L.E.D. (СИ)

Я плаваю в молочной белизне, в которую проникают лишь звуки. Не ослепляюще белой, нет. Уютной, как чистая постель. Как страна облаков.
— Gratias agamus Domino Deo nostro, — просит тихий голос.
— Dignum et iustum est, — отвечает хор.
Змея — вот она, никуда не делась. Белая, огромная, как дракон, с алыми глазами-рубинами. Это ты обвила меня и душишь, это из-за тебя мне трудно дышать? Открывает пасть, но вместо шипения я слышу:
— Kyrie eleison!
И хор:
— Christe eleison!
— Kyrie eleison! — снова произносит змея.
Мне больно, змея! Я не понимаю тебя! Мне…
Лба касается что-то скользкое и прохладное. Не змеиные кольца, нет. Всего лишь ткань. В теле, которое, кажется, у меня ещё есть — смертельная усталость и страшная боль.
— …«оmnis homo primum bonum vinum ponit et, cum inebriati fuerint, id quod deterius est; tu servasti bonum vinum usque adhuc».
Hoc fecit initium signorum Iesus in Cana Galilaeae et manifesta vit gloriam suam, et crediderunt in eum discipul eius, — тот же тихий голос.
— Amen, — подтверждает хор.
Я понимаю, что источник голосов — не змеи в моей голове, а вероятная реальность, но доходит она обрывочно.
— …mysterium hoc magnum est; ego autem dico de Christo et ecclesia! — произносит голос.
— Amen, — соглашается хор.
Я осматриваю всё, что мне доступно. Немного. Смазанные силуэты, белый свет. Ко мне кто-то наклоняется. Бек. Улыбается.
— Где я? — спрашиваю одними губами, горло высохло насквозь.
— Тебе не всё равно? Отдыхай, — так же, одними губами, отвечает Бек. И, уже громче, отвечает на какой-то вопрос от голоса — Volo.
— Volo, — повторяет за ним другой голос, потоньше остальных, дрожащий.
Я закрываю глаза и думаю, что Бек, в общем-то, прав. У меня полно своих дел. Личных. Между змеёй и мной. Шелест ткани, снятой с меня, совпадает со звуком трения чешуек друг о друга.
— Hunc vestrum consensum, quem coram Ecclesia manifestastis, Dominus benigne confirmet et benedictionem suam in vobis implere dignetur. Quod Deus coniunxit, homo non separet, — заявляет голос.
— Amen, — послушно отвечает хор.
Открываю глаза снова, потому что вокруг моей руки что-то сжимается. Змея? Нет, широкая, чёрно-серая лента. Не больно. Пусть.
— Quoniam tu solus Sanctus. Tu solus Dominus, Tu solus Altissimus, Jesu Christe. Cum Sancto Spiritu in gloria Dei Patris. Amen, — исполняет хор.
Мысли текут медленно и вяло, в венах шуршат змеедраконы. Всё в порядке, это просто ещё один приход. Особо яркий, видимо. Ах, ну да. События вспоминаются неохотно, как ленивое слайд-шоу. Что-то в них… что-то… Теперь понятно, почему боль не проходит, почему её не глушит героин, даже в такой дозе. Но благослови его Господь, я хотя бы уйду с относительным комфортом.
— Corpus Christi! — торжественно возвещает голос.
— Amen! — вторит послушный хор.
Странно. Почему у меня — вполне осмысленные галлюцинации на языке, которого я не знаю? Открытие тайного знания? Предсмертные откровения? Мне спокойно. Вопросы, всплывающие в голове — не острые, толстые, как облака.
— Sanguis Christi! — звучит голос.
— Amen! — хор.
Я уже начинаю подуставать от этой иллюзии. И змеи не такие яркие, и боль подбирается по животу выше, к многострадальным лёгким. А видения начинают быть навязчивыми: во рту — сладкий вкус; в воздухе — приторный запах, как будто что-то жгут.
Открываю глаза. Надо же, зрение теперь вполне ясное, но двигать даже веками — больно. Бек улыбается мне, прикладывает палец к губам, призывая хранить молчание. Замечаю, что одет он более стильно, чем в те времена, когда мы только познакомились — костюм строгий, с иголочки, сидит, как влитой. На шее — шарф ослепительно-лазурного цвета, а волосы забраны назад. Красив до помутнения рассудка. Кажется, ещё чуть-чуть и за его спиной раскроются крылья.
Рядом — Чар, но на меня — не смотрит. Тоже официально одет, но ему костюм идёт не так, как Беку. И что-то в его причёске кажется мне неправильным.
Замечаю, что он почти незаметно сжимает запястье Бека, потом отпускает.
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! — звучит голос у меня за спиной.
— Amen! — отвечают парни в унисон остальным голосам.
Я так и не могу понять, кажется мне всё это или происходит на самом деле. Говорят, в последние моменты жизни ты сталкиваешься лицом к лицу со своим самым большим страхом. Так вот оно что. Я боялся увидеть дорогих мне людей с такими сложными лицами, в таких строгих костюмах… на своих похоронах. Втайне всегда надеялся, что обо мне никто не будет ни грустить, ни сожалеть.
А ещё того, что змея меня задушит. Вот такой вот адской, горячей боли — тоже. А остальное страшное я уже при жизни испытал. И слова эти, что повисают в воздухе, не имея эха, застревают тяжёлыми протуберанцами в моём воспалённом мозгу — заупокойная месса. Которую читает по мне белая змея. Тело — гроб, два ангела у изголовья. Я никогда не был праведником, Господи. Но Ад уже прошёл, и Тебе об этом известно.
— Dominus vobiscum, — голос становится тише.
— Et cum spiritu tuo, — так же негромко отвечают мои ангелы.
Всё, наверное. Отбегался, отлежался, отмучался. Закрыв глаз, чтобы не видеть отрешённой торжественности на лицах, я успокаиваюсь. Ещё немного. Ещё совсем чуть-чуть, и я буду свободен. Прощай, что ли, моя верная змея.
— Benedicat vos omnipotens Deus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus, — произносит голос, и вокруг всё шелестит, как от многих пар крыльев.
— Amen, — в очередной раз повторяет хор, уже в разнобой.
— Ite, missa est, — моего лба мимолётно касается сухая и жёсткая ладонь, но сил на то, чтобы открыть глаза, уже нет.
— Deo gratias, — просто отдельные голоса.
— Эй, — голос Бека, — чего ты ждёшь?
Мне давит на живот что-то тяжёлое, заставив боль накатить ударной волной, я приоткрываю рот, чтобы закричать от невыносимости, но не могу этого сделать. Потому что у меня на плечах — тонкие ручки. Потому что волосы щекочут мне лицо, но и распахнув глаза, ничего не успеваю заметить. Горячие, влажные губы прижимаются к моим, иссушённым, крохотный язычок проскальзывает мне в рот.
Я обнимаю это безумно желанное наваждение, его гибкое, худое тело, вдыхаю в горящие пламенем лёгкие запах ванили и вишни. Пусть так… как же я хотел этого!
♥♥♥
Плачет, дрожа, и никакими силами его не остановить. Даже я, поглаживая его по голове, кажется, лишь усиливаю рыдания. Мне муторно, пусто, но отчего-то спокойно.
На животе — тугая и неудобная повязка, под ней — боль, кровать и вправду похожа на гроб, а стены больницы — на горние пределы. Но только похожи. Люди рядом со мной — не духи и не ангелы. Обычные, просто очень нарядные.
Уже виденные мной Чар и Бек, незнакомый мне мужчина в строгой, чёрной одежде, занятый чем-то, похожем на уборку, сестра птенчика, тоже плачущая, в шикарном ало-золотом платье и с нитками жемчужин в волосах. Мистер и миссис Птицы, роскошно одеты, но стоят скромно, особняком, у стены, женщина утирает слёзы.
А ещё моя мать здесь, ухоженная, аккуратненькая. Сидит на стуле, выражение лица у неё хоть и строгое, но видно, что она пытается сдержать какие-то иные эмоции.
Притягиваю птенчика поближе к себе и повыше, чтобы он не давил на больные места локотками так сильно. Головой я понимаю, что нужно его оттолкнуть, но сердце предаёт меня. Только не тогда, когда он вцепился в меня ручками, только не тогда, когда он плачет.
— Поздравляю, — сестра птенчика берет мою руку в свои ладони.
— Поздравляем, — улыбаются Бек и Чар.
Мама молчит, но чета Птиц подходит ближе:
— Примите и наши поздравления.
Да с чем вообще? С тем, что я не умер? Или с тем, что его своевольное высочество рыдающий принц птенчик наконец-то решил покаяться на моих бренных останках?
— Какого чёрта вообще тут происходит? — удаётся мне выдавить из себя.
— А ты ещё не понял? — Бек приподнимает бровь.