Гранаты, вороны и тени (СИ)
А потом он просто привык.
Иногда Оскар пересказывал ему эти сны. Изменённые, конечно же, без указания на него. Юджин обычно слушал внимательно и задумчиво молчал. О чём? Оскару хотелось верить, что тот вспоминает о своих снах, и, кто знает, — возможно, так и было.
Он нажал кнопку вызова, прежде чем понял, что делает. «Зато уже нет пути назад», — подумал Оскар. На мгновение он грустно усмехнулся своей же панике. Впрочем, паника, действительно, началась, когда ему ответил едва различимый хриплый голос, вроде бы принадлежавший другу. Про себя Оскар отметил, что тому идёт лёгкая хрипота, но всё же не такая, когда с трудом можно произнести несколько звуков подряд. Вслух же Моррей пробормотал что-то совсем непонятное и крайне нервное, настолько, что, сколько Юджин ни прислушивался, не смог разобрать. Сделав усилие, Кэдоган просипел, что обязательно выздоровеет через пару дней и тут же позвонит. Говорить было сложно — в горле точно наждачкой скребли, голова из-за температуры была как ватная.
Юджин кое-как попрощался, стараясь не думать о том, что голос Оскара звучал уж слишком разочарованно. Мысли и без того были мутными, сложно различимыми, точно перетекали одна в другую. Глаза смыкались сами собой, и через минуту его вполне привычная спальня с прикрытыми ночными шторами превратилась в старую комнату, оклеенную желтоватыми отстающими обоями. По потолку — потёки, на полу — сотни царапин от многократно перетаскиваемой мебели. Старый диван, стол, два окна — одно вело на небольшой балкон, на котором сидела шумная стая птиц, а второе выходило на улицу. За окнами — яркое утреннее солнце, скользящее лучами по стенам домов напротив.
Он осмотрелся. В квартире царила атмосфера уныния и безысходности, хотелось бежать прочь, однако что-то не давало ему уйти. Шагнув, он увидел человека, спящего на диване. На балконе послышался шелест птичьих крыльев. Юджин, отвлёкшись, не заметил, как подошёл вплотную к дивану: теперь он точно видел, что спит на нём не кто-нибудь, а Оскар. Глаза как-то напряжённо сжаты, руки сомкнуты на груди, как у мертвеца, дыхание частое, сбитое, будто снится кошмар.
«Птицы, всё дело в птицах», — почему-то решил Юджин, направляясь к балкону. Стоило ему приоткрыть дверь, как в комнату влетели птицы — белые голуби, немного нахохлившиеся, точно от холода. Ему это показалось странным: до этого ему померещилось, будто весь балкон был в огромных воронах.
Медленно, пытаясь не шуметь, он вернулся. Лицо Оскара изменилось, стало спокойным и безмятежным, как у ребёнка. Вдруг он, не просыпаясь, схватил его за руку и, будто ища защиты, притянул к себе. Юджин неловко опустился на пол, положив подбородок на диван, и рассеянно задумался о птицах и солнце. Оскар так и не проснулся, лишь по-прежнему крепко сжимал его руку. Мысли были туманные, температурные, сильно клонило в сон, то ли из-за усталости, то ли из-за внезапно нахлынувшей волны спокойствия. Юджин не сразу понял, что уже спит. Буквально за мгновение до того, как провалиться в сон, он услышал, как громко каркнул ворон, а потом неясная тень пронеслась прямо перед его лицом.
Проснулся Юджин где-то часа в три. Голова слегка кружилась. А ещё было странное ощущение, что что-то снилось что-то, что совсем не запомнилось. Он относился к снам куда проще, чем Оскар, но всё же что-то ему не давало покоя. От сна осталось странное, нечёткое воспоминание: тепло и спокойствие, нарушаемые какой-то подсознательной тревогой.
***
Всё вокруг казалось ирреальным, ненастоящим, будто придуманным кем-то. Машины, улицы, случайные прохожие — всё сливалось в один бесконечный шумный фон, бессмысленный и ненужный. Юджин уже на автомате шёл по теперь прекрасно знакомой узкой полупустынной улочке, по пути рассеянно смотря под ноги. Он отчаянно старался не думать о том, что могло произойти в его отсутствие, надеясь, что здравый смысл возобладал. Правда, Оскар и здравый смысл всегда были слабо совместимы…
Чтобы отвлечься, он принялся думать обо всём, кроме Оскара. Попытался вспомнить всё, что знает об этом Коноре — брате Оуэна. Ему было всё равно о ком думать, а тут хотя бы могла быть какая-то польза. Юджин видел его лишь один раз, когда совершенно случайно (в первую очередь для себя) согласился пойти на день рождения Оуэна. Он отмечал его в каком-то ресторанчике, в крайне скромной компании: была ещё его жена и, собственно, брат. О жене Юджин мало что помнил. Помнил, что она работает то ли криминалистом, то ли кем-то в этом духе в полицейском отделении; помнил, что это была достаточно приветливая и дружелюбная азиатка. Но вот имя бесследно стёрлось из памяти. Конор вообще остался для него какой-то блёклой тенью — если бы он ему встретился, то наверняка Юджин бы его и не узнал. Осталось только неясное воспоминание, что он говорил в несколько странной манере: то медленно, то крайне быстро — видимо, издержки темперамента.
Юджин и сам не осознавал, зачем это делает, зачем пытается вспомнить жизнь совершенно чужого ему человека. Может, он так пытался убедить себя, что тот не настолько и чужой, что ему можно доверять, но даже факт единичной встречи мало помогал.
Но кто он? Внешне почти копия Оуэна, а Оуэну доверять — самое бессмысленное дело. Так к чему все это вообще? Где-то в глубине души Юджин понимал, что он, наверное, просто не сможет доверить жизнь Оскара кому-то постороннему. Но он и сам толком ничего не мог сделать. Он отчаянно пытался вернуться к старым мыслям, к глупостям вроде того, что надо будет потом купить на неделе, или о том, что, наверное, надо бы всё же завести кошку, чтобы не так одиноко было сидеть дома по ночам.
Однако как ни старался Юджин, в голове всё так же стучала одна и та же мысль, заевшая, будто пластинка: «Он, действительно, может быть болен». Каким бы мерзким циником ни был Оуэн, в прямолинейности и трезвости суждений ему было отказать нельзя. И неудивительно, что ему со стороны, Оскар сейчас казался уже по-настоящему безумным. Но верить в это не хотелось. Отчего-то Юджину вспомнился отец, который до последнего отказывался обращаться к врачу, а когда стало плохо — было уже поздно. Почему-то попытка попросить помощи у кого-то ему сейчас казалась унижением, словно он признавался в своём бессилии. «Не только в бессилии. Ты хочешь окончательно признать, что он — псих, а это, это неправильно, это…», — Юджин настолько заблудился в своих мыслях, что чуть не пошёл на красный.
Сам факт таких размышлений уже казался ему предательством, будто он не доверяет Оскару. Но, черт, он был бы рад поверить во что угодно: в призраков, зомби или пришельцев, если бы только Оскар сам не изводил себя бесконечными переживаниями, упрёками и паранойей.
Он старательно избегал одной-единственной мысли. Оуэн сказал ему, что он должен изолировать Оскара от всего, что напоминает ему о Нидж, и он вполне мог представить, что ему предстоит попытаться сделать в первую очередь — заставить его покинуть эту угрюмую вонючую квартирку. Но было ещё кое-что, даже если бы тот чудом согласился съехать. Было ещё кое-что, что тоже могло пробудить эти воспоминания. Точнее, кто-то. Он сам.
Юджин чувствовал, что, возможно, он — единственная причина, из-за которой Оскар не может прийти в себя. Почти каждый их разговор заканчивался его угрюмыми монологами, полными отчаянья и вины.
«Он же помешан на том, что влияет на жизни других. И уверен, что абсолютно всё взаимосвязано, каждое слово, действие. И… кто знает, может, я тоже, ну, внёс свой вклад в то, что с ним стало своим бесконечным унынием, навязчивостью и… Кто знает, может, было бы лучше, если я…», — он остановился и раздражённо осмотрелся, пытаясь сориентироваться: за всеми этими самокопаниями он немного потерялся. «Я просто пытаюсь пойти на попятную. Снова. Я пытаюсь спрятаться за моими мыслями, просто убежать от всех этих дурацких чувств, вины и ответственности. Я должен помочь ему, даже если он мне этого не позволит. Чёрт побери, если он откажется покинуть эту чёртову квартиру, я просто схвачу его и утащу куда подальше. И если он попытается сопротивляться — это уже ничего не значит», — он остановился на мгновение, представив его невероятно возмущённое лицо, то, как он кричит и бьёт ладонью по его спине, точно обиженный ребёнок. Юджин улыбнулся, но в то же мгновение улыбка превратилась в тихий скорбный вздох.