Двенадцать (СИ)
Таким образом, довольно быстро Лесь оказался в положении одного из чеховских героев, покинувшего университет «по обстоятельствам, как говорится, от редакции не зависящим». Хотя что уж тут обстоятельства… Обстоятельства как у всех. Защищать нынче диплом на тему «Влияние философии Владимира Соловьева на поэтику Александра Блока» казалось чем-то кардинально неправильным. По-настоящему неэтичным. Какой уж тут Соловьев! Какой уж тут Блок! Однако в голове порой всплывали абсолютно безумные идеи поискать отголоски всей этой Софии в «Двенадцати», но Лесь их решительно отметал: не время сейчас, да и не то настроение для поэтических игр.
А работа в библиотеке (Спасибо Лючии Альбертовне – заведующей художественным фондом!) пригодилась не только с точки зрения хоть какой-то занятости и пусть и мизерного, но регулярно выдаваемого пайка, но и в качестве внезапно понадобившегося места жительства. Диванчик в библиотекарской каморке был весьма ничего. Старенький, но ладненький. Заслуженный. Каждый раз, укладываясь на него и старательно поджимая длинные ноги, Лесь ощущал себя андерсоновской принцессой на горошине. Правда, та страдала во имя любви, а Лесь… Ну, похоже, заодно со всей страной. «Рожденные в года глухие…» Что сказать? Повезло.
Иногда (особенно по ночам, во время знобкой бессонницы) появлялись трусливые мысли о побеге под крылышко к родителям – в славный город Париж. Вестей от них не поступало с самого начала всей этой заварухи (а если честно – с момента их отъезда), но почему-то Лесь был уверен: все у его родных хорошо. И стоит приехать, пасть в ноги, поклясться, что больше никогда и ни за что… Простят и поймут. Возможно, не только мама, но и непреклонный отец смягчится, ежели как следует разыграть козырную карту «возвращение блудного сына из объятой страшным революционным огнем России». Они, поди, уже похоронили его там. Или?.. Все еще надеются?
Лесь скучал по ним. Безумно, отчаянно. Даже по суровому, абсолютно непоколебимому в своих убеждениях отцу. Но четко знал, что не поедет. У них ведь имелось время, чтобы передумать. Простить без всяких там условий. Первые месяцы письма из-за границы с грехом пополам, но ходили. Да и он сам проживал именно там, где его когда-то, еще в прошлой жизни, оставили. А если не написали, значит… Он не поедет. Что бы там ни было, это его страна, его жизнь, его метели. А по-французски, как и по-польски, он не разговаривал уже, пожалуй, лет сто.
– Эй, тебе плохо?
Встревоженный голос, раздавшийся совсем близко, вытряхнул Леся из окутавшего его, словно старая теплая нянина шаль, дремотного забытья.
Точно! Вечер. Звезды. Набережная Мойки. Крепкое плечо Василия Степановича, на которое Лесь уже не столько опирался, сколько наваливался всем своим немаленьким весом. Похоже, он основательно переоценил собственные возможности!
– Все в порядке, я сейчас…
– «Сейчас… сейчас…» – передразнил его Василий Степанович. – Дома надо было сидеть, вот что.
– Это твой дом, а у меня свой имеется.
Лесь собрался с духом, отлип от казавшейся невероятно удобной и надежной подпорки, несколько раз глубоко вдохнул ледяной февральский воздух. Ноги в осенних ботинках на тонких подошвах успели за время вынужденной остановки промерзнуть практически в лед. «Не хватало только еще простуды!» Лючия Альбертовна была женщиной доброй и многотерпеливой, но вешать на нее еще и уход за больным представлялось ужасно неправильным. «А на Ваську, стало быть, можно? Провалялся в чужой постели почти сутки, поел от души». И на Ваську нельзя.
– Ты это библиотеку свою сейчас домом обозвал?
Особенно когда он вот такой… ехидный. Лесь дернул щекой. (Щека, кстати, тоже застыла и дергаться ни в какую не желала.)
– Какой уж есть.
– Покажешь? А то ты мой дом видел, а я твой – нет.
– Покажу. Если электричество в наличии. Поверь, ночная библиотека в отсутствие света – место вовсе не очаровательное, да к тому же и довольно опасное.
– Да что там может случиться?
– В стеллаж врежешься, книгами пришибет.
За беседой они потихонечку-помаленечку все-таки продвигались вперед. Василий Степанович, похоже, некие выводы из происшедшего извлек: отключаться Лесю не позволял, все время задавал какие-то пустяковые вопросы, которые тем не менее требовали непрекращающейся сосредоточенности на реальности. А уже практически на подходах к конечной цели, на том берегу Невы, напрочь огорошил Леся внезапной репликой, никак, казалось бы, не связанной с их предыдущим разговором.
– А этот, поэт твой, про которого ты рассказывал, дурак набитый был.
Лесь даже сперва не понял, о ком идет речь.
– Какой еще поэт?
– Ну этот… из пьесы.
– Жофруа Рюдель? – Лесь уже и думать забыл о том, о чем рассказывал Василию Степановичу в самом начале их затянувшегося пути от Столярного. – Знаменитый аквитанский трубадур?
– Ну.
Лесю вдруг стало по-настоящему обидно за всех поэтов сразу.
– И почему это он, интересно знать, дурак?
– Потому что умер из-за ерунды.
– Из-за ерунды? Разве любовь – это ерунда?
Василий Степанович резко затормозил. Слава богу, что опиравшийся на его руку (а вернее, цеплявшийся за нее) Лесь шел медленно, а то бы непременно свалился в ближайший сугроб – ноги его держали совсем уже слабо.
– Какая же это любовь? Он же ее, насколько я понял, и не видел никогда? Как можно любить то, что никогда не видел?
– Можно, – убежденно сказал Лесь, отчаянно подбирая слова. Это было все равно, что разговаривать с человеком, довольно средне знающим твой родной язык, на некие сложные, философские темы. – Подобное называется мечтой. Он любил не женщину, а свою мечту об идеальной любви. Свою мечту. Так часто поступают поэты. Просто иной взгляд на жизнь. Более… абстрактный.
– Ничего себе… абстрактный! – было заметно, что Василий Степанович не очень-то уверен, будто правильно уяснил значение последнего слова, но отступать ни в коем случае не собирается. Такой упрямый молодой… бычок. Четыре ноги с копытами – в землю, едва прорезавшиеся рога – вперед. Лесь невольно улыбнулся внезапному сравнению. Василий Степанович его улыбку приметил и истолковал по-своему: – И нечего надо мной смеяться! Влюбился в то, чего нет, потом взял и умер.
Лесь помолчал. Со своей, практической, точки зрения, Василий Степанович был, откровенно говоря, не так уж неправ. Но с другой стороны…
– Ладно, положим… Вот ты о чем мечтаешь?
Василий Степанович отозвался мгновенно, даже не задумавшись ни на секунду. Похоже, вопрос был давно решенный, основательно выстраданный.
– Мечтаю о победе мировой революции.
Лесю сразу захотелось насмешливо фыркнуть. Все эти «победы мировой революции», по его мнению, следовало числить, скорее, по ведомству фантастики. Какой-нибудь там Герберт Уэллс. Но фыркать Лесь не стал. Кто он, в конце концов, чтобы издеваться над чужими простосердечными мечтами? Его-то собственные мечты были такого свойства, что ни в одном приличном обществе не озвучишь. Поэтому произнес он мирно:
– Ну вот! И готов за свою мечту умереть?
– Еще бы! – глаза Василия Степановича ярко блеснули. – Само собой.
– А ведь ты ее никогда не видел… мировую революцию. И, может, даже никогда не увидишь. Смерть за абстрактную мечту? Чем же ты тогда лучше Жофруа Рюделя? Он-то свою принцессу все-таки дождался.
Василий Степанович обиженно засопел. Было заметно, что ему очень хочется возразить, откреститься от сомнительного, с его точки зрения, родства собственной высокой мечты с наивной глупостью средневекового трубадура, но слов у него для этого не хватает.
Чтобы отвлечь Ваську от неприятных мыслей, Лесь сказал:
– А вот мы и пришли.
Василий Степанович недоуменно покосился на возникшую перед ними из темноты невзрачную калитку.
– Я думал, здесь одни сплошные дворцы.
– А это и есть практически дворец. Только с черного хода. Не считаешь же ты, что кто-то кинется распахивать передо мной главный вход? Библиотека закрыта. Сторож спит. Все остальные – по домам. А у меня – свои ключи, – последнее он произнес с вполне законной гордостью. Сколько сил и слов у него ушло на то, чтобы выклянчить себе в собственность целую связку запасных ключей!