема с происхождением того, что им предлагают купить. И все же посмотреть стоит.

Картина с Дионисом в окружении пантер и тигров ее не заинтересовала. Другой предмет – мраморная чаша, на которой вырезана триумфальная процессия, она прекрасна, буйная толпа сатиров, нимф, животных, а во главе – божество. Посмотри, какой он женственный, говорит она. Он на самой границе между гендерами, трудно даже решить, богом называть его или богиней. Она пристально смотрит на Д, произнося эти слова, незаданный вопрос мерцает в ее глазах, и Д смущается.

Что такое, говорит он. Что это. Чего ты хочешь.

– Это несанкционированный экспорт, я практически уверена, – говорит она дилеру, возвращая чашу. – Документация недостаточно убедительна. Мы не сможем это купить.

В машине на обратном пути. Возле Манхэттенского моста движение замедлено из‑за строительных работ, машины еле ползут.

– Послушай, – говорит она, – ты же не случайно ко мне пришел, ты же явился в Музей идентичности не потому, что тебе напрочь не интересно то, что мы тут исследуем. И твоя мачеха – возможно, в тебе есть нечто, что желает умереть, какая‑то часть тебя не хочет больше жить, вот почему ты подтолкнул ее на самую грань смерти. Вот о чем ты должен мне рассказать. Почему ты хотел занять ее место? Какая часть тебя возжелала быть ею, быть матерью и домохозяйкой, носить на поясе ключи, взять на себя домашние хлопоты? Почему эта потребность оказалась столь сильной, что ты решился на крайние меры? Да, я должна все это узнать. Но прежде всего ты сам должен узнать это о себе.

– Выпусти меня из машины! – требует он. – Останови чертову тачку.

– В самом деле? – переспрашивает она, не повышая голоса. – Ты хочешь выйти из машины?

– Останови проклятую тачку, мать ее перемать.



Потом он обнаружил, что ему очень трудно припомнить ту схватку, осталось лишь ощущение, вызванное словами Рийи, взрыв в мозгу, туман перед глазами, оглушительное сердцебиение, потрясение, спровоцированное до очевидности абсурдными утверждениями, оскорбительной ошибочностью нападок. Он хотел воззвать к всемогущему судии, уличить ее вину, но око небес не следило за ними, ангел не записывал их речи, не с кем свериться. Он хотел от нее извинений. Черт побери, она обязана извиниться. Долго и подробно пусть.

Он вернулся в дом на Макдугал-стрит в ярости, ничего никому не говорил. Облаченный гневом, все предпочитали держаться от него подальше. Четыре дня он и Рийя не разговаривали друг с другом. На пятый день она позвонила как взрослый и сознательный человек.

– Возвращайся домой. Мне нужна компания в постели. Я жду ЗЗЗЗ-Компанию.

Он расхохотался, просто не мог удержаться, и тогда уже стало нетрудно сказать: прости, прости, прости.

– Об этом мы поговорим, – сказала она.



Она сидела на полу, читая книгу. В своей квартире в Чайнатауне она держала на маленькой полке семь книг, и знаменитые – Хуана Рульфо, Эльзы Моранте, Анны Ахматовой, – и не столь возвышенные, “Зеленые яйца и ветчина”, “Сумерки”, “Молчание ягнят”, “Охота за «Красным Октябрем»”. На этот раз она выбрала Ахматову:

Услышишь гром и вспомнишь обо мне,

Подумаешь: она грозы желала…

Полоска неба будет твердо-алой,

А сердце будет как тогда – в огне.





– Когда я заканчиваю книгу, – сказала она, – книга тоже заканчивает меня и движется дальше. Я оставляю ее на скамейке в парке Колумба. Может быть, китайцы, играющие в карты или го, не захотят мою книгу, ностальгические китайцы, скорбно склоняющиеся перед статуей Сунь Ят-сена, зато парочка, вышедшая из мэрии, с брачным свидетельством в руках и звездами перед глазами, побродившая минутку среди велосипедистов и детей, улыбаясь при мысли, что теперь их любовь сертифицирована – я представляю, как эти люди могут обрадоваться при виде книги, принять ее, словно подарок от города в этот знаменательный для них день, и книга тоже примет их. Вначале я просто раздавала книги. Как только у меня появлялась новая, я отдавала старую. Всегда у себя держала ровно семь. Но потом я увидела, что там, где я оставила свою книгу, другие люди тоже оставляют книги, и я подумала: а эти для меня. Теперь я пополняю свою библиотеку случайными дарами неведомых чужаков и никогда не знаю, какую книгу буду читать следующей. Я жду, пока одинокая книга не окликнет меня: стой, читатель, ты – мой. Я больше не выбираю свое чтение. Я блуждаю среди брошенных городом сюжетов.



Он стоял в дверях, раскаивающийся, не знал, куда себя девать. Она говорила, не поднимая глаз от страницы. Он сел рядом с ней, прижался спиной к стене. Она подалась к нему, самую малость, они соприкоснулись плечами. Она сидела, скрестив руки, обнимая свои плечи. Вытянув один палец, она коснулась его руки.

– Если бы ты курил сигареты, – сказала она, – у нас было бы что‑то общее.