Цветок с тремя листьями (СИ)

Хидэтада откинулся назад в приступе хохота, потерял-таки равновесие и упал на спину. С трудом перевернулся и снова сел, не переставая смеяться. По его щекам потекли слезы, которые он старательно принялся вытирать рукавом.
— Вы… давно не любите Исиду Мицунари? — всхлипывая, проговорил он.
— Что? — Киёмаса нахмурился. — Не люблю? Что он, девка, любить его? Или, может, печеный угорь?
Он навис над все еще всхлипывающим от смеха Хидэтадой и тихо прошипел:
— Голову в задницу затолкаю тому, кто тронет этого дурака. А надо будет — сам ему шею сверну, так и знай. Кониси… Укита… Вот что бывает, когда вместе собираются те, кто любит подумать. Где моя история?! — внезапно рявкнул он над ухом Хидэтады.
Хидэтада вздрогнул и подскочил от неожиданности:
— Я… я только сплетни столичные знаю. А со мной ничего интересного и не было никогда. По крайней мере, смешного.
— Эх ты… — Киёмаса покачал головой и отодвинулся. — О, ты опять врешь! А ну-ка, расскажи, за что тебя твой приятель Юкинага в реку скинул?
— Вы знаете об этом? — Хидэтада округлил глаза.
— Конечно. Нагамаса мне жаловался на этого балбеса. Вот с кем вечно что-то приключается. Я тебе потом расскажу.
— Да там… из-за стихов все вышло. Ему не понравились мои стихи.
— О как! Юкинага у нас в тонкие ценители поэзии записался, надо же, — Киёмаса иронично вздернул бровь, — а ты у нас, выходит, поэт?
Хидэтада отчего-то смутился и потупил взгляд:
— Что вы… какой я поэт. Так… входит в обязательное обучение… И это и не стихи были, если честно. Просто Юкинага счел их оскорбительными.
— Оскорбительными? Ну-ка… давай и я послушаю. Только не говори, что забыл, — тон Киёмасы стал угрожающим.
— Нет… помню, просто…
— Что — просто? Я не Асано Юкинага, и речки здесь нет. В крайнем случае суну тебя в бочку ногами вверх.
— Не сунете! — сверкнул глазами Хидэтада.
— Рассказывай!
 
 
— Перо куропатки
 
Выглядит так же, как перья сокола.
 
Да высоко не взлететь
 
На нарисованных крыльях [13].
 
 
Киёмаса задумался и тут же разразился хохотом.
— Слушай, поэт. Если сейчас ты так же смешно придумаешь про меня, обещаю: твоя голова останется сухой.
— Про вас?
— Про меня! — Киёмаса снова придвинулся и положил руку на плечо Хидэтады, слегка придавив: — Или боишься?
— Ничего я не боюсь, — Хидэтада дернул плечом, сбрасывая руку, и потянулся за ковшом. — Только надо еще выпить.
— А, вот это ты дело говоришь! — обрадовался Киёмаса и протянул чашку.
Хидэтада налил им обоим, на этот раз не пролив, и задумался, уставившись в чашку. Потом залпом выпил, выдохнул и поднял глаза к потолку:
 
 
«Мне доводилось слышать,
 
Будто бы щель «мужского копья» зовут
 
«Глазом Змеи» [14].
 
 
Киёмаса поперхнулся сакэ, швырнул чашку на пол и оглушительно захохотал:
— А неплохие у тебя… учителя стихосложения. Я бы у них… тоже поучился.
— Я слышал: вы не любите стихов.
— Глупости. Я не люблю китайских стихов. Это которые… — и Киёмаса закатил глаза, поднял руки вверх и медленно продекламировал:
 
 
«Летела черепаха над забором
 
Огромный хрен —
 
Такая прекрасная осень».
 
 
— Сидят одни умники и делают вид, что в этом бреде есть великий смысл. А другие умники делают вид, что его понимают. Ужасно бесит. А стихи я люблю. И песни тоже, — Киёмаса опустил руки, прикрыл глаза и внезапно затянул:
 
 
«Напрягая все силы, плывем мы по морю Цукуси,
 
Раздвигая волны.
 
А если ты, храбрец,
 
Будешь бить врага и не вернешься,
 
То станешь после смерти героем, защищавшим страну.
 
Бог храма Хакодзаки, где ты клялся,
 
Знает о доблести
 
Японского духа».
 
 
Он пел долго, слегка раскачиваясь, а после того как закончил песню, открыл глаза. Хидэтада сидел, уронив голову на грудь. Киёмаса протянул руку и толкнул его в плечо. Юноша упал, вытянулся и подсунул руку под голову.
— Мальчишка… — усмехнулся Киёмаса. Ему вдруг стало нестерпимо жаль молодого Токугаву. В свои шестнадцать парень имел все, о чем мог бы только мечтать человек. Никогда не знал ни голода, ни обид. Роскошные одежды, красивые женщины, лучшие учителя, почет и уважение с самого детства. А главного не было. Того, о чем мечтает любой мальчишка, что снится даже сыну крестьянина по ночам, — воинской славы. И, конечно, страха смерти в первом серьезном бою, когда понимаешь — вот она какая, смерть. Слез над убитыми друзьями. Опьяняющего счастья, когда держишь в руках отсеченную голову врага. И гордости, когда преклоняешь колено перед господином, чтобы получить из его рук заслуженную награду. И каменной тяжести поражения, когда тебе кажется, что никакая кровь и боль никогда не смоют это чувство с твоей души, а рука сама тянется к поясу. Это настоящая жизнь, а Хидэтада был ее лишен. Понимал ли его отец, что лишает сына того, что сам сполна получил в юности? Киёмаса этого не знал. Но пообещал себе, что если будет прощен и его светлость даст ему возможность загладить вину и исправить ошибки, он будет просить отпустить мальчишку с ним. Как упросил когда-то Асано Нагамасу.
Киёмаса усмехнулся, сдернул с дыры в стене одеяло и некоторое время смотрел на освещающую комнату половинку луны. Потом хмыкнул и накрыл мирно спящего на полу Хидэтаду.
* * *
Хидэёси не любил вставать рано. Давным-давно, в юности, он подскакивал едва ли не с первыми лучами солнца — дела, запланированные еще с вечера, выдергивали его из приятной пелены сна. Тело и разум требовали действий, немедленных действий, словно время вытекало у него между пальцами.
Сейчас все изменилось. Долго не желали открываться глаза, голова по утрам была тяжелой, будто вечером он не ложился в постель после теплой ванны с расслабляющими тело травами, а кутил с друзьями до полуночи. Старость. Она надвигалась медленно и неумолимо, тот самый песок времени, который никак не удержать в ослабевших ладонях. Но, несмотря на то что времени и правда оставалось до обидного мало, Хидэёси ценил эти минуты после пробуждения: когда ты еще не встал и нежишься в постели, не так сильно ощущается предательская немощь тела.
Он все чаще спал в одиночестве. Упругие тела юных красавиц больше не согревали его тело и душу приятным возбуждением, скорее мешали насладиться ночной прохладой и тишиной. Его раздражал запах их благовоний, звук дыхания и даже стук сердца.
«Это просто летняя жара, ничего более. Начнутся дожди — и мне сразу станет лучше». Хидэёси потянулся и сел, отпинывая ногами шелковое покрывало. И недовольно пробормотал:
— Мицунари, я заставлю тебя сожрать твои же сандалии, если это не что-то срочное.
Двери бесшумно разъехались в сторону, и в спальню, как тени, впорхнули две служанки. Одна несла на подносе чашу с отваром лечебных трав, а вторая держала аккуратно свернутое алое с золотом кимоно так, словно это была драгоценная хрупкая ваза. Они опустились на колени, и Хидэёси принял чашу из рук служанки, позволив второй накинуть алый шелк себе на плечи. И жестом приказал обеим выйти. Девушки исчезли так же тихо, как и появились.
— Ну и долго ты будешь протирать коленями циновку в коридоре?
— Прошу прощения, ваша светлость, — Исида Мицунари простерся на полу в дверях, — я ожидал, когда вы закончите с утренним ритуалом и будете готовы меня принять.