Жена изменника

Марта осторожно забралась в кровать к сестре и аккуратно улеглась рядом, как с малышом Уиллом, обняв съежившееся тело несчастной женщины. Они лежали молча, пока Марта не услышала, как в дом шумно вошел Роджер, быть может желая пообедать. Ласково предупредив Мэри, чтобы та не вставала, Марта быстро вскочила на ноги и начала приводить дом в порядок. Роджер поставил на стол глиняный кувшин с крепким сидром, без сомнения свой врачебный гонорар, а через входную дверь Марта увидела, как больной плетется к лошади, обеими руками прикрывая перевязанную грудь. Разводя огонь, она услышала, что Роджер излагает Джону, у которого лицо перекосило от ужаса, суть своих хирургических методов.
— Этот человек по профессии кузнец. Из углей выскочил кусок железа, и осколок длиной с мой средний палец вошел ему прямо в грудную клетку. Я оперировал его с помощью клещей и тонкой пилы три четверти часа, пока не вытащил последний кусочек. Знаете ли, существуют особенности мускулатуры и нечто вроде... я бы сказал, непроходимости... для постороннего тела между ребрами, как будто там детский хрящ, но человек все равно потеряет таз крови или такой вязкой желтой жидкости, прежде чем впадет в забытье.
Марта громко стукнула по дощатому столу, так что Джон чуть не выпрыгнул из собственных ботинок, и знаком показала мужчинам, что пора садиться за обед.
— Думаю, он выживет после такой травмы, — улыбаясь, сказал Роджер, довольный и невозмутимый.
Заметив, что засохшая кровь пациента все еще покрывает корочкой пальцы зятя, Марта не слишком любезно поставила на стол тарелку с мясом и хлебом и проговорила:
— Да. Но выживет ли после встречи с доктором?
Роджер улыбнулся ей, не разжимая губ. Играя кусочком хлеба, он повернулся к Джону и спросил:
— Моя свояченица, будучи женщиной, не может оценить мое врачебное искусство. Но в крови есть некая поэзия, не так ли?
Джон рассеянно замотал головой.
— По-моему, — ответил он, — тот, кто пускает людям кровь, не похож на того, кто поет песни.
— Ну да, конечно, — сказал Роджер, переведя взгляд на глиняный кувшин, стоящий на расстоянии руки, — ты же не настолько молод, чтобы не помнить, например, английскую гражданскую войну и знаменитый клич, брошенный генералом Скиппоном своим солдатам: «Ну-ка, ребята, ну-ка, молодцы! Помолимся от всего сердца и повоюем от всего сердца, и Бог да благословит нас». Из этих слов потом сложили песню.
Джон пожал плечами и с сомнением ответил:
— Об этом мне ничего не известно, но, будь я старше, я сражался бы за Кромвеля, как и мой батюшка.
— Вот видишь, сестра, — сказал Роджер, кивая, — кровь подвигает человека к поэтическим упражнениям так же естественно, как любовь подвигает женщину к горшкам и кастрюлям.
Он добродушно ухмыльнулся Марте, но она лишь фыркнула в ответ и вернулась к очагу, чтобы вскипятить воду для бульона. Хотя Марта стояла к мужчинам спиной, до нее явственно донесся скрежещущий звук передвигаемой по дереву глиняной посуды — это Роджер подтащил кувшин поближе к себе. Вечно он так, зло подумала Марта, сравнивает кровопускание с песней барда, когда его жена лежит, заброшенная, в дальней комнате. Она подошла к столу, встала, скрестив руки, и возмущенно заговорила:
— Мяса больше нет, хлеб мы только что доели. Хорошо, что я привезла с собой еды, иначе пришлось бы посылать Джона с ружьем на охоту.
Роджер покраснел, резко поднялся и, толкнув Марту на ходу, подошел к буфету. Извлек оттуда три чашки, с грохотом поставил их на стол и принялся соскребать воск с горлышка кувшина. Когда Марта демонстративно отодвинула от себя чашку, Роджер налил себе и Джону и, быстро сделав глоток, закрыл глаза, наслаждаясь разлившимся внутри теплом. Потом повернулся к Джону и медленно проговорил:
— Джон, ты сегодня сопровождал фургон, потому что собираешься в конце концов жениться? Или чтобы только поездить чуток на этой кляче?
Последние слова он произнес с особенным ударением и выразительно посмотрел на Марту. Сощурившись, она отошла от стола и удалилась в спальню к сестре.
Мэри уже спала, но ее сынишка, повернув голову, взглянул на Марту опухшими и блестящими глазами. Она села на край кровати и стала прислушиваться к разговору мужчин. Сначала звучал в основном прерывистый голос Роджера, что было типично для его манеры вести беседу. Но вскоре звонкий голос Джона обрел уверенность, раскатистое «р» слышалось все явственнее, дыхание становилось все чаще, проклятия и божба усиливались по мере того, как хмель овладевал собеседниками. Иногда раздавался приглушенный короткий смех, как будто они затыкали себе рты, или интонация поднималась и падала, когда они о чем-то спрашивали и отвечали. Потом Марта услышала тихое хихиканье и напрягла слух. Поднявшись, она осторожно подошла к двери и прижалась к косяку, чтобы лучше разобрать, о чем там идет речь, оставаясь при этом незамеченной. Вдруг все стихло, и Марта замерла, решив, что ее обнаружили, но оказалось, что они замолчали, только чтобы вновь наполнить свои чашки. До нее донесся медленный, удовлетворенный вздох Роджера.
— Говорят, — не очень разборчиво протянул он, — что твой дружок Томас здорово стреляет. На зависть этим фермерам, которые не могут отличить кремневое ружье от метлы своих... — он приостановился и потом закончил: — ж-ж-женушек... — долго протянув жужжащий звук.
— Да-да! — засмеялся Джон. — Хорошо сказано, метлы... Томас — стрелок что надо, не сомневайся.
— Я слышал, что Кэрриер сражался с пуританами за Кромвеля. — Голос Роджера понизился до шепота, хриплого и доверительного. — Хотя еще болтают, будто он был в охране первого Карла. — Джон не ответил, и Роджер шлепнул ладонью по столу. — Ладно тебе, Джон, мы ведь особо не кипятимся, что бы там ни было. Я добропорядочный колонист, плачу налоги королю, служил в милиционной армии. Но этот Кэрриер, про него ведь рассказывают фантастические истории. То есть я хочу сказать, ты на него только посмотри!
— Гм... да, — причмокивая, пробормотал Джон, словно все еще пил из кружки.
— Я скажу тебе, что я слышал, а ты мне скажешь, правда это или нет. Говорят, — Роджер остановился, чтобы отхлебнуть сидра, и громко рыгнул, — будто во время гражданской войны больше хоронили пальцы от рук и ног, чем людей. Ха-ха-ха!
Джон тоже захохотал и ударил рукой по столу со словами:
— Ха! Мой батюшка прямо так и говорил.
— Так твой батюшка сражался за Кромвеля, да?
Опять послышался скрежет перемещающегося кувшина.
— Мой отец служил в кавалерийском полку у сэра Вильяма Бальфура, — гордо заявил Джон. Слова соскальзывали у него с языка, как нагретый жир с толстого бекона. — Это был первый год войны... тысяча шестьсот... тысяча шестьсот сорок второй. Недалеко от городка Кайнтона, поганого такого городишки, как мне говорили. — Он сдавленно рассмеялся. — Они... то есть армия парламента... потом сложили целую гору из отрубленных рук и ног. Батюшка нашел мальчишку-знаменосца из армии короля, а у того рука отсечена начисто, начисто! Лежит в двадцати футах от тела и все еще сжимает знамя. — Он сделал паузу и хлебнул сидра. — Если бы не Томас, мой отец точно погиб бы. Но... Томас не любит про это распространяться. — Последние слова перешли в прерывистое бормотание, после чего Джон заикал.
— Стало быть, ты говоришь о битве при Эджхилле, да? — выразительно прошептал Роджер, аккуратно выговаривая слова своими толстыми губами. — Первая великая битва парламента с королем Карлом Первым.
Он глубоко вздохнул и с благоговением задержал дыхание, как будто не в силах был больше ничего говорить, но Марта знала, что он, конечно, не удержится. Заскрипел стул — значит, Роджер усаживался поудобнее, чтобы начать длинную историю.
— Я расскажу тебе, что слышал от людей, которые там были. Дело было зимой, и с севера дул сильный ветер.
— С севера, точно. И было холодно, ужасно холодно, — подтвердил Джон.
Марта слышала, как он засопел, почти заплакал при этих словах.
Роджер промычал что-то успокоительное, а Джон попросил прерывающимся голосом: