Не убивайте звезды на предплечьях (СИ)

Родители ею очень сильно были горды. И я был горд. Хотя бы один ребенок в этой семье должен стать отрадой родителей. И это точно не я.
— Ты хоть немного улыбку скрывай, это слишком непривычно, — шикнула мне после ужина Оксана, когда я отдал ей тарелки в мойку. — Ты так не улыбался с того момента, как…
Девушка замолчала. Я знал, что она не специально. Знал, что она не хотела.
— Давай я буду вытирать, — после непродолжительного молчания произнес я.
— Да, — смахнув со щеки слезу, кивнула Оксана.
Мы молча прибрали со стола, все помыли и убрали в буфет, а потом сестра меня обняла и уткнулась носом в плечо. Я обнял ее в ответ и опустил на макушку подбородок. Я любил Оксану и был ей благодарен.
Я начал встречаться с Антоном официально буквально через пару недель после нашего первого знакомства и первого секса. Проводил я у него даже слишком много времени, что начало беспокоить моих родителей. Однако они молчали, а я продолжал уходить к нему и всё чаще думал о том, что домой не хочу возвращаться.
Так прошло почти семь месяцев. Со временем я начал понимать, что моей маленькой комнаты мне чертовски мало, дома я почти не бываю, оставаясь на съемной квартире Антона все чаще, и что большой мир уже не так сильно зовет меня, потому что я нашел свое место в мире поменьше.
К концу июля я не выдержал, скрыл многое от родителей, сделал все по-своему и все же сказал матери, что съезжаю. Она была против первые минуты, но я сказал, что жить буду у друга, средства у меня есть, потому что я нашел работу, а от голода не умру, да и стирать умею.
Мама заплакала. Она повторяла, что мне нет еще и двадцати, и она не может отпустить меня, но я настоял на своем. Ей понадобилось время, чтобы принять это, однако в начале августа я перевез в квартиру Антона свои немногочисленные вещи.
— Что за пижня? — склонил он голову, наблюдая за тем, как я вешаю на стену копию изображения картины «Рождение Христа».
— В этом месте нет ничего святого, позволь мне хотя бы это, — постарался я сказать серьезно и скрыть улыбку.
— Ничего святого? — смеясь, переспросил Антон. — Ничего святого?!
Он завалил меня на его даже не расправленную постель и, нависнув сверху, начал целовать, запустив пальцы мне в волосы. И я целовал его; глубоко и страстно, потому что мы съехались по одной простой причине: вчера я наконец сказал вслух, что люблю его, а этот болван так и не понял, что полюбил я его еще в день нашей встречи.
У Антона красивое тело. Я готов был часами целовать очертания его ребер, водить языком по его дрожащему, немного впалому животу, втягивать себе в рот фаланги его пальцев, сжимать пальцами худые бедра, целовать синяки на его тощих коленях, если он слишком долго на них стоял, и слушать, как он подо мной стонет.
Я был очарован им до кончиков пальцев и иногда вспоминал слова матери, которая неустанно повторяла, что в этом мире так много искушений, которые будут травить меня. И мне жаль, что она так и не поняла, что единственное искушение, к которому я питал интерес, находилось рядом со мной вот уже семь месяцев и выстанывало мое имя, прогибая поясницу.
— Ругнись, — переплетая наши пальцы и подпирая рукой голову, попросил Антон.
— Нет.
— Бля, ну, скажи «черт», — снова умолял он.
— Не стану я этого делать, — спокойно отозвался я, улыбаясь от щекотки, когда он начал целовать мне шею.
— А так?
— Даже так, — я был непреклонен.
— Господи, — закатил глаза Антон, заваливаясь на спину.
— Не используй имя Господа всуе, нехорошо.
— Нехорошо — пиздеть без остановки все утро и не трахать меня, — вскинул он брови.
Цепочка на его шее чуть съехала в сторону. Я хмыкнул и закусил губу. Невозможный.
— Я хочу тебя, Арс, — навис он сверху, опуская руки по обе стороны от моего лица, и наклонился ниже. — Я тебя хочу.
Его слова запечатались клеймом на моих губах, и я поцеловал его. А затем еще раз и еще. Я не мог оторваться от него до глубокой ночи, поэтому на следующее утро получил выговор на работе за то, что опоздал, потому что проспал.
 
Буквально через две недели после переезда к Антону я сменил работу, потому что нашел более гибкий график с хорошей заработной платой, да и поближе к дому. Антон тоже нашел работу. Документы в вуз в этом году он так и не подал, хотя планировал.
Мы много времени проводили с нашей компанией, посещали все вечеринки, зависали дома у Чарльза, слушали музыку и просто жили. Я чувствовал, что все делаю так, как нужно, что сделал правильный выбор, нашел хороших людей и выбрал верный путь. Даже внезапно услышанный разговор ребят не сбил меня в это время с толку.
— Уже трое, — негромко произнес Оливер, сидя за нашим любимым столиком на веранде кафе с газетой в руках.
— Глупости, — шикнул в его сторону Чарльз, закуривая очередную сигарету.
— Грядет нечто похожее на эпидемию, ты понимаешь? — снова испытал он удачу. — Мы все в опасности.
— Мы не в опасности, — особой интонацией выделяя частицу, почти зарычал Чарльз. — Не сей панику, это лишь три человека из тысяч, сотен тысяч людей.
— Нас не сотни тысяч в Стокгольме.
— Закрыли тему, — отрезал Чарльз. — Вот, возьми сигарету.
Я взял Антона за руку, обнимая его со спины, и постарался забыть разговор друзей, свидетелем которого случайно стал. Мы просто жили, ели, пили и любили. По крайней мере я. Я любил. Очень сильно. Хоть и признался себе в этом не сразу.
Однажды дома у Чарльза по телевизору шла передача о том, что по Швеции начал гулять страшный вирус, который в скором времени обещает стать эпидемией. Он был обнаружен еще в нескольких столицах известных стран среди гомосексуалистов. Вирус был опасен, он был медленным убийцей.
Своеобразный геноцид в двадцатом веке. Только убийца не имел плоти и крови, он лишь поражал меньшинства, буквально вырезая их из общества. Ведущий говорил: «Гомосексуализм — это болезнь. Обществу пора от нее излечиться.»
Чарльз тогда выключил телевизор и снова закурил.
Я почти перестал звонить родителям, звонил лишь сестре. Оксана уговорила меня все-таки прийти с речью в церковь, потому что знала о моих ораторских способностях и даре располагать к себе людей. Я согласился. Теперь каждое воскресенье вечером я ходил в церковь с монологом о Господе нашем и таким образом хотя бы раз в пару недель видел родителей, хоть и с трибуны.
— Мне можно с тобой? — лежа голым, спросил меня Антон, в очередной раз закуривая прямо в постели.
Я оторвал взгляд от листа, на котором кропотливо каллиграфическим почерком записывал речь для сегодняшнего выступления, и сконцентрировал взгляд на кончике шариковой ручки. Антон не был религиозен. Я любил его, но не мог отрицать очевидного: путь Антону в церковь заказан.
— Нет, — покачал я головой.
Сначала не было никакой ответной реакции, а затем Антон резко вскочил с постели, с силой затушил в моей чашке из-под чая окурок, быстро собрался и вышел из квартиры, сильно хлопнув дверью. Я не поднял головы, но был уверен, что он прожег меня взглядом.
Антон всегда был вспыльчивым, но я к этому привык, потому что был полной его противоположностью. Тогда я еще не знал, куда он ходил после вот таких наших ссор, завязавшихся из ничего, и не имел ни малейшего понятия, как он справлялся со своим гневом и моими крайне редкими отказами.
Потом он рассказал мне, но сейчас я не готов поведать вам, при каких это случилось обстоятельствах.
Я лишь в очередной раз проглотил тревогу, ослабил узел галстука и направился в церковь, где, я был уверен, была хотя бы сестра. Я оказался прав. Оксана мою речь слушала и аплодировала, родителей в этот раз не было.
Мне пришлось лечь спать в холодную постель, поскольку вернулся я домой в пустую квартиру. Антон еще не пришел. Запаха его сигарет не было, запаха одеколона тоже. Я обнял его подушку, чтобы суметь заснуть. Она всегда им пахла.
Проснулся я от того, что меня целовали.
— Я хочу тебя, — только и произнес хриплым шепотом Антон, снова целуя мои губы. — Трахни меня.