Измышление одиночества
Вот этой сделке отец мой и стал свидетелем. В кои-то веки я видел, что он под впечатлением. Я не только привел его в это роскошное жилье и представил его человеку, ворочающему миллионами, но этот человек еще и протягивает мне через стол пачку стодолларовых купюр и желает приятного путешествия. Все изменили, конечно, деньги, тот факт, что мой отец увидел их собственными глазами. Я это ощущал как свой триумф, будто как-то перед ним оправдался. Он впервые был вынужден признать, что я способен поддерживать себя на собственных условиях.
Он сделался очень заботлив, потакал моему ослабленному состоянию. Помог мне положить деньги в банк, непрерывно улыбаясь и пошучивая. Потом вызвал нам такси и проводил меня в аэропорт. Крепко пожали друг другу руки на прощание. Удачи, сын. Выруби их там.
А то.
* * *Несколько дней – ничего…
Несмотря на оправдания, какие себе изобретаю, я понимаю, что́ происходит. Чем ближе я к концу того, что в моей власти сказать, тем больше не хочется мне что-либо говорить. Хочу отложить миг окончания и тем самым обмануть себя – решить, что я едва начал, что лучшая часть моей истории еще впереди. Сколь бесполезными ни казались бы эти слова, они тем не менее стояли между мной и молчанием, которое по-прежнему наводит на меня ужас. Я сделаю в это молчание шаг – и это будет значить, что мой отец исчез навеки.
* * *Выцветший зеленый ковер в похоронном бюро. И директор, елейный, профессиональный, страдает экземой, у него распухшие лодыжки, идет по списку расходов, как будто я покупаю у него в кредит спальный гарнитур. Протянул мне конверт, в котором лежало кольцо, что было у отца на пальце, когда он умер. Праздно вертя его в руках, пока беседа наша нудила себе дальше, я заметил, что с внутренней стороны камень на нем испачкан остатками какой-то мыльной смазки. Несколько мгновений спустя я связал одно с другим – тут-то оно и стало до нелепости ясным: это лосьон, с которым кольцо снимали у него с пальца. Я попробовал представить себе человека, в чьи обязанности это входит. Не столько ужаснуло меня это, сколько заворожило. Помнится, подумал: я вступил в мир фактов, в царство жестоких частностей. Кольцо было золотое, с черной оправой, несшей на себе знаки масонского братства, в котором отец не участвовал активно больше двадцати лет.
Директор бюро все твердил и твердил мне, как знавал моего отца «в старину», подразумевая близость и дружбу, я уверен, никогда не существовавшие. Когда я диктовал ему, что́ переслать в газеты для некролога, он упреждал мои замечания неверными фактами, спешил меня опередить, дабы доказать, как хорошо они были с моим отцом знакомы. Всякий раз, когда это происходило, я замолкал и поправлял его. На следующий день, когда некролог напечатали, многие эти неверные факты остались.
* * *За три дня до смерти мой отец купил новую машину. Проехал на ней разок, может, два, а когда я вернулся к нему в дом после похорон – увидел ее в гараже, ныне покойную, как некую огромную мертворожденную тварь. Потом в тот день я ушел один в гараж, чтобы немного побыть одному. Сел за руль этой машины, вдохнул ее странную заводскую новизну. На одометре – шестьдесят семь миль. Таков по совпадению и отцовский возраст – шестьдесят семь лет. От краткости стало тошно. Как будто таково расстояние между жизнью и смертью. Крохотная поездка, едва ли дольше, чем до соседнего городка.
* * *Худшее сожаление: мне не дали увидеть его после кончины. По неведению я предполагал, что во время службы гроб будет открыт, а когда оказалось, что нет, исправлять что-либо уже было поздно.
То, что я так и не увидел его мертвым, лишает меня горечи, которую я бы не отверг. Нет, смерть его не стала бы менее реальна, только теперь, когда мне хочется ее увидеть, коснуться ее реальности, я вынужден прибегать к воображению. Помнить тут нечего. Ничего, кроме некой пустоты.
Когда могилу открыли, чтобы опускать в нее гроб, я заметил, что в яме из стенки торчит толстый оранжевый корень. Он меня странным образом успокоил. На краткий миг сам факт смерти уже не скрыть было словами и жестами церемонии. Вот она: без посредников, без прикрас, от нее невозможно отвести взгляд. Моего отца опускали в могилу, и со временем, когда гроб постепенно истлеет, тело его поможет питать тот же корень, что я видел. Более всего прочего, что было сказано или сделано в тот день, это имело для меня какой-то смысл.
* * *Раввин, проводивший службу, был тот же, что руководил моей бармицвой девятнадцатью годами раньше. Когда мы виделись в последний раз, это был моложавый, чисто выбритый человек. Теперь он был стар, с окладистой седой бородой. С моим отцом они знакомы не были, фактически он ничего про отца не знал, и за полчаса до службы я сел с ним и рассказал, что нужно произнести в прощальном слове. Он что-то помечал на обрывках бумаги. Когда ему пришла пора произносить речь, говорил он с большим чувством. Тема – человек, которого он никогда не знал, однако звучало так, словно говорит он от души. Я слышал, как позади меня всхлипывали какие-то женщины. Он следовал тому, что я ему изложил, почти дословно.
Мне вдруг пришло в голову, что я начал писать все это давно, задолго до того, как мой отец умер.
* * *Одну ночь за другой, лежа без сна в постели, глаза открыты во тьму. Невозможность спать, невозможность не думать о том, как он умер. Я потею под одеялом, пытаюсь вообразить, как это – сердечный приступ. Меня прокачивает адреналином, в голове стучит, все мое тело, похоже, сжимается в клочок где-то в грудной клетке. Тяга пережить ту же панику, ту же смертную боль.
А потом, гораздо позже – сны, почти каждую ночь. В одном, который разбудил меня всего несколько часов назад, я узнаю от дочери-подростка отцовой подруги, что она, дочь, забеременела от моего отца. Она такая юная, поэтому договариваемся, что ребенка после родов будем растить мы с женой. Ожидается мальчик. Все знали это наперед.
Равно же правда, быть может, и то, что, завершившись, эта история и дальше будет рассказывать себя, даже когда в ней кончатся все слова.
* * *Благообразный старик, присутствовавший на похоронах, был моим двоюродным дедом, Сэмом Остером, ему под девяносто. Высокий, безволосый, голос пронзительный и скрежещущий. Ни слова о событиях 1919 года, а мне не хватило духу у него выспрашивать. Я заботился о Сэме, когда он был маленький, сказал он. Но и только.
Его спросили, что он будет пить, и старик попросил стакан горячей воды. С лимоном? Нет, спасибо, просто горячей воды.
* * *Опять Бланшо: «Но говорить об этом не в моей власти».
* * *Из дома: документ от округа Сент-Клер в штате Алабама, надлежащим образом извещающий о разводе моих родителей. Подпись внизу: Энн У. Лав [25].
* * *Из дома: наручные часы, несколько свитеров, пиджак, будильник, шесть теннисных ракеток и старый ржавый «Бьюик» едва на ходу. Набор тарелок, журнальный столик, три или четыре лампы. Статуэтка Джонни Уокера из бара – Дэниэлу. Пустой фотоальбом «Это наша жизнь: Остеры».
Поначалу я думал, что меня утешит, если я оставлю эти вещи себе, они мне будут напоминать об отце, и я стану о нем думать, живя себе дальше. Но предметы, похоже, – всего лишь предметы. Я к ним успел привыкнуть, я их уже считаю своими. Время определяю по его часам, ношу его свитеры, езжу в его машине. Но все это – просто иллюзия близости. Эти вещи я уже присвоил. Отец из них исчез, снова стал невидимкой. А они рано или поздно сломаются, развалятся, их придется выбросить. Сомневаюсь, что тогда это будет иметь значение.
* * *«…здесь вновь и вновь повторяется то же самое:…только тот, кто трудится, получает здесь свой хлеб, и только тот, кто познал тревогу, находит покой, и только тот, кто спускается в подземный мир, спасает возлюбленную, и только тот, кто поднимает нож, обретает Исаака… О том, кто не желает работать, здесь сказано то, что говорилось о девственнице Израиля: “Она рождает ветер”; а тот, кто желает работать, порождает собственного отца» (Кьеркегор) [26].