Мечта империи
Император Руфин сидел в таблине за столом из черного дерева и разглядывал противоположную стену, на которой была выложена из драгоценных камней карта Римской Империи. Всякий раз, глядя на нее, Руфин с вздохом отмечал, что император Гостилиан, задумав поместить на стене карту, совершил две ошибки. Первую – полагая, что Империя всегда будет пребывать в своих прежних пределах вовеки. Вторую, решив, что мир, находящийся за границами Рима, не должен интересовать императора. Впрочем, Гостилиана можно было понять. Это было начало Второго тысячелетия. Рим был опьянен властью, подаренной ему богами. Он помолодел и походил на юношу, только что получившего огромное наследство. Жизнь начиналось заново. Стоило гладиатору выиграть поединок, и тут же прекратилась чума, грозившая унести половину населения Империи, еще одна победа на арене – и засуха, сулящая голод Италии и Галлии, сменилась обильными дождями. Надо было только уметь желать. Надо было знать, что желать. У Империи все было впереди. Ей было все или почти все по силам.
Ошибку предшественника пришлось устранять наследникам. Постепенно на карте появились золотые накладные полосы – драгоценные шрамы, оставшиеся на месте отпадения от Империи ее провинций. Британия, Африка, Египет, – они отделились, превратившись из подчиненных провинций в союзников. Месопотамия, проникнутая духом зороастризма так в принципе никогда и не была подлинной провинцией Рима. Ее отделение было особенно болезненным. Ибо любой начинающий политик в Риме понимал, что новое независимое царство не скоро станет лояльным к Империи, и Римский орел довольно долго пытался удержать в лапах эту добычу.
Руфин открыл футляр из черного дерева и нажал педаль. Из темноты явился стеклянный глобус, светящийся изнутри слабым светом. От легкого прикосновения руки глобус начинал вращаться, и тогда начерченные на нем разноцветными контурами страны и континенты проплывали перед глазами императора. Руфина тревожили горящие желтым и оранжевым пятна, лежащие на севере и востоке. Царство готов на границах Борисфена. Царство викингов на Северном море. Московское княжество и Новгородская республика делили земли от северных болот и до устья могучей реки Ра [82]. Они тоже числились в союзниках Рима, но все последнее время с востока приходили тревожные вести. И Руфин не мог понять, что означает этот заунывно воющий опасный ветер, поднявшийся над степями. Где уста, что своим дыханием гонят темные тучи с востока? И что означает полет этого урагана для Рима?
Но больше всего волновали императора события, начало которым было положено в далекой Империи Цзинь. Шесть лет назад она перестала существовать и превратилась в Улус Великого Хана. Теперь там воцарился завоеватель, явившийся из суровых пустынь. О нем рассказывали страшные и странные истории. Будто был он вождем какого-то маленького племени, сирота, ничем не приметный, а потом Фортуна улыбнулась ему, и встал он во главе кочевых варваров и повел их на завоевание новых земель. О бесчисленных воинах, мчащихся на низкорослых лошадках без устали день и ночь, ходили легенды. Армия Чингисхана двигалась все дальше, захватывая новую добычу. Могучий Хорезм пал, как крошечное слабосильное царство. Одни утверждали, что людские потери исчисляются сотнями тысяч, другие – миллионами. Руфин подозревал, что погибших боятся считать. Император пытался успокоить себя тем, что странные и страшные события происходят вдалеке от Римских границ.
Но императору так и не дали сосредоточиться и подумать. Как всегда. Дверь отворилась, и в таблин вкатился толстячок в плохо уложенной тоге. Под мышкой гость держал металлический футляр и кожаную папку. Войдя, академик Трион небрежно махнул рукой, будто отгонял мух, а не приветствовал самого императора Рима, и без приглашения засеменил к глубокому кожаному креслу. Руфин давно привык к его манерам, или, если сказать точнее, к отсутствию всяких манер у своего гостя. Перед ним был главный физик-теоретик и президент Физической академии Гай Валерий Трион, римский гражданин во втором поколении, человек, одаренный многими талантами.
Первым делом гость извлек из кармана отливающий серебром небольшой футляр и поставил на стол. Хитро подмигнув императору, Трион повернул тумблер, и комната наполнилась неприятным треском. Звук становился все тоньше, пронзительнее и наконец исчез.
– Ну вот, теперь можно говорить, – улыбнулся гость, отчего лицо его сделалось одновременно и хитрым, и глуповатым: он, как ребенок, радовался своей проделке. – Ни боги, ни гении нас теперь не слышат.
– Что нового? – Несмотря на заверения гостя, Руфин все равно невольно понизил голос.
Ибо по странному блеску в глазах Триона понял, что тот явился к императору не с пустыми руками.
– Получилось, – выдохнул Трион. – Сегодня. Когда я понял, что дело сделано, то ощутил себя богом!
– Все прошло удачно?
– О да! Один человек пострадал, но это мелочь. Все хорошо. Реакция пошла.
Руфин решил, что пострадавший отделался парой царапин. Никогда в жизни он так не ошибался.
– Отлично! – Император откинулся на спинку кресла, погладил руками выточенные в виде львиных голов подлокотники. – Я, конечно, не так велик, как Юлий Цезарь, но тоже кое-что сделал для Рима, не так ли? У меня нашлось достаточно смелости поверить в твою безумную затею, Трион. А они точно не знают? – Он выразительно поднял глаза к потолку.
– Наши приборы работают день и ночь. Для них это всего лишь старый стадион. Они считают людей примитивными. Все, на что они способны смертные, это принять у Прометея украденный у богов огонь и тупо разжигать день изо дня костер. Богу никогда не придет в голову, что я мог сделать такое! Пока Олимпийцы вдыхают ароматы жертвоприношений, мы можем заняться более важными делами.
Гость самодовольно захихикал, но император не спешил вторить конспиратору.
– Если боги так жестоко покарали Прометея за кражу простого огня, то что они сделают с нами, а, Трион?
– Я у них ничего не крал, – заявил президент Физической академии. – Я все придумал сам. А когда у Рима появится новое оружие, мы будем говорить с богами на равных. Наконец станем свободными. Сбудется мечта Империи.
– Не будем забегать вперед. Боги не любят тех, кто торопится. Я, конечно, не так велик, как Юлий Цезарь, но я кое-что знаю о мечте Империи.
Ученый понял, что время его аудиенции истекло, и поднялся.
– Сегодня день новой эры, – сказал Трион. – А люди даже не подозревают об этом. Думают, что сегодня не произошло ничего примечательного.
– Да, ничего примечательного, – кивнул Руфин, – если не считать недоразумения с Вером. И нападения на сенатора Элия. Мой милый родственник опять во что-то ввязался. Я начинаю подозревать, что он немного не в себе. Что вполне естественно для человека, перенесшего тяжелую травму и клиническую смерть.
Трион энергично затряс головой:
– Как же! Элий спятил? Ну, нет, нам не может так повезти. Сенатор наверняка о чем-то догадывается. Он уже запрашивал финансовые отчеты академии. Теперь хочет создать комиссию для проверки. Я заказал кое-кому в печати статьи с призывами не скупиться на научные расходы.
– Элия не убедят какие-то статьи в вестниках. Не забывай, он провел в Афинской академии пять лет.
– И еще три в Александрии. Но при этом продолжает мыслить примитивно. Он может нам помешать. Хорошо бы…
– Будь с ним поосторожней, – Руфин не дал Триону договорить.
– Ладно, Август, разбирайся с Элием сам, – милостиво решил Трион. – А я буду заниматься своим делом.
Когда академик ушел, император вновь принялся рассматривать карту. И вновь подумал, как лживо то, что вынуто из единого целого. На карте Рим могущественен и окружен союзниками. Единственно, в преданности Месопотамии можно усомниться. Но это не так и важно, если практически ты владеешь всей Европой. Могущественные банки управляют ее экономикой, железные легионы охраняют ее границы, огромные фабрики производят самую лучшую технику. Но если взглянуть на хрупкий глобус из синего стекла, тот тут же окажется, что Рим бесконечно одинок. Ибо восток бурлит, переполненный готовыми хлынуть на завоевания народами, а север настороженно враждебен. Юг же совершенно отстранен. При всем при том Рим является хранителем двухтысячелетней культуры, впитав в себя десятки, сотни культур, сплавив их в единое целое. Но это не добавляет ему твердости в схватке с остальным миром. Зато порождает зависть. Богатство Рима кружит головы слишком многим.