Потерянное лето (СИ)

— Мы единственные, Джен, понимаешь? Единственные… Альфы, омеги беты… Во всей вселенное только мы! Наш противник всего лишь человек, слышишь меня? — он прижал к себе всхлипывающего омегу, и Дженсен сам удивился, откуда в нем еще остались слезы. — Джен… Я вернусь, ты и заметить не успеешь. Разведчики уже нашли подходящую для нас планету, скоро мы вступим в контакт с людьми. Все будет хорошо, Джен…
«Тогда почему тебя забирают?» – так и хотелось спросить у Миши. Зачем забирают оставшихся военачальников, если идут переговоры? Только если…
— Не думай, просто не думай! — зашипел Миша, вплетя пальцы в волосы Дженсена. — Я вернусь, и мы встретимся с тобой в нашем новом доме, на новой планете. Я обещаю.
И Дженсен ничего не спрашивал – не мог вымолвить ни слова. Кивнул и порывисто прильнул к Мише на глазах пришедших за ним солдат. В голову лезли разные мысли, но он старался не думать о том, что это может быть их последняя встреча. Целуя в тот день Мишу сладко, медленно, отпечатывая на его губах самого себя, он запоминал эти ощущения, впитывал.
И когда Миша скрылся, оставив после себя только тишину утреннего бункера, Дженсен зарыл эти чувства глубоко в себе. Чтобы одинокими ночами потом вспоминать каждую деталь.
Подпитывать угасающую с каждым годом надежду.
Миша сидел между двумя бетами – Робом и Ричем, обхватывая ладонями чашку с так любимым им чаем, бросая неуверенные взгляды на Дженсена. Тот же, подобно каменному изваянию, безразлично расположился напротив Миши. Вроде и родной, его вечно улыбчивый, льнущий к своему альфе омега, но в то же время совершенно чужой, незнакомый Дженсен. Его редкие ответные взгляды были острыми, как мутное стекло разбитой бутылки: холодные, пристальные. В глазах не осталось ничего от того ярко-зеленого безумия, что когда-то вскружило Мише голову.
За эти годы Дженсен перестал быть тем мягким хрупким омегой, сейчас фигурой он больше напоминал статного альфу. Мише хотелось обнять Дженсена, еще едва он переступил порог дома; прижать его к себе и наконец-то спокойно выдохнуть, мол все кончено, он вернулся. Войны больше нет, настал конец беспокойным дням. Только оказавшись здесь, Миша, вопреки всем своим надеждам, не ощущал никакого умиротворения. Напротив, все было пропитано напряжением, которое вот-вот взорвется.
Он вновь перевел взгляд на Дженсена. Ничего не кончено и не было никакой определенности, вопреки мечтам Миши. Видимо, чтобы окончательно почувствовать себя дома, ему предстоит последний шаг. И черт его знает, что он за собой несет.
Миша победил в войне за ресурсы, но самый сложный бой ему только предстоит, тот, от которого зависела судьба его семьи.
Под конец вечера Джулиа разрыдалась. Проглатывая половину слов, она рассказывала, как они боялись до последнего. Когда стало известно, что люди захватили омег, как создали оружие против альф на основе запаха течки и смогли увеличить свои шансы на победу. Ее голос дрожал, стоило Джулии описать тот сковывающий все внутри страх, стоило дойти вести о том, что война не кончится быстро.
— А как только пришла весть о Первом отряде… — девушка обняла себя руками. — Дженсен… Он…
Железный стакан Дженсена звонко приземлился на деревянный столик. Резкий звук был подобен ясной вспышке грома в тишине неба.
— Я, пожалуй, принесу еще бутылку.
Его громкие шаги, холодный, пустой голос, бледное лицо со светлыми пятнами… Где же тот ласковый омега с мягкой поступью, ласковой, трепетной речью, золотистой кожей с персиковыми веснушками?
Медленно оглядевшись, Миша будто только сейчас смог по-настоящему оценить дом. Здесь было все необходимое для жизни, только не ощущалась та забота и тепло, которым был пропитан их прошлый коттедж, там, на той пропавшей в недрах космоса планете. Тут не ощущалась рука заботливого омеги, желающего сохранить домашний очаг. Лишь холод. Каждая деталь кричала о гнили, болезни, засевшей в сердце этого места. Дженсен, некогда внимательный, обожающий гостей и семейный уют, сейчас словно нарастил прочный панцирь. От того чувственного паренька, которым он был тогда, шесть лет назад, мало что осталось…
Вина, отчаянье и боль – коктейль, приправленный старыми терзаниями, обрушился на Мишу вместе с отрезвляющими кубиками льда реальности. Разумом он понимал, что произошло с его партнером, но душой же… Та, глупая, наивная, застрявшая в пубертатном периоде, не желала принимать действительность. Билась о грудную клетку, подскакивала к горлу, металась в теле, громко крича и тут же рыдая навзрыд.
Одержав победу над галактикой, Миша, кажется, потерпел свое самое крупное поражение.
— Что с ним? — спросил Миша пристально глядя на дверь, за которой скрылась широкая спина Дженсена.
Но ответом ему была лишь тишина. Друзья переглянулись между собой и с каждой секундой в их глазах появлялось все больше и больше неловкости. Они боялись сообщить правду. Наконец, Ричард произнес, найдя безопасное пристанище для взгляда в полупустом бокале вина. И Миша бы хотел больше не слышать никогда такого сломленного голоса друга:
— Ты не представляешь сколько раз он старался не хоронить тебя…
Три года назад.
Плотные бежевые конверты с кристально белыми листами и парой шаблонных строк, отпечатанными бездушными машинами, приходили всем в бункере как свежие газеты.
Часто, но, в отличие от тех самых газет, каждому лишь один раз. И когда кто-то получал такое письмо, то больше никогда не улыбался.
Дженсен не задумывался, хотел ли он знать, что испытывают омеги, получающие эти «похоронки». Что страшнее – знать правду или жить, не имея возможности спокойно уснуть, каждую минуту мучаясь от неизвестности? Он всегда задавался этим вопросом, провожая местного «вестника» пристальным взглядом. Из раза в раз, когда тот приходил, Дженсен подскакивал, смотрел встревоженно, как тот вручает конверты, а затем, не получив ничего, с каким-то мазохистским облегчением ощущал приятную пустоту внутри. Нет письма – нет смерти. Все просто. По крайней мере, так ему казалось.
С каждым годом здесь, в бункере, становилось все страшнее – отчаявшиеся омеги сходили с ума, не чувствуя себя полноценными, а правительство не имело привычки сообщать о том, что происходит в небе. В далеком, чужом космосе. Они держали в страхе и омег, и бет, и даже альф-детей, которых не смогли призвать. Порой Дженсену казалось, что большинство этих писем лишь жалкая подделка. Ведь конверт придет рано или поздно – кто-то умрет, а кто-то попадет в плен. Похоронки получал тут каждый второй, ведь зачем мучить семью ложными надеждами. Никому не нужен был полный бункер страдающих от неизвестности омег, порывающихся за своими альфами. Ведь те, кто потерял партнера, всегда старались утопить себя в работе – изготовлении медикоментов, пищи… А даже если случится чудо и альфа все же вернется, всегда можно будет списать на неразбериху. Или, может, Дженсену просто хотелось иметь хоть какую-то надежду.
Жизнь Дженсена превратилась в бесконечную череду дней, проносящих с собой лишь боль, все пропиталось горьким запахом отчаянья и, казалось, не выберешься отсюда. Ему было невыносимо смотреть на тех, кто уже знал, что им делать дальше, с чем жить, с какой мыслью засыпать каждую ночь. Незнание изматывало его, высасывало последние силы и неизвестно что же не позволяло ему сорваться в бездну безумия. Ведь так велик соблазн бросить все, сославшись на потерю партнера, только подтверждения этому нет. Как и нет доказательства обратного. Первый отряд – как призрак. Их словно стерли из истории, из памяти, ведь здесь так принято - молчать. Даже некогда общительные омеги перестали обсуждать друг с другом потерянных партнеров. Во время войны нет места для пустой болтовни.
Тот чертов месяц он запомнит навсегда. Дженсен не знал, какое было время года, да и ненужно было это. Тогда было слишком шумно, слишком оживленно в обычно тихом полупустом бункере, и «вестник» едва успевал вкладывать конверты в нетерпеливые руки. В руки родственников тех, кто был в Первом отряде.