Полонез Огинского (СИ)

— Пойдем кофейку дерябнем. Мне недавно из Москвы привезли. Там та-а-кой магазинчик «Чай-кофе»!
Гришка кофе любил, хоть и перепадало ему от подобной барской роскоши редко. Дорогое это было удовольствие, да и «доставать» что-либо он не умел. А продававшийся повсеместно дешевый кофейный напиток с цикорием искренне презирал. Танюшка закончила училище швейников, до декрета проработала в ателье, а теперь сидела дома с Лилечкой, шила на заказ. Хотя много ли пошьешь, будучи повязанной по рукам и ногам маленьким ребенком? В ясли дочку отдавать не хотелось. И так росла слабенькой, много болела. Вот и выходило, что главным добытчиком в семье оставался Гришка. Не до кофе тут, даже если его и любишь.
— Спасибо. Пахнет здорово.
Елена Александровна разлила кофе по крохотным чашечкам чуть больше наперстка, восторженно потянула своим длинным, как она говорила, «породистым» носом.
— Красота! Так вот: в феврале приезжает Лёвушка Долин. С Прокофьевым. Два концерта в филармонии. Один — у нас. Придешь?
Что-то внутри Гришки вздрогнуло, оборвалось и с грохотом упало в обморок. Должно быть, душа. Он, вроде бы, уже привык к тому, что Лев Долин просто приснился ему однажды в мутном предутреннем сне, а тут… «Не приду! Не приду!”
— Приду, Елена Александровна. Мне же ему придется инструмент настраивать. Гении… они капризные.
— Лёвушка?! — всплеснула руками Елена Александровна. — Да он же ангельский человечек! Я его учила. Представляешь? Пока его Власенко к себе не сманил. Разглядел тезку, гад талантливый!
Гриша пожал плечами.
— Был ангельский. Откуда нам знать, какой он теперь? Жизнь и слава, известно, людей меняют.
— Экий ты, Гриша, пессимист!
— Какой уж есть!
Сразу домой он после этого разговора не пошел. Бродил по городу, пинал последние желтые, припорошенные хрустким, рассыпчатым снежком листья, глядел с моста в темную воду городского пруда. Вспоминал. Побег, как выяснилось, не удался. Сколько ни бегай — от себя не убежишь.
Домой он вернулся затемно и лег спать на диване. Просто, чтобы не будить уже уснувшую Танюшку.
  *
Гриша не особенно любил Прокофьева. Не понимал он его. Но сейчас, стоя в кулисах консерватории, он по-настоящему, вполне физиологично, задыхался от восторга под волной обрушившейся на него музыки. И черт с ним, с Прокофьевым! Это был прежде всего Лев Долин. С годами он стал лучше (о! много лучше!), но все-таки остался собой. Гриша глотал, стараясь не выпустить их наружу, подступающие к горлу слезы и чувствовал себя тем мальчиком, которого мама впервые привела за руку в музыкальную школу, уверяя всех направо и налево, что у него «идеальный музыкальный слух». И всем этим пресловутым слухом, который у него, как выяснилось, оказался напрямую, без переходников, подключен к динамику сердца, сейчас Гриша оказался втянут в музыку по имени Лёвушка Долин. Чертов Лёвушка Долин! Талант и, может быть, даже гений.
Гриша не смотрел на сцену. Зачем, если точно знаешь, что именно, а вернее, кого именно увидишь там? Зачем делать еще больнее и без того не слишком спокойному сердцу? Он не находил в себе сил уйти и не знал, как сможет остаться. Музыка плескалась в нем и вокруг него, заливала золотом сердце, трепетала под веками.
— Здравствуй, человек с абсолютным слухом, — вкрадчиво прозвучало где-то в районе виска, и Гриша понял, что, погрузившись в воспоминания, пропустил и конец концерта, и несомненно имевший место шквал аплодисментов. — Не думал, что встречу тебя именно здесь.
— Надеюсь, тебе понравилось, как звучал рояль, на котором ты сегодня играл.
— Да, — улыбнулся, склонив голову к левому плечу, Лёвушка Долин. Его сумасшедше-восторженные черные глаза сияли в полумраке кулис. — Отличное звучание! Прекрасный Стейнвей.
— Еще бы, — хмыкнул Гришка. — Я угробил на него три чертовых дня.
На лице Льва отобразилось понимание.
— Так ты…
— Я настройщик, Лёва. Чертовски хороший настройщик. А ты что думал? Что я здесь преподаю?
Он мог бы поспорить на каждый честно заработанный рубль из своей зарплаты, что именно так и подумал этот столичный гений. А вот! Кто-то же должен и настраивать рояли, а не только играть на них.
— Послушай, Гриша… — Лев хотел что-то сказать, даже уже набрал в грудь воздуха, но в это время на него сзади накатила наконец-то прорвавшаяся из зала волна поклонников: преподаватели, студенты, какие-то левые люди — с цветами и без, но все желающие коснуться, высказаться, отхватить себе на память кусочек чужого гения, и Гриша счел за лучшее отступить. При чем здесь он? Да ни при чем.
«Повидал? Ну и довольно с тебя».
Гриша шел к своей каморке, которую ему выделили при хозяйственной части. Там у него висело пальто, стоял чемоданчик с инструментами, размещалось старое продавленное кресло — на случай, если понадобится передохнуть. Даже окошко имелось, крохотное и пыльное, под самым потолком. Нынче на улице уже успела наступить ранняя зимняя ночь, и теперь за стеклом не видно было ничего — даже звезд. Гришка плюхнулся в кресло и обхватил голову руками. Надо же так вляпаться! Столько лет гнать от себя даже тени воспоминаний, чтобы теперь опять утонуть во всем этом буквально с головой. Интересно, дома еще осталась та водка, которую он не допил в новогоднюю ночь? Жена и теща пили шампанское, а он — водку, как настоящий мужик. С шампанского его вырубало практически мгновенно. Да и водки он позволял себе не больше трех рюмок, приговаривая: «Русский меру знает!» Должна была остаться, родимая. Отчаянно хотелось напиться. Хорошо, что на выходные Танюшка с Лилечкой ушли к маме Рае. Одиночество и водка — то, что нужно. И даже можно обойтись без закуски. А Лев пусть едет к себе. В Москву. Скатертью дорога!
— Тук-тук! Гришка, ты здесь?
Помяни черта!.. Даже личная нора не спасает.
— Как ты меня нашел?
— Мир не без добрых людей. Сказал, что хочу поблагодарить маэстро, который настраивал инструмент.
— Поблагодарил? — Гришка постарался выглядеть как можно менее дружелюбно. — А теперь вали отсюда.
— Гриш… — Лев смотрел странно — непривычно-виновато. Не спасал ни отлично пошитый концертный фрак (за последнее время Гришка научился разбираться в таких штуках), ни идеально повязанный галстук-бабочка. Принц с глазами побитой собаки. — Гриш, пойдем ко мне, а? Посидим, отметим. Винца выпьем. Я в «Центральной» остановился. Хороший номер, даже диван есть.
Гришке ужасно хотелось озвучить многоуважаемому товарищу Долину, куда именно тот может засунуть и свое винцо, и свой диван. Он должен был сказать: «Нет». Он просто обязан был сказать: «Нет». Он даже хотел сказать: «Нет». Но почему-то сказал: «Да».
— Да. Хорошо. Я сейчас оденусь. Только все равно меня в одиннадцать из твоего номера со скандалом турнут.
— Не турнут. Дежурная по этажу — моя большая поклонница. Я ей аж три контрамарки на завтрашний концерт презентовал. Мне полагается.
— У тебя, что, больше некому… презентовать? — прозвучало странно. С оттенком жалости?
Лев отозвался беспечно:
— А больше тут никого особо и не осталось. Ну так как? Встретимся внизу у входа? Возле памятника Чайковскому. Идет?
— Идет. Если тебя раньше не разорвут на сувениры.
— Отобьюсь! Мне не привыкать.
Гриша просидел довольно долго в своей персональной норе, собираясь с силами и тайно надеясь, что Долину надоест ждать и он попросту уберется в свою шикарную гостиницу с шикарным диваном. К сожалению, надеждам не суждено было осуществиться: замерзший Лев торчал под памятником великому русскому композитору и в руках у него была охапка цветов. (И где эти чертовы поклонники раздобыли подобную роскошь посреди зимы? Гришка даже жене на день рождения нынче не смог достать ничего приличнее слегка подсушенных белых гвоздик.)
С губ само собой сорвалось ехидное:
— Свидание по полной? Очаруешь цветами, опоишь вином и похитишь мою девичью честь?
— Дурак ты, Гришка! — слегка смутившись, отозвался Долин. — Опасаешься за свою честь — не ходи.