Двенадцать (СИ)
Калитка скрипнула.
– Зайдешь? – на всякий случай уточнил Лесь.
– Зайду.
Электричество, к счастью, горело. Лесь мысленно благословил сей чудесный факт, когда они через небольшую дверь черного хода вступили в помещение, пахнущее вовсе не знаниями, а сыростью и еще какой-то неизвестной науке гадостью. Подступающей по всем фронтам разрухой? Тусклая лампочка под самым потолком в таких условиях оказалась весьма кстати. Пробираться в потемках, как частенько доводилось в нынешние времена, было развлечением… не очень.
– Смотри под ноги. Ступеньки прогнили.
Здесь, на лестнице, руку Василия Степановича пришлось отпустить: вдвоем подниматься было тесно, да и перила давали достаточно надежную опору уставшему телу. А отпускать почему-то не хотелось. Лесь честно признался себе, что за последние годы успел, как выяснилось, изрядно соскучиться по живому человеческому теплу. «Видимо, и болтаю поэтому слишком много. Хотя что это я! Филолог – он и есть филолог».
– Ну вот мы и дома.
Чтобы попасть в библиотечную подсобку, где обитал сам Лесь и изредка присоединявшаяся к нему, дабы отдохнуть от важных кошачьих дел, кошка Милька, следовало пересечь читальный зал.
– Ого! – Василий Степанович замер на пороге, слегка приоткрыв рот. Лесь смотрел на него и улыбался. Вот так и выглядит, наверное, человек, которому показали настоящее волшебство. Еще бы! Он и сам по первости чувствовал себя словно какая-нибудь Алиса в Стране чудес. Только Белого Кролика для полноты сходства и не хватало. А сейчас ему выпало счастье стать Белым Кроликом. Правда, карманных часов у него не имелось.
Книги, книги, книги… Огромные стеллажи – в два этажа. Лесенки на колесах, чтобы без проблем добраться до самого верха. На стоящих ровными рядами столах — лампы под матовыми абажурами.
– И ты здесь живешь? – почти с благоговением поинтересовался Василий Степанович.
– И живу, и работаю, – не без гордости подтвердил Лесь. Ну и что, что холодно! Зато книги. И будь он проклят, если однажды позволит топить ими печку! Даже столы и стулья покуда удавалось сберечь. – Пойдем?
Библиотечная подсобка, напротив, своими масштабами отнюдь не поражала. Так, закуток, где библиотекарь (или библиотекари) могли передохнуть, попить чай, покорпеть над картотекой. Два больших, солидных письменных стола, несколько не первой молодости, но все еще вполне надежных стульев, обшарпанный кожаный диванчик, служащий по ночам ложем для Леся, два шкафа с бумагами, горшок с давно засохшим цветком на подоконнике. Когда-то это был любимый фикус Лючии Альбертовны, который она много лет холила и лелеяла, словно родного душе домашнего питомца, а потом – раз! – и потеряла в холоде революционного Петрограда. Выкинуть останки бедного фикуса ни у кого рука не поднималась. Хотя Лесь в подобных вопросах и придерживался суровой жизненной позиции: «С глаз долой – из сердца вон». Ну… в теории придерживался.
– Заходи. Сейчас печку раскочегарю. Дровишек, правда, совсем мало, но ничего, прорвемся.
– Я, наверное, пойду уже… – нерешительно пробормотал Василий Степанович. Идти обратно одному по холоду и темноте ему явно не хотелось.
– Оставайся, – Лесь и сам не знал, зачем ему это требуется, но отправить сейчас как ни в чем не бывало своего спасителя домой казалось просто вопиющей неблагодарностью. – Диван обоих выдержит. Он, конечно, поменьше, чем твоя кровать, и довольно короткий, но…
Василий Степанович покосился на «буржуйку» (почти точную копию той, что стояла у него в подвале, разве что с затейливыми чугунными вензелями на дверце), в которой уже весело занимались дрова, и вздохнул:
– Ладно. Но мне вставать рано.
Лесь, за годы одинокого житья приучивший собственный организм просыпаться в определенное время без всякого постороннего вмешательства, честно пообещал, что с побудкой проблем не возникнет.
На диване они уместились с трудом.
– Переворачиваться на другой бок станем по сигналу, – совсем по-мальчишески хихикнул Василий Степанович. – Хотя я, когда устану, сплю, словно бревно.
Улегшийся с краю Лесь поплотнее укутал их обоих пледом, поправил накинутые сверху пальто и шинель. Утром в помещении с высоченными потолками будет холодно.
– Ты спи. Мне еще нужно дождаться, пока дрова прогорят. У нас с этим строго. Не дай бог случайный уголек или искорка – вспыхнет мгновенно. Книги.
Уже проваливающийся в сон Василий Степанович лишь понимающе угукнул. Бумага. Горит. «Гори-гори ясно, чтобы не погасло! Глянь-ка на небо – птички летят!»
И тут Лесь вдруг вспомнил, что хотел спросить еще тогда, когда они только подошли к калитке.
– Вась, а у тебя есть какая-то мечта… для себя? Что-нибудь поменьше победы мировой пролетарской революции?
И едва не рассмеялся, услышав сонное:
– Буденовку хочу. Настоящую. Со звездой.
========== 3. “Вихри враждебные веют над нами…” ==========
*
Разбуженный Лесем раным-рано, а затем умывшийся и сделавший прочие утренние дела в совершенно роскошном отхожем месте (там даже вода из крана текла, правда, совсем ледяная) Василий Степанович сказал строго, пытаясь отгрызть кусок от того, что его добрый хозяин щедро поименовал «хлебом»:
— Ты это… перебирайся давай ко мне жить.
Сказал — и сам не поверил, что решился на такую наглость. Кто ему, в конце концов, Лесь? Не кум, не друг, не брат. По всему получалось, вполне себе посторонний человек. Но загнется ведь, как есть загнется на этаком «хлебе»! И да, кровать у Василия Степановича определенно больше. Все тело болит — так и проспал целую ночь на проклятом диване, скрутившись бубликом. Потолки тут, конечно, высокие, и днем, наверное, светло. Но это не дом. Очевидно же! А у Василия Степановича — дом. Хотя и подвал. Дворники же как-то выживали? А к книгам своим на работу Лесь сможет и со Столярного ходить. Не так и далеко оно при ближайшем рассмотрении оказалось. А к лету, хотелось бы надеяться, жизнь наладится. Не исключено, что и трамваи пустят.
Лесь глянул на него так, словно бы Василий Степанович только что сделал нечто из рук вон странное. Не неприличное, нет, а именно странное. Огнем, например, дыхнул, будто тот фокусник на ярмарке, которого однажды, в незапамятном детстве, видел маленький Васька. Огонь… Нет, тут огонь нельзя. Книги.
— Я подумаю.
Прозвучало это как-то так, что Василий Степанович разом вспомнил и про папу Корецкого — знаменитого петербургского адвоката, и про всех этих поэтов с непроизносимыми именами, о которых ему вчера вещали, и о концерте, где они с Лесем познакомились. «Кто ты, а кто я?» И в самом деле. Не лез бы ты, Васька, со своим свиным рылом, да в калашный ряд.
— Ладно. Тогда покедова. Авось еще встретимся.
Где тут выход, забыть он не успел. И на лестнице, даже и без света, не боялся заблудиться. А калитка, небось, изнутри и вовсе без всякого ключа открывается…
— Вась!
Цепкие пальцы ухватили за рукав, когда Василий Степанович уже почти шагнул на лестницу. (Все та же тусклая лампочка горела над ней, едва помигивая. Зря он волновался.) «Да кто же тебя учил так тягать?! Оторвешь ведь к едрене фене рукав-то! Шинель уже не новая давно, на соплях все держится».
Лесь стоял близко, переминался с ноги на ногу. Смешной. Всю обиду на него словно наводнением с души смыло. Смешной!
— Вась, ну не могу я так… сразу. Мы только третьего дня с тобой познакомились и уже жить вместе собираемся. Неудобно как-то.
— Неудобно с крысами жить, — серьезно глядя ему в глаза, отозвался Василий Степанович. — Или ты кошку оставлять одну боишься? Так бери с собой.
Кошки Мильки он, кстати, так и не сподобился увидеть — та гуляла где-то по своим дико важным кошачьим делам.
— Да при чем тут кошка? Не пропадет она. Как раз на ее кошачий век тут разнообразной живности вполне хватит. А общаться и отсыпаться в тепло она днем заявляется, когда народу много и печи большие топят.
— Ну, значит, не в кошке проблема, а в тебе. Решайся тогда поскорее — и дело с концом.