Черный соболь
Холод опять стал пробираться, к телу. А подниматься нельзя. Нельзя ни ходить, ни прыгать, чтобы согреться: ветер прошьет насквозь, набьет под полы полушубка снега, будет еще хуже. Лучше уже сидеть.
Сколько времени прошло? Может, сейчас ночь, а может, утро? Кто знает… Кругом темнота. Надо двигать руками. Гурий сделал несколько резких взмахов, похлопал рукавицами, пошевелил ногами. Пыжьян заворочался, сел. Раскачивающиеся ветки дерева царапали ему морду. Он опять лег. Собаке что! Свернется в клубок и может под снегом спать сколько угодно.
Почувствовав голод, Гурий развязал мешок, нащупал сухари, мясо. За мерзлый хвост вытащил вяленую рыбину, сунул Пыжьяну. Тот жадно принялся есть. Гурий подкрепился, положил мешок себе в колени.
Снова стала одолевать дрема. Усилием воли он гнал ее прочь и то закрывал глаза, то, спохватившись, открывал их, глядя во тьму и ничего не видя.
Вроде бы вьюга поутихла. Кажется, стало светлее? Может, уже утро?
Но нет, это только кажется.
Как было бы хорошо сидеть сейчас в избушке! В печке пылают дрова, сухо и тепло. Герасим рассказывает свои бывальщины… Гурий с тоской думал об отце, о том, что он там, наверное, беспокоится: не дождался сына из лесу. Может быть, его ищут в потемках?
Нет, вряд ли. В лесу — хоть глаз коли. Сидит, верно, отец в избе и печалится. И весточки ему не подашь. В путь отправиться нельзя. Да и в какой стороне зимовье — неведомо. Вот беда!
Пыжьян тихонько заскулил. Но тотчас, словно спохватившись, умолк и виновато ткнулся мордой в бок Гурия. И псу тоскливо.
А спать так хочется! Пурга убаюкивает. Шумит однотонно, скучно. Слышно, как поскрипывают раскачиваемые ветром деревья…
* * *Пурга пробушевала всю эту и следующую ночь и улеглась. Тосана откинул полог чума и вышел.
Небо было чистым, только вдали, у горизонта, дотаивали остатки снеговых туч. Серый без солнца день надвигался неторопливо и однообразно. На чум с той стороны, откуда дул ветер, навалило целый сугроб снега, шкуры провисли. Тосана стал сгребать снег. Потом он закинул за спину мешок, взял древнюю фузею note 32, стал на лыжи и позвал Нука.
Еване выглянула из чума. Лицо темное от копоти очага, глаза светятся любопытством.
— Ты в лес пошел? Возьми меня!
— Снег рыхлый, тяжело ходить. Сиди в чуме. Завтра пойдешь. Пусть снег слежится.
— А тебе ведь тоже тяжело по рыхлому снегу.
— Я привык. Смотри за олешками.
— Ладно, буду следить, — отозвалась Еване и, проводив Тосану, скрылась в чуме.
Тосана шел и думал о том, что во время пурги звери наголодались в своих норах и теперь будут рыскать по лесу в поисках пищи. А ловушки замело снегом, и их не видно. Надо расчистить.
Он углубился в лес и по меткам на деревьях стал разыскивать свои ловушки. Они были пусты. Тосана хмурился, собирал мелкие морщины на лбу, что-то бормотал и недовольно кряхтел, склоняясь над ними. В одной кулемке он увидел куницу, попавшую, как видно, еще до пурги. Зверь был прижат давком, заметен снегом. Тосана отряхнул куницу и спрятал в мешок. Потом поставил насторожку.
«Начало есть», — подумал Тосана.
Нук, увязая по брюхо, шел за ним следом по лыжне. Но вот пес увидел след горностая и, оставив лыжню, пошел по нему. Тосана двинулся за собакой. Шли долго. Потом след потерялся. Горностай, видимо, скрылся в сугробе, где у него был проделан ход. Нук растерянно кружил на месте, но снег обвалился и закрыл лаз в нору. Тосана пошел дальше.
Но вот Нук остановился, насторожил уши. Из леса доносился собачий лай. Этот лай, с завыванием, тоскливый, призывный, услышал и Тосана. Он удивленно покачал головой: «Так собаки лают, чуя беду», — и повернул в сторону, откуда слышался голос собаки.
Когда Тосана подошел к Гурию, тот уже беспомощно ворочался в снегу, пытаясь встать на ноги. Но встать не мог, поднимался только на четвереньки, а руки увязали в снегу. Весь он был словно вывалян. Лицо осунувшееся, с нездоровым, каким-то желтоватым румянцем.
Ноги он поморозил, они отказали: едва сделал несколько шагов от ели, под которой пережидал пургу.
Тосана склонился над Гурием. Тот уже терял сознание. Пыжьян перестал лаять. Он сидел на задних лапах, жадно хватая снег.
— Эй, парень! Откуда тут взялся? Отчего встать не можешь? А ну-ка…
Тосана осторожно потер лицо Гурия меховой рукавицей. Тот открыл глаза и посмотрел непонимающе на склонившегося над ним нерусского человека.
— Вставай, вставай! — Тосана пытался помочь парню, но, видя, что это бесполезно, снял с него лыжи, взвалил на них Гурия и потащил под ближайшую ель. Принес сухих сучьев и разжег костер. Пока огонь разгорался, Тосана нарубил веток и устроил из них удобное ложе. Гурий снова потерял сознание.
— Вот беда! Шибко обмерз парень. Чум далеко. Совсем пропадет русский… Надо тащить его в чум…
Гурий пришел в себя. Живительное тепло вернуло ему память. Он стащил рукавицы и протянул руки к огню.
— Не так близко! — предостерег Тосана. — Руки, видать, тоже обморозил. Нельзя сразу к огню. Откуда ты? Как в лесу оказался?
— Пошел ловушки смотреть… Пурга началась… Сел под ель, сидел долго, пока не прошла падера… А как прошла — из-под ели выбрался, а идти не могу. Ноги не слушаются, — тихо рассказывал Гурий. — Как попасть в зимовье? Оно там! — он показал рукой. — У самой реки.
— Река там! — ненец махнул рукой в противоположную сторону. — Неверно указываешь. Совсем ты заплутал. Снимем тобоки, ноги посмотрим…
Гурий морщился и охал, пока ненец со всеми предосторожностями стягивал с него пимы. Ступни у парня побелели, пальцы почти не шевелились.
— Шибко плохо, — покачал головой Тосана. — Долго, видать, сидел. Тобоки насквозь промерзли. Примерь мои, может, подойдут?
Пимы Тосаны пришлись Гурию впору. Ненец погрел у огня его обувь и надел:
— Потащу тебя в чум. Там отойдешь. Жонка вылечит ноги. Она знает как…
— Домой бы надо. Отец беспокоится…
— Где дом искать? Я не знаю, ты не знаешь. Потом найдем. Поправишься
— и найдем… Отец не умрет от тоски. Живой, однако, будет. Я на олешках съезжу, найду зимовье…
Тосана вынул из своего мешка сыромятный ремешок и, продев его в дырочки в носках лыж Гурия, связал их. Положил на лыжи несколько еловых лап.
— Ложись!
Стал на свои лыжи и потянул за собой салазки. Собаки бежали следом. Пыжьян нет-нет да и подбегал к Гурию, пытался лизнуть его в лицо.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1Тосана притащил Гурия к чуму и крикнул:
— Еване!
Полог откинулся, выбежала Еване. Увидев лежащего человека, она всплеснула руками и стала помогать дяде втаскивать его в жилище.
Вскоре Гурий сидел на оленьей шкуре у ярко пылающего очага, а Санэ растирала ему ноги белесоватой без запаха мазью, напоминающей застывший гусиный жир. При этом она приговаривала:
— Скоро пройдет. Не горюй! Плясать будешь!
Говорила Санэ на родном языке, и Гурий не понимал ее. Он видел, как старается хозяйка, видимо, от души желая, чтобы он скорее поправился. Невысокая, с худым сморщенным лицом и черными, как у молодой волосами, заплетенными в жидкую косицу, женщина ходила внутри чума быстро и неслышно. Движения ее были рассчитаны и мягки.
Нанеся слой мази, она надела на Гурия меховые чулки и поставила перед ним чашку с мазью.
— Теперь мажь руки и лицо. Вот так. — Она показала, как это следует делать.
Гурий принялся натирать лицо и руки. Он чувствовал себя плохо. Его лихорадило, все тело ломило. И хотя в чуме было тепло, озноб не проходил, и он не мог согреться.
Черноглазая девушка с круглым лицом, тонкими бровями что-то варила в небольшом медном котле, подвешенном над очагом, перебрасываясь короткими фразами со старшей. «Видно, дочь, — подумал Гурий. — Красивая!..» Он решил так ее и назвать: «Красивая».
Пожилая ненка что-то сказала скороговоркой. Девушка сняла с огня котел, налила в чашку горячей жидкости и, не вставая с колен, протянула ее Гурию.