Полонез Огинского (СИ)

Когда Гришка поделился с семьей планами на ближайшее будущее, мама только вздохнула: что с ним поделаешь, с этим непутевым? Все у него не как у людей — с самого детства. А отчим кивнул одобрительно: не балбесничает парень, профессию осваивает. Ну и ладно.
Как много позже понял Гришка, Васильич был настройщиком от бога. Наверное, он бы и древний долинский Беккер мог бы до идеала довести. Сам Васильич часто во время перекуров (на которых курил, собственно, один он) любил вспоминать, как настраивал рояль самому Шостаковичу, когда тот в сорок первом выступал в блокадном Ленинграде. Из Ленинграда Васильич был эвакуирован в сорок втором, долго лечился, но потом осел здесь — рядом с семьей погибшего на фронте брата.
Гришка учился у него, как выравнивать клавиатуру по линии подъема и опускания клавиш, как проверять раскладки струн и правильность их навивки и закрепления на вирбелях, как настраивать первую струну звука «ля» по камертону… Много еще чему. Привыкший воспринимать музыку через нажатие клавиш и работу с педалями, теперь Гришка учился рассматривать весь этот потрясающе сложный инструментальный механизм — в целом. Почему-то ему довольно часто приходило на ум сравнение себя со студентом медиком, постигающим тайны человеческой анатомии во время вскрытий в анатомическом театре.
…Звуки умертвив,
Музыку я разъял как труп…
Пьесу Пушкина о Моцарте и Сальери он теперь перечитывал часто. Баба Лида незадолго до смерти подарила Гришке книгу со словами: «Читай, внучок, читай. Пусть хоть у тебя память останется…» Отчего-то казалось, что история, написанная великим поэтом Пушкиным — одна из тоненьких ниточек, связывающих Гришу с Лёвой Долиным. Хотя с чего бы вдруг? А с того. Просто Гришка вдруг однажды понял, почему Сальери отравил Моцарта. Не из тупой зависти (что бы он там себе ни объяснял), не во имя спасения искусства от чересчур завышенных ожиданий, убивающих пошаговое стремление к совершенству. А потому что любил. Вот этого потрясающего, легкого, сумасшедшего гения — Моцарта. Любил совсем не так, как даже в те далекие времена одному мужчине следовало бы любить другого мужчину — по-дружески или по-братски, а отчаянно, до искрошенных в пыль зубов, до стертых в кровь под одеялом ладоней. Убил, потому что понимал: ЭТОТ не будет принадлежать ему никогда. Нет, даже в самых смелых своих мечтах Гришка не мог бы сравнить себя с Антонио Сальери. Тот все же был невероятно талантлив, хоть и не дотянул до гения. А что сволочь… Как там бормотала иногда баба Лида, цитируя, вроде бы, Библию: «Кто сам без греха…»? Гришка никогда и ни за что не смог бы поднять руку на Лёвушку Долина. Но в остальном он Сальери, безусловно, понимал. Даже если великий Пушкин, когда писал пьесу, имел в виду совсем другое.
Летом Гришка все-таки поехал в Энск. Только потому, что дал слово Лёве. Ну и проверить себя в последний раз. И Лёвушку, если повезет, увидеть. Прямо с вокзала к нему и рванул. (Адрес помнил наизусть.) А там… Квартира на третьем этаже молчала. Причин тому могло быть, как говорится, «вагон и маленькая тележка», но почему-то у Гришки от стоящей за дверью квартиры тишины нехорошо защемило в груди. Несколько долгих минут подряд он жал и жал облезлую кнопку звонка, и тот наполнял пустоту за дверью истошным дребезжанием. Наконец на шум из соседней квартиры выглянул белобрысый пацан лет восьми, подозрительно посмотрел на Гришку и выдал, слегка шепелявя (передних зубов у него не было):
— Чо бузишь? Ща милицию вызову.
Гришке, по правде сказать, было уже все равно: милиция там, не милиция, он просто хотел сначала узнать правду.
— Я… к Долиным. Приехал, а их нет.
— Так они же еще с зимы в Москве. Вещи собрали и укатили.
— Как укатили?
— Да насовсем.
Кивком поблагодарив мальчишку, Гришка медленно спустился по лестнице, вышел из подъезда. Вот и все. Что ты там себе напридумывал, глупый извращенец? Статья по тебе плачет. Зассанец!
В этот раз он снова остановился у тети Раи с Танюшкой. Они много разговаривали все втроем. Особенно, когда Гришка снова не прошел творческий экзамен. Бездарность! Танюшка ничегошеньки не понимала в музыке и смотрела на него как на бога. Это было новое и, надо признаться, на фоне прочих душевных ран довольно приятное ощущение.
— Ты приедешь через год?
Гришка сказал, что, наверное, уйдет в армию в осенний призыв.
Танюшка, покраснев, сказала, что будет его ждать.
«Пусть ждет, — подумал Гришка. — Пусть хоть кто-нибудь меня ждет».
Раньше он считал, что его ждет Лев Долин, ждет, как хорошего, в чем-то слегка сумасшедшего знакомого, почти приятеля, собрата по музыкальному цеху и по общему детству (поцелуй — не в счет), но потом выяснилось, что это не так. Льва Долина больше не было в Энске. Возможно, Гришка его себе попросту выдумал.
В октябре Гриша ушел в армию. Там он играл в оркестре и аккомпанировал местной самодеятельности. А еще осуществлял музыкальное сопровождение на вечерах отдыха для офицерского состава. Это было максимально близко к тому, что почтенный профессор (или как его там? «старый хрен Горычев»?) обозвал «играть в ресторанах». В целом получалось неплохо, но Гришка отчетливо осознавал, что не в этом состоит его призвание. Лучше хороший настройщик, чем посредственный музыкант. И он пообещал себе стать не просто хорошим, а по-настоящему отличным настройщиком. О чем и написал просто-таки заваливавшей его все это время письмами Танюшке. Каждое ее послание заканчивалось: «Жду ответа, как соловей лета». Его: «С армейским приветом».
Вскоре после возвращения Гришки из армии они поженились и обосновались в Энске. Гришка работал настройщиком и был вполне доволен своей жизнью. Набирал клиентуру, обрастал рекомендациями, нарабатывал опыт. Не стеснялся ходить на поклон к коллегам и чему-то учиться у местных мастеров. Через год после свадьбы родилась дочка Лилечка. Еще через год Лев Долин занял на конкурсе имени Чайковского третье место.
========== 3. ==========
  *
— Ты слышал? Долин приезжает, с концертами.
— Замечательно! — не отрываясь от своей работы, пробормотал Гришка. Клавиша западала, хоть ты тресни. Проклятая соль малой октавы.
— Гришка, ты меня не слушаешь!
Попробуй ее не послушать! Елена Александровна Мейн была вовсе не той дамой, общение с которой можно попросту спустить на тормозах. И надо же такому случиться, что именно с ее инструментом фирмы Шрёдера он и возился уже второй день. И вроде бы все сделал, все подтянул, все проверил. Но клавиша западала, будь она проклята!
— Долин. С Прокофьевым. Гриша!
Мысленно матюкнувшись (не при даме!), Гриша все-таки поставил на место соскочившую и решившую потеряться пружинку шпиллера и, довольный, откинулся назад.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!
Спину ломило, шея от неудобного положения затекла. Какой там Прокофьев?
— Все. Я ее поборол. Пробуйте.
Елена Александровна согнала его со стула, изобразила на ожившем Гришкиными стараниями стареньком пиано что-то джазовое (большая мастерица на импровизацию была Елена свет Александровна!), удовлетворенно хмыкнула:
— А ты хорош, Гришенька! Не зря тебя в консерваторию взяли, ох не зря! Сейчас не многие берутся все эти древности реанимировать.
— Я люблю древности.
Гриша аккуратно складывал инструменты в небольшой солидный кожаный чемоданчик. Этот набор, специально сделанный на заказ на их авиационном заводе (чего только не создавали в индивидуальном порядке тамошние умельцы!), ему перед отъездом в Энск презентовал Васильич. «У каждого мастера должен быть свой достойный инструмент!» Васильич, когда узнал, что Гриша в областной центр перебирается, сначала долго изображал обиду: «Бросаешь старика! Я тебя учил, думал, смену себе готовлю…» — но потом сменил гнев на милость: «Любовь — дело молодое. Смотри, чтобы мне потом за тебя не стыдно было».
Васильича не стало где-то месяца два назад. Гриша надеялся, что там, где сейчас пребывает старый мастер, ему за своего ученика не стыдно.