Изгнанник (СИ)

Если формула будет воспроизведена верно, предмет, на который вы направляете дар, должен подняться в воздух»
Габриэль перевернул страницу, привычно оттопырив мизинец. Лёгкие, тонкие, его пальцы шевелились так быстро, что при движении сливались в пятно — такая уж шутка судьбы: руки его были созданы для начертания рунических формул. И если бы не отсутствие дара…
Габриэль потёр ухо.
У тех, кто обладал даром, в момент начертания рун кончики пальцев испускали лучи, свет от которых застывал на воздухе. Для жителя Тэо лишиться пальца — всё равно что лишится ноги. Это было похоже на рисование в воздухе светом с одной лишь разницей — световой рисунок исчезал, лишившись источника. Чем красивее, быстрее и правильнее была нарисована формула, тем больше силы в себе содержала. Многим приходилось перерисовывать руны по несколько раз, чтобы линии выглядели ровно и не обрывались. Даже Раймон Манриоль, один из известнейших архиволшебников мог искорёжить их начертание.
Габриэль представлял, как ловко и красиво начертание руны могло бы получиться у него. Он даже придумал себе тренировочные перчатки, на кончики пальцев которых были пришиты лампочки. Габриэль надевал их, становился напротив стены и начинал вырисовывать формулы светом. Получалось так быстро и ловко, что на долю мгновений световой рисунок отпечатывался на стене. Свет имел свойство исчезать быстрее сияния настоящего волшебства, но это не стало помехой. Это мотивировало работать быстрее, чтобы глаз успевал уловить нужный рисунок. Его быстроте и ловкости рук позавидовал бы любой волшебник.
Перчатки очень мешали. Габриэль старался не думать о том, как бы красиво получались руны, если бы он мог их рисовать и активировать собственной силой.
И если бы не отсутствие дара…
Не-волшебник активнее замахал руками, пальцы в перчатках сливались в смазанное пятно, на стене лучи рисовали магические знаки.
В свои пятнадцать он умел рисовать те же формулы, что и отец, знал наизусть историю Тэо, знал, какие травы смешать, чтобы получить снадобье от головной боли или отравления, умел различать эти травы и собирал их во время прогулок. Собранные травы он промывал, связывал в пучки и развешивал на стене в своей комнате. Из них он делал лекарственные отвары, которые облегчали отцу болезнь. Габриэля обучали отец и прислуга. Он свободно разговаривал на одном из языков Материка — том, который ему должен был пригодиться после изгнания. Страдало произношение, не удавалось скрыть акцента говора Тэо.
Язык Тэо тёк, как медовый ручей, отливал золотом и имел терпкую сладость. В нём не было неудобных для произношения звуков и обрывистых интонаций. Каждое словосочетание произносилось мелодично, и если не знающий языка Тэо человек услышал бы диалог со стороны, он бы решил, что двое не разговаривают, а сочиняют друг за другом стихотворные строфы.
Одиночество вынудило его знать больше, чем знал любой его сверстник. В книгах он находил бегство от реальности, а они дразнили его историями о сильных волшебниках.
Ещё этот противный Хорькинс всё время нудел Раймону:
— А если твой Габриэль решит стать тварью, на которых охотимся мы? Ритуал, который проходят будущие Змееносцы для обретения сил… они приносят в жертву самых близких. Убьёт тебя, убьёт Тину.
Габриэль обычно игнорировал высказывания Хорькинса, но в последний раз (это было в прошлую Урожайницу), не выдержал и бросился на него. Габриэль в жизни никогда не дрался, а тут сшиб Хорькинса с ног, уселся сверху, придавив своим хлипким телом, и принялся душить — отец еле оттащил его.
— Вот, видишь, какой он! — Хорькинс кряхтел и охал, хватался за горло и испускал жуткие хрипы, словно щуплый мальчик едва его не убил. — Его нужно запереть, посадить на цепь, чтобы он не бежал в Башню!
После этого Хорькинс прикинулся очень больным и несчастным, и выпросил у Раймона долгий оплачиваемый отпуск и улетел в тёплые края, откуда он родом.
Раймон не наказал Габриэля за драку. Габриэль не чувствовал себя виноватым и даже не пытался сделать вид.
 
Искусственные лучи выписывали на стене магический знаки. Активная физическая работа быстро оставила Габриэля без сил. Он снова уселся за подоконник. Так некстати на небе проступил мираж одной из столиц Материка — золотой город из тысячи башен, такой приветливый и приятный издалека. Долина Обреченных, Страна Изгнанных.
Вокруг миража сновали два крупных розовых Малуста. Под окном, весело болтая, прошлась группа мальчишек в учебных мантиях. Габриэль знал всех их по именам. До десяти лет он играл с ними во дворе. Детство — прекрасное время, когда не интересен статус и наличие дара.
«Расточители и бездельники, — думал Габриэль, глядя на них из окна. — Они прожигают свои дары на улицах, играя в догонялки и мяч. Вряд ли хоть один из них может нарисовать руническую формулу, что легко и изящно рисую я руками, скованными неудобными перчатками».
В вечер, ставший последним вечером их дружбы, Габриэль встретился с ними на условленном месте, под раскидистым старым деревом, корни которого высоко поднимались из-под земли и были столь толстыми, что на них можно было сидеть. Крона дерева пылала золотом во все времена года и была столь плотна, что не пропускала ни дождь, ни свет солнца.
Габриэль молчал, пока друзья обсуждали уроки и размахивали руками, соревнуясь, у кого быстрее выйдет формула. Дошла очередь до Габриэля, и он продемонстрировал им ловкость рук. С кончиков его пальцев не сорвалось ни искры, магический свет не запечатлел в воздухе узор. Габриэль думал, что друзья оценят его ловкость, но мальчики стали смеяться и говорить, что скоро Габриэля отправят на Материк, и он будет ходить в глупые материковские школы и учить азбуку, потому что ни большее он не способен. Габриэль отобрал у приятеля книгу и кинул в него. Книга угодила приятелю в висок и разбила в кровь. Все испугались. Габриэль молча смотрел, как лицо приятеля исказила гримаса, а потом тот громко заплакал. Мальчишки убежали. С тех пор они обходили Габриэля стороной. И даже спустя много лет, увидев Габриэля издали, они ускоряли шаг и, отходя на почтительное расстояние, начинали шептаться. Габриэль знал, что они его не тронут. Знал, потому что они знали его отца.
Из мыслей не-волшебника вызволил отец. Он интересовался, почему Габриэль до сих пор не одет, ведь они собираются идти на рынок.
— Забыл. Прости.
Ответ: «я и не собирался» отца бы расстроил.
***
«Купец и министр, торговец и шут, стригись до плеч — не должно мирянину посягать на святой статус.
Фамильярщик и рукодельник, талисманщик и пахарь, травник и прорицатель! Спасающий жизни волшебник! Всякий, кто помогает людям! Позволь волосам твоим или Лентам, что заменяют волосы, опустится ниже ключиц. Ты ближе к Богине, и сие тебе дозволено.
Лекарь, учёный и жрец — с благородной гордостью носите ниспадающие до поясницы локоны! Дочери и сыновья, чьи родители лечат, познают и просветляют, чтите родителей своих длинными локонами, да прибудет свами Двуликой Свет!» — говорилось в священном писании. Ещё в писании говорилось, что всякий, у кого длина волос будет длиннее, чем у Богини, его разрешается закидать камнями.
Ниже лопаток, но не ниже талии. Хрупкая грань между уважением и позором зависела от ловкости парикмахерских ножниц.
На рынке, как обычно, было много народа. Габриэль не спрятал волос, как это делал обычно. Прохожие перед ним расступались. Было принято кланяться тем, чья причёска длиннее твоей. Но вслед те же, кто склонял головы, скорбно морщили рожи. Габриэль спрятал немерцающие волшебством руки в карманах.
Раньше слёзы сами приливали к глазам, но в последние месяцы чужая жалось побуждала бессильную злобу. Габриэль смотрел на флаг на верхушке торговый палатки. Его яростно трепал ветер, будто пытался сорвать, нет, разодрать в клочья. Флаг трепетал как крылья раненной птицы. Глядя на него, Габриэль чувствовал понимание.
Толпа душила. Нервировала. Толкала в плечи. Рябила пестрыми платьями, головными уборами и лентами вместо причёсок. Шут в красной тунике и в широких полосатых штанах жонглировал сырыми яйцами. В фонтане купались голубые птички. Красивая девушка играла на большой арфе и пела, её слушали, а когда она закончила, обсыпали цветочными лепестками. Нити флажков тянулись над столиками с безделушками и цеплялись к балконам, выходящим на рыночную площадь. На балконах стояли и разговаривали, пили кофе и читали книги. Из открытых окон тянулись запахи чужих обедов. Рынок пах рыбой и восточными духами, сырым мясом и приправами.