Связанные нитями души (СИ)

— Успокойся, — тихо произносит старик. — Я не собираюсь его у тебя забирать. Да и не смогу, ведь он уже не дух. Он живой. Из плоти и крови. Поэтому скажи: как ты это сделал?
— Не знаю, — шепчу я и сильнее прижимаю к себе Влада. — Я просто хотел, чтобы он жил… Я… я уже видел его смерть много лет назад и ничего не смог сделать тогда, а сегодня… сегодня смог.
— Это какой-то уникальный дар, — бормочет китаец. — Дар, который не укладывается в мои представления о человеческих возможностях. Кем же ты был в прошлой жизни?
Я пожимаю плечами, потому что не знаю ничего о своей прошлой жизни, но дух и не спрашивает. Он просто удивляется.
— Значит, не просто так произошло то спонтанное связывание нитей и Владлен стал твоим хранителем, — продолжает дух. — Не просто так верховный судья не стал вмешиваться в это. Что ж, чудеса ещё приключаются на том и на этом свете, и что-то ещё способно меня удивить. Будет, что вспомнить, — усмехается в усы дух. — Спасибо, что помог в поимке опасного преступника и двух одичалых. Для прояснения всех вопросов мы ещё свяжемся с вами двумя, а сейчас прощайте.
На этом старик и кожистокрылые, что запутали пойманных в сети, взмывают в высь и растворяются в темноте неба.
Несколько секунд я сижу и пялюсь в ночную тьму, а потом резко спохватываюсь.
Владлен! Он же теперь живой. Он без сознания и может окоченеть на морозе. Да и с телом неизвестно что. Нужно осмотреть. Нужно срочно отнести его домой.
И поднырнув под него, я взваливаю Влада себе на спину. Тяжёлый. Но я справлюсь. Я теперь с чем угодно справлюсь. Тем более тут совсем недалеко.
========== 10. Владлен ==========
Меня окружает тьма и радужные нити. Сотни, тысячи, сотни тысяч светящихся ниточек. Они повсюду. Текут из бесконечности в бесконечность сквозь меня, во мне. Нити жизни… Эфемерная субстанция, которую не поймать, не задержать, не подчинить. Эти нити наполняют меня жизнью, двигаясь в каком-то завораживающем ритме. И я улавливаю этот ритм сам, а следом улавливаю и звуки протяжной мелодии. Мелодии, что так похожа на самый прекрасный, самый родной, самый любимый голос. Его голос. Он невидимой струной протянулся через всю тьму и шепчет: «Живи! Живи…». И от этого хочется расправить плечи, хочется выпрямиться во весь рост, вдохнуть полной грудью воздух. Хочется! Было бы только чем…
А радужные нити текут сквозь меня, закручиваются во мне вихрями спиралей, завязываются узелками, восстанавливая мой собственный порванный канал, наполняя меня…
А потом тьма, прошитая тончайшей радугой, начинает растворяться и превращается просто в темноту. Понятную и уютную. Родную.
Я обнаруживаю, что лежу на кровати в комнате, которую знаю вот уже шесть лет. Это комната Данила, и это его кровать. Свет потушен, и только фонари за окном, электронные часы да ночник в соседней комнате дают слабое освещение.
Сколько раз я ночевал в этой комнате? И не сосчитать. Но сейчас всё по-другому. Потому что я лежу на кровати. Лежу и ощущаю под собой тёплую мягкость матраса и гладкость ситцевой простыни. Ощущаю! Мои руки не проходят сквозь предметы. Я не проваливаюсь никуда. Не проваливаюсь.
Смотрю на свои руки, трогаю ими одеяло, и они не погружаются в ткань.
Как так? Что же произошло?
Когда я непонятно как без портала перенёсся в мир живых и вытащил Данила из-под грузовика, оказалось, что он меня видит. Мало того — он видит потоки жизни. А ещё откуда-то знает моё имя. А потом объявился Никита. Романчук. Хранитель-лапушок, за невинной мордашкой которого прятался самый отвратительный монстр, которого я когда-либо встречал.
Не знаю, в какой именно момент Никита понял, что любит Данила. Было ли это во время его службы хранителем, или чувства зародились ещё в прошлой жизни к Саньке, а после вскрытия памяти они вспыхнули опять уже к новому перерождению. Не знаю. И уж точно не знаю, когда он из нормального хранителя превратился в психа, одержимого Данилом. Но это произошло явно раньше нашей встречи шесть лет назад, и скорость преображения ужасает. Две попытки убить человека и укрывательство одичалых — каждое из этих преступлений в отдельности уже гарантирует длительный «отдых» в подвалах тюрьмы, а уж вместе и подавно.
Если его, конечно, поймают. Я же ведь не помню, что произошло. Когда одичалые напали и начали драть, я уже ни на что больше не смотрел, ничего не видел. Даже не уверен, смог ли дать сигнал операм прежде, чем монстры разодрали плащ и я стал проваливаться в материю. Не знаю. Но наверное, всё-таки смог, раз не потонул, не растворился, раз лежу в кровати Данила. Хотя почему я здесь лежу, почему я вообще могу лежать — совершенно непонятно.
Аккуратно откидываю одеяло и медленно встаю, не веря до конца что то, что происходит, происходит на самом деле.
Я встаю босыми ступнями на прохладный пол, оглядываю себя, ощупываю, трогаю новые домашние штаны и футболку, которые сидят на мне, как влитые, слушаю собственное сердце, осторожно вдыхаю и выдыхаю лёгкими воздух, шевелю пальцами, сгибаю и разгибаю руки — и всё это не торопится рассыпаться прахом и исчезать.
Может, я всё-таки сплю? Пусть духи и не спят, но никто не знает, что бывает, когда дух полностью растворяется. Может оказаться, что всё это предсмертный бред воспалённого сознания.
Хотя, если бы это было бредом, то я видел бы себя в своей старой одежде. А эта же совершенно новая.
Значит, не бред?
Не зная, чего ждать и каким мыслям верить, тихо прохожу по комнате и шагаю в зал. А там в свете одинокого ночника, свернувшись на диване калачиком, спит Данил. Даня. Мой мальчик.
Я смотрю на него, смотрю. И моё сердце подпрыгивает, учащает бег, скачет, как ненормальное.
Что мне делать? Разбудить его? Время ещё не позднее, восемь часов, не ночь. Но он задремал. Устал, наверное, малыш — вот и задремал. Без одеяла и подушки, устроив голову на жёстком диванном валике. Шея же затечёт.
Рука непроизвольно тянется погладить, но вовремя торможу и отдёргиваю её. Это я раньше мог касаться его, когда угодно, потому что мои прикосновения ничего не весили. А сейчас я материален, не знаю почему, но материален, и неосторожное касание может разбудить его.
Аккуратно присаживаюсь рядом на краешек дивана и замечаю на полу папку. Бездумно беру, открываю её и замираю, глядя на собственную фотографию. Затем на автомате читаю свою биографию. Короткое и не очень занимательное чтиво. Откровенно говоря, скучное чтиво: родился, жил, умер. Но…
Что эта папка делает у Данила? Как он узнал про меня? Я же давно умер. Мы никак не могли видеться и знать друг друга.
Ничего не понимаю.
Снова оборачиваюсь к Дане и смотрю на него.
Мальчик мой, чудо моё невероятное. Ведь это он оживил меня, вернул тело, жизнь. Он! Сердцем чувствую, что он. Но как? Как он это сделал? И почему? Откуда знал про меня? Неужели, чувствовал меня рядом с собой? Во снах видел? Ощущал мои невесомые прикосновения? Мой неотрывный взгляд? Я ничему теперь не удивлюсь.
Не выдержав, я всё же касаюсь его щеки. Совсем легонько, как раньше. Провожу пальцами по острой скуле, отодвигаю прядь волос, наклоняюсь, тянусь губами к мягкой коже и резко останавливаюсь.
Нет. Стоп. Что я делаю?
Я теперь не дух-хранитель, а человек. Это и для хранителя было запретно. Но, как говорится, не пойман — не вор. А сейчас так и вовсе руки распускать нельзя.
Поспешно встаю с дивана. И очень вовремя, потому что Данил просыпается. Открывает глаза, промаргивается и устремляет взгляд на меня.
— Привет, — кашляю я. Не знаю, что сказать ещё.
— Привет, — слабо улыбается он и всё смотрит на меня, смотрит. Разглядывает. Будто бы боится что-то упустить.
— Я думал, ты ещё нескоро очнёшься. Всего сутки прошли, а ты уже… — говорит он, поднимаясь с дивана. — Как ты себя чувствуешь?
— Отлично. Чувствую себя живым, — пытаюсь пошутить я. Выходит неуклюже. Юмор никогда не был моей сильной стороной, но Данил светло улыбается.
— Ты, наверное, голоден. Хочешь есть? — снова спрашивает он.