Полонез Огинского (СИ)
— Слушай, — недовольно свел брови Лев, — но ты ведь неплохо играл. Я помню.
— Ключевое слово: неплохо. Так оно до сих пор и осталось. Неплохо, да. Но даже не талантливо. Чего уж говорить о гениальности. Ладно, что мы все обо мне? Ты-то как?
— Я?.. Слушай, а какие у тебя на вечер планы?
«Наврать тете Рае и красиво утопиться. Ладно, можно и не очень красиво. Главное, чтобы не откачали».
— Да, вроде бы, никаких. Поезд домой в час тридцать пять. Ночью. Нужно еще вещи забрать.
— А остановился-то где? Далеко?
Гришка прикинул в трамвайных остановках. Получалось, что отсюда их опять — ровным счетом десять. Мистика какая-то! Вытащив из кармана бумажку с адресом, он зачитал его Льву.
Тот даже почему-то обрадовался.
— Так это же недалеко от меня совсем! Минут сорок пешком. Улица Первомайская, слышал о такой?
Гришка помотал головой.
— Я тут живу-то всего ничего. Помнишь, нам на истории про Цезаря рассказывали? «Пришел. Увидел. Победил». Я почти так же: «Приехал. Выступил. Просрал». Ах да! Обратно уехал.
— До «обратно» время еще есть. В общем, так. Сейчас мы с тобой за твоими вещами съездим быстренько, а потом — ко мне. Выпьем винишка, поболтаем. Давно ведь не виделись.
Первым побуждением Гриши было решительно сказать: «Нет». И даже: «Нет!» Ну потому что… О чем им, собственно, разговаривать? О Гришкином провале? Или о Гришкиных снах? Зачем Льву нужны эти дурацкие посиделки? Тоска по родным березкам? Так их, березок то есть, вроде, и в Энске вполне достаточно. Впрочем… Помирать так с музыкой!
И он кивнул:
— Поехали.
*
Тети Раи дома не оказалось, Танюшка делала уроки. На Гришку посмотрела грустно, словно хотела что-то сказать, но промолчала. Он отчитался просто: не поступил, спасибо за приют и за ласку, пора домой. Переодеваться из парадного в повседневное не стал. Так и вышел к караулившему его возле подъезда Лёве: белая рубашка, черные брюки. Даже гадать не надо, чей образ взят за образец. Да и помирать имеет смысл в чем-то пристойном. Мысли о смерти почему-то выглядели уже не так завлекательно и казались чем-то довольно абстрактным, словно бы одно присутствие рядом Лёвушки лишало проблему былой остроты.
— А ты вырос, — сказал ему Лев, пока они шли по красивому, обсаженному с двух сторон кустами сирени бульвару к трамвайной остановке. — С меня ростом уже. А был такой… зайчишка.
На «зайчишку» Гришка только хмыкнул.
— Угу. Зайчик-зассанчик.
— До сих пор помнишь? Зря.
До дома, в котором жил Лев, и впрямь было совсем недалеко — всего-то каких-то три трамвайных остановки. (Гришке ужасно нравилось все мерять в трамвайных остановках. А еще ему нравились трамваи. Был бы богатым да жил бы в городе — век бы катался. Шикарная жизнь!)
— С родителями живешь?
— Пока да. Но их дома нет, ты не бойся. Они к маминому брату в Москву уехали.
— А я и не боюсь.
На самом деле Гришка ужасно боялся. Сколько бы он ни хорохорился, изгнать из памяти тот позорный день, когда он мылся у Долиных в их роскошной ванной, никак не получалось. Возможно, Лёвина мама была достаточно воспитанной женщиной, чтобы не устраивать скандал при незнакомом ребенке, но уж наверняка она не испытала безумного восторга от его тогдашнего визита. Иногда Гришка думал, что будет помнить тот жуткий день до самой смерти. (И даже после.) А иногда — что ерунда это все ерундовая на фоне куда более серьезных его проблем.
— Заходи.
Квартира Долиных в Энске мало отличалась от их прежней. Те же три комнаты, высокие потолки, красивые люстры и много-много книг. А в самой большой комнате — рояль. Не пианино какое-нибудь там, пусть даже и антикварное, а рояль. Большой, солидный, черный, очень похожий на тот, что стоял в концертном зале их музыкальной школы. Прекрасный благородный зверь. Лева своего «зверя» ласково погладил ладонью, улыбнулся ему нежно (Гришка подумал, что мгновенно умер бы от счастья, если бы Лев улыбнулся так не роялю, а ему), похвастался:
— Дореволюционный Беккер. У одного старичка дома жил. Фальшивит немного от старости. Только настройщиков хороших — днем с огнем. Ну ничего. Я его и таким люблю.
Гриша думал, не будет ли наглостью с его стороны попросить Леву, чтобы тот сыграл что-нибудь, но не рискнул. И даже вздрогнул, когда Долин, как ни в чем не бывало, поинтересовался:
— Хочешь сыграть?
Гриша аж вздрогнул от ужаса.
— Нет! То есть… не сейчас.
Лёва упираться не стал. Пожал плечами:
— Как скажешь. Тогда я чего-нибудь пожрать и выпить изображу. Ты можешь пока руки вымыть.
Гриша посетил туалет, потом тщательно вымыл руки. Лева хлопотал на кухне: резал колбасу, сыр, вытаскивал пробку из бутылки с красным вином. Гришка стоял в дверях кухни, облокотившись плечом о косяк, и не мог оторвать от него глаз. Словно все его, даже самые дикие, мечты внезапно стали реальностью. Или он все-таки заснул где-нибудь на скамеечке и теперь ему снится сон? А не все ли равно?
Лев изменился мало. Ну, пожалуй, все-таки повзрослел, чуток раздался в плечах, чуток нарастил мышц. Не было в его фигуре больше юношеского полета, зато в движениях появились совершенно взрослая уверенность и спокойная сдержанность. На такого старого-нового Лёву хотелось смотреть целую вечность.
— Ну садись. Чего ты там встал как неродной?
От слова «родной», пусть и употребленного в обыденно-ироничной манере, по спине у Григория побежали мурашки. Потому что… Он бы, наверное, все на свете отдал, чтобы стать для этого человека по-настоящему родным. И такое открытие, по правде сказать, напугало его до самого настоящего озноба. Хотеть стать для кого-то родным, это ведь первый признак… первый признак… того самого, да? Это было много хуже его собственного жалкого тайного извращения. Это было… Это было… Похоже, это был конец.
На кухонный стул Гриша не просто сел — плюхнулся так, что едва этот самый стул не сломал. (Ноги не держали.) Лёва его смятения, к счастью не заметил: разливал по каким-то необыкновенным пузатым бокалам на длинных ножках пахнущее виноградом красное вино.
— За встречу?
И за встречу. И за «все преходяще, а музыка вечна». И за то, чтобы Гриша все-таки поступил в следующем году. (Он знал: не поступит, да и пробовать, скорее всего, не станет, но вслух ничего не сказал. Только кивнул.) И за то, чтобы через год Левушка принял участие в конкурсе Чайковского и всех там победил. И никаких седьмых премий — только первая. Ван Клиберн, конечно, хорош — вопросов нет, но мы и сами с усами.
— Будешь самым молодым победителем в истории конкурса!
— Да мне бы хотя бы на него пробиться.
— Пробьешься. Я в тебя верю.
Так, за разговорами, они усидели одну бутылку, и Лева открыл вторую.
— Слушай, Лев, царь зверей, а почему ты в армию служить не пошел?
Лёва хмыкнул.
— Да потому что у меня всю жизнь плоскостопие. Представляешь? Всю жизнь маюсь, а тут оказалось, что оно и к лучшему. И форму не потеряю, и руки целы. Ну а ты? Когда призовут — пойдешь?
Гриша пожал плечами.
— Отчего же не пойти? Мне руки теперь беречь не надо. Да и плоскостопия у меня нет. А повезет — в какой-нибудь оркестр попаду. Говорят, в армии музыкантов ценят. Хотя какой я теперь музыкант?
Лев отодвинул свой бокал, положил прямо на стол недоеденный бутерброд с сыром, решительно подошел к Гришке, ухватил его жесткими пальцами за подбородок, заставил поднять глаза.
— Не смей так говорить, слышишь!
От выпитого ли, от прикосновения ли чужих пальцев, от всего ли Лёвушки — такого сильного и решительного — Гришку совсем повело и сил на сопротивление и отстаивание своей точки зрения совершенно не осталось. И он попросту кивнул.
— И в следующем году приезжай опять поступать, чтобы тебе ни сказал этот старый хрен Горычев. Понял? Год поработай и приезжай.
Гриша снова кивнул. Мир вращался вокруг него на чудовищной скорости, все плыло будто бы в тумане. В штанах стало неудобно и тесно. Чтобы отвлечь хоть как-нибудь внимание Лёвушки от своей скромной персоны, пришлось брякнуть первое, пришедшее на ум: