Двенадцать (СИ)
— Вась… ну правда. Давай я еще немножечко подумаю? — вышло просительно и отчего-то почти жалобно.
— А я за ответом буду вечерами приходить и камешки тебе в окошко бросать? Мол, «выгляни в окошко — дам тебе горошка»? К тебе же в гости-то, чай, так просто и не заглянешь.
— Вась…
— Ладно. Ты это… в голову не бери.
Спускались по лестнице молча. Лесь все же вызвался проводить до калитки. (Оказывается, та даже изнутри открывалась только ключом. Недавно замок сменили — опасались проникновения уголовных элементов. Мало ли!) Василий Степанович смотрел, как он, почти раздетый, лишь накинув на плечи свое несерьезное пальтишко, выходит на заснеженный двор, и сокрушался: «Пропадет ведь. Как есть пропадет! Вот дурак!»
Но больше ничего не предлагал. Да и не говорил ничего. Хватит, наболтался! Впрочем, прощаясь, постарался обронить как можно небрежнее:
— Бывай!
Лесь в ответ кивнул. Так и расстались.
*
День выдался откровенно зряшный. Уже на утреннем построении, куда Василий Степанович успел тютелька в тютельку (от Леся было все-таки дальше, чем из дома), Михалыч бодрым голосом поставил всех в известность, что сегодня они идут в ночь. И даже не идут — стоят.
— Склады продовольственные будем охранять. Повадилась тут какая-то контра налеты по ночам устраивать. Спекулянты проклятые! А трудовому народу жрать нечего. Приказано ночью охрану усилить. Так что сейчас — все по домам и спать. Спать впрок, чтобы ночью — ни-ни-ни — ни в одном глазу. А то знаю я вас: норовите уснуть на посту, как лошади — стоя. Сбор — в восемь часов. И поешьте как следует. Сытый солдат не мерзнет.
С этим утверждением Василий Степанович, конечно, мог бы и поспорить, однако не стал. Михалычу виднее — на то он и комвзвода.
В подвале было пусто. Пусто и тихо. Даже потрескивание в печке мгновенно схватившихся дров, всегда вызывавшее у Василия Степановича самые теплые воспоминания о детстве и родительском доме, нынче не приносило радости и не успокаивало. Но, несмотря на внутренний, неясно откуда взявшийся раздрай, он все-таки заставил себя поесть (хлеба с кипятком — заварку невесть зачем сэкономил) и дисциплинированно лег спать. Спать в кои-то веки не хотелось. Похоже, ночью все-таки выдрыхался, хоть и на откровенно неудобном диване. Зато холодно не было. И одиноко тоже.
Если честно, Василий Степанович с ранних лет считал, что выше одиночества. Что все эти буржуйские штучки — вообще не про него. Сильному человеку скучать некогда. Рабочие руки себе дело по-любому найдут. Помимо совсем уж близких, семьи, есть ведь еще друзья, товарищи по партии. (Василий Степанович в партию вступил еще в восемнадцатом. По глубоким личным убеждениям.) А оказалось… Оказалось, что требуется еще и кто-то, кто ждет дома. Кто дышит тебе в плечо, когда ты спишь.
Причем, чтобы понять сию нехитрую истину, ему понадобилось… сколько там? Три дня? Три дня и две ночи, да.
И теперь в одиночестве не спалось. Ко всему прочему, поражало, что вообразить на месте Леся… да кого угодно!.. хоть их отрядного скомороха и балагура Сеньку Смирнова никак не получалось. Сенька бы и говорил не так, и смеялся бы слишком громко, и заваривать ему доставшийся каким-то чудом чай совершенно не хотелось. Сам пусть себе заваривает! Хотя Сенька, согласно многолетним наблюдениям, всякому, даже самому лучшему чаю предпочитал самогон.
«Спать! Командир велел спать!» Мысли в голове вертелись, словно кусаемые блохами щенки.
Странно, но и бабу (не считая, само собой, мамы, будь та еще жива) или девушку он в своем подвале тоже представить никак не мог. Ни трепетной барышни благородного сословия (приходилось в прошлом заглядываться на курсисток-гимназисток), ни крепкой крестьянской девахи, ни партийного соратника вроде товарища Нади — гражданской жены их отрядного комиссара. Ни одна не вписывалась. «Принцессу ждешь? — подумалось ехидно. — Эту… как ее?.. Грезу. Как в пьесе французского драматурга. Мечту. Угу».
Василий Степанович вспомнил, как Лесь рассказывал про эту принцессу, еще и стихи какие-то мудреные читал, как блестели его глаза, а голос из усталого и слабого внезапно делался глубоким и каким-то… мощным. В тот момент, пожалуй, Василию Степановичу впервые стало жаль, что он сроду не держал в руках книжек. Нет, конечно, худо-бедно, но грамоте был учен. Газеты вполне мог осилить, ежели не торопиться никуда. Даже однажды пытался ознакомиться с «Капиталом» Карла Маркса. Но ничего не понял, а потому забросил на пятой странице. А «Капитал» — книга полезная, революционная, комиссар от души советовал. Не то что всяческие буржуйские стихи… про принцесс. И все-таки если бы Лесь вдруг согласился жить в Васькином подвале, его можно было бы попросить почитать вслух что-нибудь… красивое. Наверняка он много всего знает. Василий Степанович бы послушал. А не допер бы чего — вопрос бы задал. А что? Он не гордый. Только вот Лесь, похоже, совсем наоборот. «Польская шляхта», — как сказал про него Михалыч после сбивчивого отчета Василия Степановича о состоянии здоровья студентика, свалившегося им на головы (то есть под ноги) на концерте поэта Блока. Василий Степанович знал, что значит «шляхта». Чай, не дурнее паровоза! Белая кость, голубая кровь, панский гонор — до небес. Правда, как раз особенного гонора у Леся не наблюдалось. Но ведь отшил Василия Степановича с его искренним предложением помощи. Отшил — и не поморщился. Ну и ладно!
За этими грустными размышлениями Василий Степанович наконец задремал. Сон вышел неглубокий, какой-то тяжелый, мутный, словно несколько часов пробарахтался в сером овсяном киселе — без ягод и сахара. Проснулся неотдохнувшим, с гудящей колоколом головой. Долго думал: не отварить ли себе картохи в мундире? Не надумал. Ограничился, как и утром, кипятком с хлебом. Хлеба можно было не экономить — завтра новую продуктовую пайку обещались дать. И дрова. С Лесем они довольно много дров пожгли. Все же обычно Василий Степанович отсутствовал дома целыми днями.
Но он бы о дровах даже и не заикнулся — только бы Лесь согласился на переезд. Что дрова? Дело наживное. Да и спать вместе оказалось куда теплее. (И спокойнее.)
«Вот бы у меня брат вдруг появился. Или друг». Странные мысли. Никогда прежде Василий Степанович о братьях не жалел. Сначала мал был, а потом — не до того стало. Друг, кстати, у него имелся — настоящий, верный — Мишка Кочетов. Да его еще в шестнадцатом «испанка» унесла. С тех пор Василий Степанович старался ни с кем особенно не сближаться — берег то, что тогда от сердца осталось. Приятели — да. Товарищи, опять же. Что по отряду, что по партии. Михалыч — комвзвода, отец-командир. (И немножечко, наверное, просто отец.)
Лесь, которого он знал… — Сколько? Всего-навсего три дня?.. — внезапно подходил. Расставаться с ним не хотелось. Хотелось… Да кто же Ваську спросит?
*
Дежурство выдалось муторным. На охраняемые ротой Михалыча склады никто так и не покусился, но стреляли близко, практически рядом. Душа рвалась наплевать на приказ и рвануть на подмогу. И не у одного Васьки рвалась. Михалыч запретил: «Нельзя. Приказ есть приказ, сукины дети!» Ругался он редко, вообще, мужик был крайне положительный, в партии – аж с пятого года, но тут, видать, даже его пробрало.
Василий Степанович вместе с остальными не бузил, понимал: в армии главное — дисциплина, приказы командования не обсуждаются. А если и обсуждаются, то только так… абстрактно. (Подцепил-таки вчера словечко у польского умника!) А не вот так: «Плюем на приказы, бежим куда глаза глядят!»
— Не горюйте! На ваш век сволочи хватит, — сказал Михалыч, когда часа через два выстрелы сначала участились, превратившись в натуральную перестрелку, а потом вовсе утихли.
«На фронт, что ли, попроситься? — вяло подумал Василий Степанович, поглубже зарываясь носом в поднятый воротник шинели. — Там — настоящая война. А здесь…»
На рассвете их сменили. Явилась рота товарища Тимофеева и сам товарищ комиссар с ними. Поспрашивать, поддержать боевой дух, напомнить, что враг не дремлет. Очень красиво говорил товарищ комиссар. Почти как Лесь. Хорошее слово «почти»…