Двенадцать (СИ)
«Почему ты выбрала папу?» – «Он – самый лучший, ты разве не знаешь?»
Лесь не знает. Отца он видит редко – тот, как принято выражаться, «женат на своей работе». Когда папа появляется дома, его нельзя беспокоить: он или отдыхает, или опять же работает. Иногда к ним приходят гости. Тогда Лесю велят сидеть в комнате и заниматься своими делами. Лесь не возражает – взрослые разговоры ему совсем неинтересны.
Солнце садится за рощу, день клонится к закату, мама на веранде расставляет по большим красивым вазам кремовые розы и поет, поет…
По винограднику от граблей
остался неровный след…
Меня, озябшую, зима, убей,
пока не выпал снег.
Очи, что многое слишком узнали,
жизнь, что морозов зимы боится…
…Пани, панове, люди!..
Вот эта песенка.
…– Да твою же в бога душу мать!
Из сна Леся вытряхнуло мгновенно – как слепого кутенка в ледяную прорубь. Он вскинулся на постели, едва не приложившись затылком о стену, испуганно захлопал глазами. Сердце, разнежившееся было в сладких сонных грезах, истерично трепыхалось, норовя выскочить куда-то наверх – через горло.
– Разбудил? Прости.
– Ничего, – Лесь энергично потер щеки, даже на всякий случай помассировал уши – вдруг поможет? – Как утверждала моя нянюшка: «Ночной сон Богородица охраняет, дневной – дьявол насылает».
Возившийся возле печки с дровами Василий Степанович скептически хмыкнул:
– Хорошо, когда можно днем поспать. Я бы ради такого дела и на дьявола согласился. Как по мне, кто про ночь и Богородицу говорит, тому, видать, никогда кошмары по ночам не снились…
Лесю сразу же ужасно захотелось спросить: «А какие кошмары не дают тебе спать?» – (очень уж молодым и чисто внешне даже довольно наивным казался боец Красной армии Василий Степанович для каких-либо особо сволочных полночных кошмаров), но он не решился. Не та у них нынче образовалась степень близости: не родственники, не друзья, не… Да и не надо. И вообще, домой пора.
– Ты ел? – осведомился Василий Степанович, взгромождая на стол чем-то плотно набитый заплечный мешок. Чем-чем! Продуктами, вестимо.
– Ел, – Лесь подошел к нему, заглянул через плечо. Отметил про себя, что руки у Василия Степановича сильные, ловкие. – Спасибо тебе огромное за картошку.
– Это ерунда! – улыбнулся Василий Степанович. На улице уже стемнело, и в теплом свете висящей над столом лампы стало заметно, что на лице у него – целая россыпь веснушек: будто краски сквозь сито плеснули.
«Рыжий, что ли? – удивился про себя Лесь. – Надо же! А я вчера и внимания не обратил!» Волосы у Василия Степановича были стрижены коротко, так что оставалось лишь гадать, какой оттенок окажется у них при ярком солнечном освещении: то ли действительно рыжий, словно морковка, то ли благородный тициановский медный. «А не все ли мне равно?»
– Нам сегодня в пайке сало дали. И чай, – делился между тем своей радостью Василий Степанович. – Представляешь? Настоящий чай. Будет каша с салом. У меня и овсянка есть. Я запасливый.
– Ты когда готовить научился? – поинтересовался у него Лесь. Пожалуй, Василий Степанович и его многочисленные таланты занимали его нынче гораздо больше, чем еда, аккуратно разложенная на столе: пачка и впрямь настоящего, еще дореволюционного, судя по упаковке, чая; сало, завернутое в обрывок газеты; буханка хлеба (сразу видно: из муки хлебушек выпечен, совсем не похож на тот, которым питался в последнее время Лесь – с добавлением опилок и бог весть еще какой дряни).
– Коли с голоду помереть не хочешь – так и научишься, – глубокомысленным тоном старика-философа отозвался Василий Степанович, опускаясь на колени перед стоящим в углу и оттого ранее не замеченным Лесем массивным, окованным железом сундуком. – Мамки не стало, когда мне двенадцать только стукнуло. Она сестренку рожала. Не выжили обе, – хрипло сообщил он поднятой сундучной крышке. – Так и похоронили – рядом. Отец с горя запил. Да и на заводе он вкалывал целыми днями. А больше у нас никого не было, кроме дяди – отцова брата. Но у него своя семья имелась – не до нас. Меня на завод тогда не взяли, дескать «мал еще». Ну и остался я, значит, на хозяйстве.
Слушая его неторопливый, размеренный, какой-то совершенно обыденный рассказ, Лесь почему-то не мог отделаться от воспоминаний о своем сегодняшнем сне. Яблони, розы, шмели… «Самой серьезной воспитательной проблемой нашей семьи в мои двенадцать лет являлось то, что «Леслав изъясняется по-польски как прислуга». И отсутствие интереса к юриспруденции».
– А мне готовить нравится, – продолжал уже в это время у печки Василий Степанович, ставя на раскаленную поверхность котелок с водой для каши. – Я даже блины печь умею. Вку-у-усные! C медом или вареньем – ляпота! – («Или с икрой».) – Было бы из чего, я бы напек. Да не страшно. Вот с белыми гадами разберемся, война закончится, жизнь наладится. Придешь ко мне на блины?
– Приду.
Василий Степанович колдовал над кашей, точно ведьма из сказки над своим котлом, улыбался, описывал, как прошел день. «Хороший день, солнечный…» Лесь смотрел на него, практически не вникая в слова, и думал, что не хочет уходить. А надо. Вот сейчас поедят они – и на выход. Пора, как говорится, и честь знать.
– А завтра можно картоху с салом пожарить. Объеденье!
– Ну это уже без меня.
Рыжие брови на совсем еще детском, курносом с конопушками лице сошлись на переносице, уголки губ обиженно поползли вниз.
– Почему без тебя?
– Вась, я у тебя вроде бы и так уже слишком долго живу. Кровать твою захватил нагло вместе с подушкой, продукты свои ты на меня тратишь.
Василий Степанович осторожно поставил на стол миску, в которую перед тем уже собрался накладывать сготовившуюся кашу.
– Я тебя гнал, что ли?
Пришлось признать:
– Нет, не гнал. Но у меня и свой дом имеется.
– Ага, настолько замечательный дом, что ты в обмороки голодные падаешь.
Лесь пожал плечами. Виноват он разве, что не повезло ему стать госслужащим, питающимся в столовых, или солдатом Красной армии с приличным пайком? Кто-то должен и книжки подклеивать, от пыли очищать.
– Какой ни есть – весь мой.
– Вот я дурак! – пригорюнился, усаживаясь напротив него на табурет, Василий Степанович. – Тебя ждет кто-то, да? Жена небось? Дети?
В его глазах Лесь, по всей видимости, выглядел по-настоящему взрослым и вполне достойным того, чтобы являться главой многочисленного семейства. «Эй! Мне всего-то двадцать три!» Это было бы забавно, даже смешно, если бы…
– Не такой уж я и старый.
– Почему вдруг старый? Мои родители в шестнадцать лет поженились. При этаком раскладе и я мог бы уже давно семейным считаться. Значит, нет никого?
– Никого нет.
– И родители – в Париже, – неожиданно припомнил его вчерашние полусонные откровения Василий Степанович.
– В Париже.
– Далеко. Так кто тебя ждет там, у тебя дома?
Лесь вздохнул. С подобными методами ведения допроса Ваське бы не в патруль, а прямиком – в ВЧК. Любой заговор раскроет, любую контру расколет. А ты тут сидишь, расслабился. Кашу с салом нюхаешь…
Кстати, не только он один про кашу вспомнил. Василий Степанович на миг отвлекся, шипя сквозь зубы, подхватил с плиты уже очевидно начавший попахивать горелым котелок, плюхнул его на стол.
– Черт! Забыл про нее совсем. Пропал бы так наш ужин.
– Было бы жаль.
Ели они молча. И правильно: еда – дело серьезное. Особенно когда такая, почти из прежней жизни еда. Не хлеб тебе с опилками, не суп из картофельных очисток – каша овсяная с салом. К ней бы еще и молочка! Мечты…
– А теперь – чаек, – сыто пробормотал Василий Степанович.
Чай уж точно был как тогда, когда еще никто и слыхом не слыхивал ни о какой революции: ни о «справедливой» февральской, ни о кровавой октябрьской. Пили вприкуску. Себе Василий Степанович, слегка помявшись в сомнениях, все-таки позволил один кусок сахара. Лесю досталось два.
– Ты еще поправляешься. Тебе нужнее.
Лесь спорить не стал. Не получалось у него спорить с этим слишком рано повзрослевшим мальчиком. «Настоящий командир однажды вырастет: честный и достойный. Если доживет». Горечь от последней мысли не смогли бы перебить даже целых три куска сахара.