Фрустрация (СИ)
— Пускай идет дальше, хватит ей ко мне таскаться.
— Она тебя любит, — тихо вздыхает женщина, опуская ладонь на дверную ручку. Донхёк знает, Донхёк понимает, Донхёк чувствует. Донхёка никто и никогда не любил так отчаянно, так самоотверженно, как эта девушка. Хотя, в общем-то, Донхёка вообще никто и никогда, кроме нее, не любил.
— И это самая большая её проблема, потому что единственное решение, — Донхёк намекает на самого себя, — умирает.
Миссис Ли качает головой как будто пытается отогнать эти слова от себя, а потом выходит из палаты, и как только это происходит, юноша тянется к своему телефону.
Хёк: Моя мать только что в очередной раз подогрела остатки моих мозгов.
Марк: Я поражен, что они вообще у тебя есть.
Хёк: Напомни мне ударить тебя, когда мы увидимся.
Марк: После таких слов мы не увидимся.
Марк: С мамой что-то серьёзное?
Хёк: Ничего нового, она хочет снова попробовать химиотерапию.
Марк: Ты не хочешь? Химия может помочь уменьшить размер опухоли.
Хёк: Это простое оттягивание неизбежного. Я просто хочу, чтобы мне дали спокойно умереть, без всяких ложных надежд на выздоровление.
Хёк: Приходи сегодня, если захочешь. Бить не буду.
***
Марк приходит к Донхёку в районе девяти вечера, когда младший только выполз из душа и принял свою очередную дозу таблеток. Интерн закончил свою работу на этот день, но домой ехать не спешил, несмотря на постоянные возмущения Джэ, который твердил, что Марк в больнице уже живёт.
— Привет, — юноша заходит в палату, пряча руки за спиной, но размеры его сюрприза слишком велики, чтобы спрятать это.
— У тебя за спиной карта мира, что ли? — Хёк выгибает бровь, поднимая голову от телефона.
Марк вздыхает от неудачи, достает карту и велит Донхёку сейчас же ему помочь. Младший фыркает, что Минхён любит командовать, но ему на самом деле было крайне интересно, зачем парень притащил это в его палату.
— Помоги мне её повесить, — Марк указывает на стену напротив кровати Хёка, который тут же подхватывает карту и помогает прикрепить её с помощью кнопок, которые старший достал из кармана своих штанов.
— А с каких пор ты носишь спортивные штаны на работе? — замечает Донхёк, наблюдая за интерном, — И ты можешь ускориться, у меня уже руки затекли держать эту махину.
Марк что-то пыхтит по поводу бракованных кнопок, но спустя пару минут всё же справляется и отвечает, что спортивные штаны в больнице носить гораздо удобнее, чем джинсы или брюки.
— Готово, — гордо выдает Минхён, оглядывая стену. Донхёк подходит к нему, тоже желая увидеть результат их стараний и его затекшей руки.
— Это… — юноша сдавленно выдыхает, не зная, что сказать на увиденное, — что это?
— Я вписал твоё имя в мир, — улыбается старший, наблюдая за реакцией Донхёка, который глаз не отводит от карты, где буквально на каждой стране написано его собственное имя.
Мелким аккуратным почерком Минхёна на каждом уголке мира красуется «ли донхёк», от которого юноша не может отвернуться. Он подходит ближе к стене, аккуратно заносит руку над самой крупной надписью на территории Российской Федерации, но так и не решается её коснуться, где-то в глубинах подсознания боясь её стереть. Марк замечает эту нерешительность в шагах, в жестах и взгляде, в занесенной над картой, руке. Он подходит ближе к карте следом за парнем и накрывает его, нерешительно повисшую в воздухе руку, своей. Он ведёт их руки к надписи, позволяет Донхёку скользнуть по холодному гладкому материалу и обвести указательным пальцем каждую букву его имени.
— Я не сотру? — тихо шепчет младший, не оборачиваясь лицом к стоящему прямо за спиной, Марку.
— Я не позволю, — таким же мягким шепотом слышится в ответ.
***
Лежать в кровати на плече Марка с недавних пор стало для Донхёка обычным делом. Парень до сих пор смотрит на стену напротив, которая теперь уже не раздражает своей пустотой, и слушает тихий голос старшего. Сегодня они твердо решили наконец-то дочитать книгу.
— Я лечу вверх, словно подхваченный потоком теплого воздуха листочек. Ускоряясь, атомы моего тела разлетаются в разные стороны. Я становлюсь легче и больше… больше… Взрываюсь и превращаюсь в солнце. Я — расширяющаяся вселенная, всплывающая в спокойном море. Тело мое поглощает комнату, здание, город, страну… Если я посмотрю вниз, то увижу, как течь моя затмевает планету.
— Наверное, умирать примерно так же, — произносит Донхёк в тот момент, когда Марк переводит дыхание, — разлетаться в стороны, расщепляться и позволить мельчайшим частицам себя остаться здесь, в этом мире, чтобы наблюдать за теми, кто был тебе близок.
Минхён внимательно слушает трактовку слов младшего, слегка склонив голову в его сторону. Сам Донхёк же лежал на чужой груди и по привычке, оставшейся ещё со школы, крутил в руках карандаш, которым они с Марком иногда делали пометки на важных моментах.
— А я думаю, что когда умираешь — замерзаешь, — отвечает парень, глядя на вертящийся карандаш, — то есть, я хочу сказать, что ты теряешь свое тепло и не имеешь возможности получить чужое. Замерзаешь сначала постепенно, начиная с кончиков пальцев на ногах, а потом как-то слишком резко и разом.
Донхёк вслушивается в эти слова, пытаясь представить, какого это — умирать. Но потом в какой-то момент, прежде чем Марк снова возвращается к чтению, он вспоминает его слова, произнесенные чуть больше двух недель назад.
Когда ты начнешь замерзать, я буду рядом.
Книга дочитывается спустя минут сорок с вечными обсуждениями тех или иных моментов. Марк откладывает томик на тумбочку, пока Донхёк утирает слезы, выступившие на глазах после прочтения. Это была сильная история о смелости, общественных проблемах и самом ценном — жизни. Старшего Ли эта история растрогала, заставила задуматься о многих вещах, которые могут быть вовсе не такими, какими казались на первый взгляд. Он вспоминает их первую с Донхёком встречу, вспоминает впечатление наглого, нахального юноши, что младший на него произвел.
— А знаешь, ты мне сначала совсем не понравился, — произносит он, поворачиваясь к парню.
— Я не халява, чтоб меня все любили, — хмыкает Хёк, потирая рукавом своей любимой красной толстовки, глаза, — но ты мне вообще-то тоже. Я думал, что ты жуткий сноб, ограниченный идиот, который видит только свою правду.
Марк усмехается на эти слова, осознавая, что первое впечатление и правда может быть обманчиво.
— Почему тогда ты сейчас лежишь на моем плече?
— Как бы глупо не звучало, потому что ты взял мою книгу в том коридоре, — Донхёк улыбается и слегка привстает, опираясь на локти, чтобы увидеть Марка.
Когда их взгляды сталкиваются, то у Марка в голове впервые появляется желание поцеловать Донхёка, которое он тут же спешит отогнать.
«Не сейчас, не сегодня, нельзя напугать его».
— Тебе же нужно подписать книгу, — Марк резко поднимается, разрывая зрительный контакт с парнем, прежде чем он сделает то, о чем пожалеет.
Старший протягивает Донхёку произведение вместе с карандашом, которые младший тут же принимает. Он открывает форзац и заносит руку для надписи, раздумывая всего жалкие несколько секунд перед тем как выцарапать шесть слов, от которых у Марка внутри почему-то всё замирает.
«Собственность Ли Хэчана и Ли Минхёна».
========== часть вторая: экзистенция ==========
День пятидесятый
Кто-нибудь когда-нибудь замечал разницу между боязнью или страхом? Донхёк считает, что мало людей действительно придают этим двум понятиям различный смысл, хоть они и отличаются по своей сути. Всю жизнь Донхёк испытывал боязнь глубины, боязнь высоты, боязнь не состояться в жизни и еще миллион вещей — все причины, вызывавшие дискомфорт в душе, всегда были определенны. В этом и заключается боязнь: ты знаешь, чего ты боишься, и поэтому нельзя путать её с леденящим душу страхом. Страх, истинный и неподдельный, вызывающий испарину на лбу и легкую дрожь на кончиках пальцев, — это неизвестность. Ты не имеешь понятия, что именно тебя страшит, не знаешь, куда тебе податься, где можно скрыться, ты не можешь сопротивляться, потому что кажется, что страх повсюду. Он окружает, поглощает, полностью заполняет тебя собой, а ты ничего не можешь с этим поделать, ведь не знаешь, откуда он наступает. И хотя оба понятия принято считать негативно влияющими на человека, Донхёк четко проводит для себя ограничение. Боязнь — это плохо, а вот страх — хорошо. Донхёк ярко видит черную длинную черту, что разделяет два этих синонима (хотя будь его воля, он бы даже определил их как антонимы), а потому он не понимает, почему Марк этой колоссальной разницы не замечает.