Только небо (СИ)

Синяки прошли, руки остались. Непослушные, с трудом сгибающиеся в локте, странно тяжелые, бессильные, бесценные. Ещё не способные поднести к губам стакан, но вдруг вспомнившие, как это здорово: смахнуть с ресниц пушинку, провести ладонью по волосам, поправить одеяло. В руках вскоре оказались смешные розовые гантели, по фунту каждая, по жутко тяжёлому фунту, как ни странно. Никогда ещё Берг не занимался так усердно. Он вообще не слишком любил тренажерные залы, да и необходимости особой не было, справлялся с работой за счёт природной силы и выносливости. Но в розовый кошмар вцепился, как бульдог, и вскоре сменил его на голубенький, весом в два фунта. Тогда же стал вспоминать тонкую науку самостоятельного питания, освоенную тридцать четыре года назад, позабытую за последние месяцы. Келли был терпелив. Порывы Берга к самостоятельности принимал без раздражения, спокойно перестилал постель, облитую супом, подбирал и вкладывал в непослушные пальцы в пятый раз уроненную электробритву, подавал влажные салфетки.
Следующий визит в клинику принёс новый подарок: Берга сняли с жёсткой доски, к которой он был привязан после операции. Это орудие пыток сменилось корсетом, плотно охватившим его тело от подмышек до бёдер. Корсет позволял настоящую роскошь: в нём можно было садиться. Когда впервые приподняли спинку его кровати, Берг едва справился с головокружением, долгие минуты балансируя на грани тошнотворного небытия. Ему напомнили: никакой спешки, шаг за шагом, медленно и осторожно.
Медленно и осторожно поднимать спинку кровати, всякий раз немного выше, будто в первый раз под новым углом рассматривая спальню, папу, Гарета, Келли. Тот сказал ему однажды:
— Когда ты сидишь, у тебя совсем другое лицо. Такое жёсткое, строгое.
«А ты ещё красивее, когда я могу смотреть тебе в глаза», — подумал Берг, но вслух не сказал.
Медленно и осторожно шевелить пальцами проснувшихся ног, неуверенно сгибать ноги в коленях, с трудом распрямлять. С концентрацией канатоходца садиться на край кровати, будто в пропасть свесив ноги. Рассчитывая каждое движение, переползать с кровати в инвалидное кресло. Впрочем, эту науку удалось осилить не сразу, потерявшие силу руки не выдерживали веса тела. И в первый раз, и в десятый Келли практически перенес его в кресло на руках.
Стали просыпаться и другие ощущения, до поры до времени тревожившие Берга лишь неясной тенью настоящих желаний. Ему казалось, он чувствовал запах Келли, и был этот запах — тоньше и нежнее омежьих — ароматом свежести, холодным дыханием лёгких облаков в утреннем небе. Прикосновения лёгких рук приносили иногда почти болезненное удовольствие, будто пускали по коже слабые электрические разряды.
Стал Бергу сниться сон. Синее небо над головой и уютный гул мотора, тонкие струйки пара, взлетающие над крыльями. Дышалось ему легко, легко и весело. Неужели он забыл вкус кислорода в маске и предельную ясность ума, когда весь бесконечный мир кажется продолжением тела, и мыслей, и желаний. Когда невозможное становится единственной реальностью, и садится к тебе на постель, и проводит пальцами по груди. Когда опускаются тяжелые веки, и блестит под пушистыми ресницами лишь крохотный отсвет любимых глаз, и тихий стон рождается глубоко в горле и дрожит под его губами, когда прохладные ладони проходят по плечам, по лопаткам, по спине, и ложатся на поясницу, и прижимают и сильно, и властно. Все жарче разгорается пульсирующее пламя, и сердце бьется о прутья клетки, и что-то желанное, обволакивающее, жаркое и жадное отдаётся ему, впускает в тесные объятия и берёт его в плен, и нет ему спасения, лишь бы не кончалась никогда эта пытка, лишь бы умереть — вот так!..
Он просыпался в испачканной постели. Иногда удавалось дотянуться до пачки салфеток, иногда приходилось кое-как вытирать липкий живот простынёй. Келли, конечно, всё понимал, но ничего не говорил, даже вида не подавал.
Берг заметил, что Келли стал молчалив и как будто отдалился от него, словно пытался подготовить себя к новой разлуке. Не было больше интимных прикосновений, наивных восторгов по поводу его, Берга, успехов, все меньше времени проводили они вместе. Ведь теперь Берг сам мог взять пульт от телевизора, стакан воды, кусок хлеба. Пройдёт совсем немного времени, и Келли придётся искать себе новую работу. Не это ли так беспокоит его?
Однажды, когда Келли подстригал ему ногти, Берг сказал:
— Ты не волнуйся, я дам тебе самые лучшие рекомендации. Найдёшь себе новую работу запросто. За тебя ещё драться будут, вот увидишь.
Келли взглянул ему в лицо то ли удивлённо, то ли испуганно, но быстро взял себя в руки, молча кивнул, продолжил работу. И, не поднимая глаз, сказал:
— Берг, если можно, дай мне знать заранее. Скажем, за месяц. Чтобы я мог найти новое место.
— Конечно! — горячо согласился Берг. — Конечно. В любом случае не раньше нового года. И ты не спеши, найди себе хорошее место. Пока не найдёшь, будешь помогать мне, хоть месяц, хоть год.
— Спасибо…
Бергу вдруг стало страшно. Он понял, что рано или поздно Келли уйдёт. Он знал это всегда, но лишь сейчас осознал всю важность этого события. Не будет больше их молчаливых посиделок, не будет лёгкой, будто нерешительной улыбки, сильных и заботливых рук, ласкового взгляда. Однажды, уже скоро, он проснётся утром, а Келли будет далеко. Он торопливо прибавил:
— Пока ещё рано об этом говорить, я даже в кресло сам не могу пересесть. Душ сам не могу принять, в туалет сходить.
— С душем есть у меня одна идея, — Келли радостно вскинул глаза, будто нащупав, наконец, понятную и простую тему разговора. — Есть такой каркас, типа лежака, он помещается в ванну, и его можно поднимать и опускать…
На следующий же день такая штука появилась в их доме. Правда, Бергу понадобилась помощь и Келли, и Гарета, чтобы перевалить тяжёлое тело через бортик ванны и разместиться в металлическом полукресле, но прикосновение теплой воды было потрясающе приятным. Он забыл обо всем на свете. Закрыв глаза, нежился в воде, будто растворяясь, почти засыпая, почти не замечая ни запаха шампуня, ни быстрых пальцев, приятно царапающих его скальп. Желание пришло в одно мгновение, захлестнув его жаркой волной. Он задохнулся от внезапного, острого возбуждения и, утратив способность соображать, стиснул в ладони руку Келли, прижал её к паху. И не сразу заметил, как тихо стало в ванной, как замерла, помертвела рука Келли. А потом рука мягко освободилась, чуть слышно скрипнула дверь, отворяясь и закрываясь вновь, и снова — тишина. Стыд оказался мучительнее желания. Берг понял одно: любой намёк на интимность с его стороны будет сейчас насилием. Он должен набраться терпения и ждать. Келли того стоит.
О случившемся они не говорили, обошли молчанием взаимную неловкость. Но Берг заметил, что Келли стал ещё более отстранённым, ещё более осторожным в жестах и словах, нарочно увеличив дистанцию, разделяющую пациента и сиделку. Берг понял и принял его решение. Два Берга в эти дни уживались в нем. Один изнурял себя тренировками, мечтая поскорее подняться на ноги, вернуть контроль над своим телом и над своей жизнью. Второй, замирая от страха скорой разлуки, жадно впитывал каждую минуту, проведённую вместе, сберегал в памяти каждую улыбку, каждое прикосновение. Никогда ещё Келли не казался ему таким желанным. Никогда не был он таким недоступным.
Зимние праздники наступили, как всегда, неожиданно. Приехали родственники из провинции: дядя Элион, брат Элоиза, кругленький и энергичный омега с детьми, альфами-близнецами, подростками меланхолического склада характера. В гостиной появилась ёлка. Берг, сидя в своём кресле и потягивая грог, наблюдал, как её наряжали всей семьёй. Подростки смотрели на Келли с открытыми ртами, за них становилось немного неудобно.
В ночь Негасимого Света собрались за столом, по старинной асторианской традиции вспомнили события прошедшего года. Берг удивился. Год назад за этим же столом он скрипел зубами от боли. Год назад он ещё не знал Келли. А тот сидел за столом прямо напротив Берга, неправдоподобно красивый, радостно оживлённый. На нем была та же зелёная шелковая рубашка, в которой Берг впервые увидел его, на этот раз открывающая стройную белую шею и круглую яремную впадинку, мягкую и теплую даже на вид. Берг чувствовал лёгкую эйфорию, прежде испытываемую после самых трудных полётов, и было ли это от вина, от жуткой, суеверно скрываемой радости живого тела или же от блеска любимых глаз, он не знал и знать не хотел.