Trust me (СИ)

— Мне надо идти, чувак, — внезапно проинформировал его Минхо. — Тереза попросила встретить ее после работы: хотела обговорить, куда мне податься, если вылечу из кофейни.
Томас ответил на это пожатием руки и невозмутимым «иди, увидимся». Он провожал Минхо взглядом, вцепившись пальцами в лямку рюкзака, совсем как школьник, ожидающий автобуса.
Любые разговоры Минхо о Терезе воспринимались как нечто по-домашнему уютное и привычное. Казалось, у Минхо не было никакого прошлого до нее или они знали друг друга с пеленок. Все то житейское и обыденное, что рассказывалось Томасу лаконично и порой даже сухо, как история, которой не хочется отчего-то делиться, приобретало свое отражение в голове брюнета. В Терезе он помнил лишь обескураженные синие глаза с хлопавшими то и дело ресницами, что смотрели на Минхо завороженно, в остальном же ее образ порядком позабылся. Будто был предназначен не для его памяти. Он запомнил отдельные факты о ней, упомянутые азиатом пару раз невзначай, но на этом она для Томаса заканчивалась.
Приблизительно, наверное, здесь же заканчивался для Минхо Ньют. Азиат выказывал лишь напускной интерес ко всему, что происходило между Томасом и загадочным блондинчиком из автомастерской, и Томас выказывал абсолютно равноценный напускной интерес к тому, что происходило между Минхо и Терезой. Может, это было не совсем правильно. Или вообще неправильно. Но так оно само собой выходило, и должного объяснения этому найти не удалось бы ни при каких обстоятельствах.
Ньют болел и торчал теперь дома, неспособный выйти ни на работу, ни, тем более, на учебу. Одного только представления серо-синего лица с кругами под глазами, образовавшимися после прогулки по еще припорошенному утренним сумраком городу, стучащих зубов и красного, точно после мороза, носа, было достаточно, чтобы озноб почувствовался по-настоящему. К одиночеству сначала несмело, но потом во всей своей массе подмешались жалость и беспокойство. Томас должен был помешать Ньюту уйти. Дать отогреться нормально. Напоить какими-нибудь лекарствами. Помочь хоть чем-нибудь, чтобы ему не стало совсем плохо. И с этого мгновения Томас ощущал себя виноватым как никогда, вину внезапно захотелось загладить.
Мозг заработал, подбирая возможные варианты, вспоминал, отбрасывал нечто неисполнимое и анализировал, анализировал, анализировал. Все это время Томас топтался на месте и лишь спустя минуты три немого серьезного разглядывания витрины напротив приземлился на крыльцо книжного, подперев подбородок ладонями. Мимо него проходили, окидывая оценивающими, порой неодобрительными взглядами, его чуть сгорбленную фигуру с панцирем в виде рюкзака на спине, потом забывали мгновенно.
Кажется, в одну из последних встреч в книжном Ньют говорил что-то о пособиях, которые надо будет заказать в скором времени. Томас даже записал автора и название в заметках на телефоне и внес эти книги в список заказов, не взяв с Ньюта ни цента…, а еще позавчера он разгружал товар, который до сих пор не разложил на стенды, и подсобка теперь загромождалась целой крепостью из коробок, перемотанных сантиметровым слоем скотча. Подумав немного, Томас извлек ключи из кармана, открыл дверь магазина, чуть было не развернув табличку, и кинулся в подсобку, на ходу хватая оставленные на прилавке ножницы.
Разобраться, в какой коробке находилось нужное, возможным не представлялось: все они были одинаково картонные, без рисунков и каких-либо пометок помимо нескольких специальных стикеров с мерами предосторожности при перевозке. Вскрывать приходилось каждую по очереди; их было не так много, но на все у Томаса ушло по меньшей мере минут сорок — скотч, казалось, предварительно облили суперклеем. Те коробки, в которых помещались упаковки с канцтоварами, откладывались сразу, запихивались и заталкивались под стеллажи. Последние новинки, классика, двадцатый век… Томас поднимал к блеклому свету книгу за книгой, читал название, прикусывая губу, и неудовлетворенно заталкивал меж остальными, ненужными в эту минуту и оттого небрежно наброшенными друг на друга на пыльную стеллажную полку.
Два искомых томика, оказавшихся на удивление тонкими, в гибкой обложке, с закутанными в картон уголками, нашлись в предпоследней коробке среди собраний рассказов для детей. Томас сверился на всякий случай с заметками, сложил книги в глупый светло-зеленый пакет с овечками, который затолкал в рюкзак. Проделал заново большую часть необходимых махинаций по закрыванию магазина и наконец-то вышел наружу, воодушевленно вдыхая как можно больше воздуха. Оставалось доехать до Ньюта и, самое главное, не заставить его сбежать в Коста-Рику своей назойливостью.
***
Вчерашний холод забрался в кости, въелся в костный мозг и не собирался оттуда вытекать, периодически рассылая похожую на эпилептические припадки неконтролируемую дрожь по всему телу. В венах кипела лава, очаг ее концентрировался где-то в голове, и на лбу оттого вполне можно было пожарить яичницу. Под одеялом — слишком жарко. Без него — слишком холодно. Тело мерзко липкое от пота, красное, как после мороза. Хотелось уснуть и не проснуться или хотя бы избавиться от овощеподобного состояния.
Ньют, закутанный в одеяло и одетый во все самое теплое, что удалось нарыть в доме, съежился на диване, вперив взгляд в телевизор. Он не слышал голос диктора, который обсуждал с какой-то кинозвездой недавно вышедший фильм — только наблюдал за перескакивающими с одного лица на другое кадрами, улавливал мимику и пытался прочесть речь по губам, но в глазах все периодически плыло и затуманивалось пленкой слез, которые всегда почему-то выступали при сильном недомогании. Единственное, что слышалось отчетливо и громко — собственные мысли, непрогоняемые и надоевшие порядком за прошедшие несколько часов.
Он вышел на цыпочках из квартиры Томаса в еще влажной кофте, невысохших джинсах и продолжавших хлюпать кедах в три сорок две, хотя еще вечером думал, что переночует, а утром сразу рванет на работу, не заглядывая даже домой. Послушался случайного мысленного порыва, и вот, пожалуйста, уже к шести был готов лезть на стенку от жара и невыносимой головной боли (хорошо, от непонятного стыда и ощущения, что сделал нечто неописуемо глупое, — тоже), а сейчас и вовсе не может встать с места и лежит в одном положении почти целый день. Вокруг него тогда зыбким туманом растекались утренние не то сумерки, не то зачатки рассвета, ноги то и дело попадали во внезапные дыры тротуара и намокали еще больше. Фары проезжавших по встречной полосе машин выплывали наружу внезапно, словно с громким «Бууу!» нарочно пытались испугать, и Ньют дергался от каждой из них. Домой добрался к половине пятого, хотя мог бы и быстрее, но силы покидали организм уже тогда и тормозили и без того вяло плетущиеся ноги.
Какой же дурак, черт подери.
Мог хотя бы записку оставить, а то вышло как-то не слишком хорошо: свалил втихаря, не сказав ни единого слова благодарности, а Томас теперь думает, наверное, что сделал что-то не так. Хотя Томас не виноват ничуть в его, Ньюта, поведении.
Хотелось встать, схватить оставленный заряжаться почему-то в ванной телефон, набрать номер Томаса, назвать тысячу причин, почему Ньюту стоит извиниться, но все мгновенно списалось на усталость, жар, болезнь и еще что-то, чем можно было себя оправдать, и поэтому сдвинуться с места Ньют так и не решился. Так и остался лежать, обняв себя руками под мокрым от пота одеялом, и изредка подрагивая всем телом.
Томас, наверное, места себе не находит, пытается понять, почему Ньют ушел ни свет ни заря, даже не объяснившись. А Ньют по-ребячьи хлюпает носом у себя в квартире, сгорает от стыда и осознания своей глупости. Ведь отталкивать Томаса от себя не улыбалось совсем, хоть и верил тот искренне и самозабвенно в соулмейтов и прочую судьбоносную муть, которая смешила блондина порой. Нет, даже не смешила.
В которую не верилось. Упрямо, настырно и, опять же, абсолютно по-детски.
От философских ноток и размышлений о не самом приятном голова заболела, казалось, еще сильнее, и Ньют поморщился, нехотя отрывая себя от дивана и медленно, вяло, на дрожащих ногах пошаркал к выпотрошенной аптечке, что осталась на кухонной тумбочке: глотать очередную таблетку. Горечь десятка съеденных ранее медикаментов еще стояла комом в хрипящем болезненно горле, и Ньют только обхватил шею огненной ладонью, осторожно пытаясь откашляться. Стоило избавиться от тепла одеяла, как холод пополз по венам, рассыпая мурашки по коже. Захотелось бросить себя в огонь, чтобы немного согреться. Руки дрожали, как будто из-за какой-то жуткой болезни — таблетка падала три раза на столешницу и только на четвертый попала туда, куда нужно. Очередная порция горечи царапнула стенки горла. Ньют только язык успел высунуть и вдохнуть поглубже, тут же с усталым мычанием цепляя ладонью горячую кожу и чувствуя, как перекатывается под ней кадык.