Связанные нитями души (СИ)

Сказав это, он засовывает два пальца в рот и свистит. Этот свист отличается от обычного, его почти не слышно, но по коже ползут мурашки, и сердце замирает в ожидании чего-то страшного.
Секунда, другая — и я замечаю, как из-за угла во двор выползают два чудовища. Поначалу даже кажется, что идут люди, но, когда они входят в жёлтое пятно подъездного фонаря, становится видно, что их лица — расплывшиеся пятна с узкими прорезями глаз и огромными пастями. Неестественно вывернутые руки заканчиваются гигантскими когтями, а вместо ног — мерзкий клубок щупалец.
Я примерзаю к скамейке, ничего не могу сделать, даже пошевелиться. Даже закричать не могу. Голос словно застыл.
— Одичалые? — хрипит Влад. — Ты псих. Законченный псих, Романчук!
— Не просто одичалые, а прикормленные одичалые, — ухмыляется тот. — Я же говорил тебе, что нашёл много плюсов в работе проводников.
— Данил, не бойся, — шепчет Влад. — Тебе они не страшны. Живым они ничего сделать не могут. Их цель духи: души только что умерших или ещё не рождённых, но уже связанных с миром живых.
— Или беззащитные хранители! — смеётся Романчук и кричит: — Разорвите его!
И начинается бойня.
Влад отскакивает от меня, закутывается в свои крылья, будто они могут его спасти, а чудища опутывают его щупальцами, хлещут ими, дерут когтями.
Я не могу на это смотреть. Не могу. Это невыносимо. Но и встать я не могу. Это не страх. У меня просто не получается. Будто что-то держит.
— Не дёргайся, Данил, — говорит Романчук и подлетает ко мне. — Это я тебя держу. Чтобы не убежал. Переживаешь за него? А ведь изначально я был твоим хранителем, и я был вовсе неплох, хоть и молод. Я помню всё о тебе: твои первые слова, твои первые шаги. Я так радовался всем твоим победам! Когда ты впервые садился на велосипед, я стоял у тебя за плечом и помогал. А когда ты в третьем классе дрался со школьными хулиганами, я готов был ринуться защищать. Я плакал, когда плакал ты, и радовался, когда радовался ты.
Голос Романчука звенит надрывом, а в глазах появляется что-то человеческое. Больное, ломанное, но человеческое. Не могу оторвать от него взгляда.
— За все девятнадцать лет, что мы были вместе, я допустил только одну ошибку. Когда тебе исполнилось одиннадцать, на твой день рождения, я отдал тебе всю благодать, которая у меня была. Я не знал, что после обязательно ударит откат и за удачей следом придёт неудача. И через два дня тебя столкнули с горы, и ты чуть не попал под грузовик. Именно тот случай и натолкнул меня на идею с этим грузовиком. Символично, не находишь?
Красивые, по-мальчишечьи пухлые губы дёргаются в жёсткой усмешке, и налёт очарования трескается тонкой коркой, рассыпается осколками. Я снова вижу психа с невинным личиком ребёнка.
— Сейчас одичалые разделаются с хранителем-прилипалой, а потом я доделаю то, что не удалось сделать пятнадцать минут назад. Я уверен, что там, наверху, решат, что ты достоин работать на Контору, и тебе обязательно предложат стать или хранителем, или проводником. А уж я потом тебя найду. Ты, конечно, забудешь всё, но я-то буду помнить. Я найду тебя, и мы, наконец, будем вместе. И этот кретин больше не помешает нам!
Романчук говорит, а я смотрю на Влада, смотрю, как монстры рвут в клочья его крылья, и Влад проваливается под землю. Просто проваливается.
— Вот как, — хмурится Романчук. — Он решил уйти, затеряться в материи. Но это не поможет ему. Без крыльев его, в конце концов, вынесет в безлюдное пространство, и он растворится. Чтобы задержаться в этом мире ему придётся жрать только что умерших или нерождённых, а это превратит его в одичалого!
Романчук смеётся. Этот мерзкий смех разрывает мне барабанные перепонки. Он разрывает мне сердце. Душу на части рвёт!
— Заткнись, гад! — кричу я.
Вернее, думаю, что кричу. А на самом деле едва шевелю губами.
— Заткнись! Ты — самая паскудная тварь, которую я видел. Ты не достоин быть ни хранителем, ни проводником, ни духом, никем. Ты никем не достоин быть! Ты просто недостоин быть вообще! И что бы сейчас ни случилось, мы никогда не будем «вместе», потому что я никогда не забуду того, что ты совершил. Всё, что ты натворил, останется на тебе клеймом, которое не смыть и которое я узнаю и через тысячи лет. Ты виноват во всём. Ты виновен!
Я не понимаю, что со мной, что я такое несу, но эти слова просто льются, хлещут из меня потоком, и я радуюсь, что могу говорить, не шептать, а говорить в полный голос, связки слушаются меня. Да и Романчук затыкается, бледнеет, даже отчего-то цепенеет.
К чертям урода!
Влад! Владлен!
Срываю себя со скамьи. Тяжело, медленно, но делаю шаг к нему. Урод ещё держит, но я всё равно шагаю, тараню собой невидимую преграду.
Прочь! Прочь, монстры! Отойдите от него. Не смейте трогать. Не смейте!
Монстры уже разодрали спасительные крылья полностью и теперь дерут самого Влада. Врываются когтями в его призрачную плоть, рвут кожу, мясо, оголяют кости, оголяют сердце.
Сердце… Им нужно именно оно.
Нет!
Врезаюсь в эту мерзость, хлещу их. Руки проходят насквозь, ощущая лишь воздух, но радужное свечение, что окутывает меня, режет их гадкие туши, и им это не нравится, они отступают, отпускают Влада.
Влад… разодранный, с раскуроченной грудной клеткой, наполовину ушедший под мёрзлую землю, лежит передо мной. И умирает. Умирает у меня на глазах. Опять я смотрю на его смерть. И опять ничего не могу сделать!
Ничего!
Да что за проклятье!?
Падаю перед ним на колеи, тянусь к нему руками. Тянусь своим сердцем, всем своим существом, душой. Тянусь.
И каким-то неведомым доселе чувством ощущаю, как между нами вибрирует невидимая струна. Вибрирует, гудит, поёт.
Живи… Живи! ЖИВИ!
И будто бы подчиняясь этому пению, этому ритму моё внутреннее радужное свечение прорывается наружу лучом, живой нитью, которая тянется, вытягивается. Как тогда, четырнадцать лет назад. Тогда меня оборвали. Тогда я не смог ничего сделать. Но сейчас не позволю меня остановить. Я не остановлюсь. Дотянусь. Поделюсь своей жизнью с ним. С тем, кто уже трижды спасал её — мою жизнь!
Всё повторяется. Грузовик, смерть, снег, день. Всё повторяется. Это мой шанс. Завершить то, что я не завершил.
Тогда? Сейчас? Уже нет разницы. Уже ничего нет. Есть только я и он. И две нити между нами: невидимая и радужная. А вот и его замершее сердце. Замершее и опустевшее. Наполнить радужным теплом, наполнить жизнью и запустить заново. Чтобы работало, чтобы гоняло кровь по венам. И неправда, что у духов нет сердца, нет вен, и крови тоже нет. Неправда! Вот оно. Всё есть. Нужно только запустить. Я же умею это.
Подношу руки, наполненные радужным светом, к открытой ране и толкаю свет прямо в сердце.
Толчок, ещё толчок, и ещё. Затем припадаю к приоткрытым губам и с силой вдыхаю в них воздух. А затем всё заново.
И всё равно, что под руками я не ощущаю плоти, а губами не ощущаю губ. Я буду делать то, что делаю, потому что это единственное, что я могу. Потому что я не сделал это тогда. Потому что между «тогда» и «сейчас» нет расстояния. Нет всех этих лет. Есть только разрыв, открытая рана. И я, как хирург, сшиваю эту рану радужной нитью.
Я сшиваю этот мёртвый разрыв!
Сшиваю!
И вот он — лежит на снегу в разодранной одежде, без сознания, но живой. Живой.
Жи-вой…
Я опускаю руки.
Мир постепенно возвращается на место, окружает нас.
Скамейка, занесённые снегом качели, сугробы, грузовик, кольцо домов с равнодушно горящими окнами, и какие-то духи с чёрными кожистыми крыльями скручивают монстров и Романчука.
Откуда они взялись эти духи? Надеюсь, они не сделают ничего плохого Владу?
— Как ты это сделал? — звучит вопрос.
Я поднимаю голову и вижу ещё одного духа: чернокрылого старика китайца. Он с нескрываемым изумлением смотрит на меня и на Влада. Он пришёл за ним. Он отнимет его у меня. Отнимет!
— Не отдам! — шепчу я и обнимаю Влада, пытаюсь прикрыть от духа, прижимаюсь изо всех сил.