Полное собрание стихотворений в одном томе

  
Тень Фон-Визина
 
 
 
В раю, за грустным Ахероном,
 
Зевая в рощице густой,
 
Творец, любимый Алоллоном,
 
Увидеть вздумал мир земной.
 
То был писатель знаменитый,
 
Известный русской весельчак,
 
Насмешник, лаврами повитый,
 
Денис, невежде бич и страх.
 
"Позволь на время удалиться, —
 
Владыке ада молвил он, —
 
Постыл мне мрачный Флегетон,
 
И к людям хочется явиться".
 
«Ступай!» в ответ ему Плутон;
 
И видит он перед собою:
 
В ладье с мелькающей толпою
 
Гребет наморщенный Харон
 
Челнок ко брегу; с подорожной
 
Герой поплыл в ладье порожной
 
И вот – выходит к нам на свет.
 
Добро пожаловать, поэт!
 
 
 
Мертвец в России очутился,
 
Он ищет новости какой,
 
Но свет ни в чем не пременился.
 
Всё идет той же чередой;
 
Всё так же люди лицемерят,
 
Всё те же песенки поют,
 
Клеветникам как прежде верят,
 
Как прежде все дела текут;
 
В окошки миллионы скачут,
 
Казну все крадут у царя.
 
Иным житье, другие плачут,
 
И мучат смертных лекаря,
 
Спокойно спят архиереи,
 
Вельможи, знатные злодеи,
 
Смеясь в бокалы льют вино,
 
Невинных жалобе не внемлют,
 
Играют ночь, в сенате дремлют,
 
Склонясь на красное сукно;
 
Всё столько ж трусов и нахалов,
 
Рублевых столько же Киприд,
 
И столько ж глупых генералов,
 
И столько ж старых волокит.
 
 
 
Вздохнул Денис: "О боже, боже!
 
Опять я вижу то ж да то же.
 
Передних грозный Демосфен,
 
Ты прав, оратор мой Петрушка:
 
Весь свет бездельная игрушка,
 
И нет в игрушке перемен.
 
Но где же братии-поэты.
 
Мои парнасские клевреты,
 
Питомцы Граций молодых? —
 
Желал бы очень видеть их".
 
Небес оставя светлы сени,
 
С крылатой шапкой на бекрене,
 
Богов посланник молодой
 
Слетает вдруг к нему стрелой.
 
"Пойдем, – сказал Эрмий поэту, —
 
Я здесь твоим проводником,
 
Сам Феб меня просил о том;
 
С тобой успеем до рассвету
 
Певцов российских посетить,
 
Иных – лозами наградить.
 
Других – венком увить свирели".
 
Сказал, взвились и полетели.
 
 
 
Уже сокрылся ясный день,
 
Уже густела мрачна тень,
 
Уж вечер к ночи уклонялся,
 
Мелькал в окошки лунный свет,
 
И всяк, кто только не поэт,
 
Морфею сладко предавался.
 
Эрмий с веселым мертвецом
 
Влетели на чердак высокой;
 
Там Кропов в тишине глубокой
 
С бумагой, склянкой и пером
 
Сидел в раздумьи за столом
 
На стуле ветхом и треногом
 
И площадным, раздутым слогом
 
На наши смертные грехи
 
Ковал и прозу и стихи. —
 
«Кто он?» – "Издатель «Демокрита»!
 
Издатель право пресмешной,
 
Не жаждет лавров он пиита,
 
Лишь был бы только пьян порой.
 
Стихи читать его хоть тяжко,
 
А проза, ох! горька для всех;
 
Но что ж? смеяться над бедняжкой,
 
Ей богу. братец, страшный грех;
 
Не лучше ли чердак оставить,
 
И далее полет направить
 
К певцам российским записным?" —
 
«Быть так, Меркурий, полетим».
 
И оба путника пустились
 
И в две минуты опустились
 
Хвостову прямо в кабинет.
 
Он не спал; добрый наш поэт
 
Унизывал на случай оду,
 
Как божий мученик кряхтел,
 
Чертил, вычеркивал, потел,
 
Чтоб стать посмешищем народу.
 
Сидит; перо в его зубах,
 
На ленте Анненской табак,
 
Повсюду разлиты чернилы,
 
Сопит себе Хвостов унылый.
 
"Ба! в полночь кто катит ко мне?
 
Не брежу, полно ль, я во сне!
 
Что сталось с бедной головою!
 
Фон-Визин! ты ль передо мною?
 
Помилуй! ты… конечно он!"
 
– "Я, точно я, меня Плутон
 
Из мрачного теней жилища
 
С почетным членом адских сил
 
Сюда на время отпустил.
 
Хвостов! старинный мой дружище!
 
Скажи, как время ты ведешь?
 
Здорово ль, весело ль живешь?"
 
– "Увы! несчастному поэту, —
 
Нахмурясь отвечал Хвостов, —
 
Давно ни в чем удачи нету.
 
Скажу тебе без дальних слов:
 
По мне с парнасского задору
 
Хоть удавись – так в ту же пору.
 
Что я хорош, в том клясться рад,
 
Пишу, пою на всякой лад,
 
Хвалили гений мой в газетах,
 
В «Аспазии» боготворят.
 
А всё последний я в поэтах,
 
Меня бранит и стар и млад,
 
Читать стихов моих не хочут,
 
Куда ни сунусь, всюду свист —
 
Мне враг последний журналист,
 
Мальчишки надо мной хохочут.
 
Анастасевич лишь один,
 
Мой верный крестник, чтец и сын,
 
Своею прозой уверяет,
 
Что истукан мой увенчает
 
Потомство лавровым венцом.
 
Никто не думает о том.
 
Но я – поставлю на своем.
 
Пускай мой перукмахер снова
 
Завьет у бедного Хвостова
 
Его поэмой заказной
 
Волос остаток уж седой,
 
Геройской воружась отвагой,
 
И жизнь я кончу над бумагой
 
И буду в аде век писать
 
И притчи дьяволам читать".
 
Денис на то пожал плечами;
 
Курьер богов захохотал
 
И, над свечей взмахнув крылами,
 
Во тьме с Фон-Визиным пропал.
 
Хвостов не слишком изумился,
 
Спокойно свечку засветил —
 
Вздохнул, зевнул, перекрестился,
 
Свой труд доканчивать пустился,
 
По утру оду смастерил,
 
И ею город усыпил.
 
 
 
Меж тем поклон отдав Хвостову,
 
Творец, списавший Простакову,
 
Три ночи в мрачных чердаках
 
В больших и малых городах
 
Пугал российских стиходеев.
 
В своем боскете князь Шальной,
 
Краса писателей-Морфеев,
 
Сидел за книжкой записной,
 
Рисуя в ней цветки, кусточки,
 
И, движа вздохами листочки,
 
Мочил их нежною слезой;
 
Когда же призрак столь чудесный
 
Очам влюбленного предстал,
 
За платье ухватясь любезной,
 
О страх! он в обморок упал.
 
И ты Славяно-Росс надутый,
 
О Безглагольник пресловутый,
 
И ты едва не побледнел,
 
Как будто от Шишкова взгляда;
 
Из рук упала Петриада,
 
И дикой взор оцепенел.
 
И ты, попами воскормленный,
 
Дьячком псалтире обученный,
 
Ужасный критикам старик!
 
Ты видел тени грозный лик,
 
Твоя невинная другиня,
 
Уже поблекший цвет певиц,
 
Вралих Петрополя богиня,
 
Пред ним со страхом пала ниц.
 
И ежемесячный вздыхатель,
 
Что в свет бесстыдно издает
 
Кокетки старой кабинет,
 
Безграмотный школяр-писатель,
 
Был строгой тенью посещен;
 
Не спас ребенка Купидон:
 
Блюститель чести муз усердный
 
Его журил немилосердно
 
И уши выдрал бедняка;
 
Страшна Фон-Визина рука!
 
 
 
"Довольно! нет во мне охоты, —
 
Сказал он, – у худых писцов
 
Лишь время тратить; от зевоты
 
Я снова умереть готов;
 
Но где певец Екатерины?"
 
– «На берегах поет Невы». —
 
"Итак стигийския долины
 
Еще не видел он?" – «Увы!» —
 
«Увы? скажи, что значит это?»
 
– "Денис! полнощный лавр отцвел,
 
Прошла весна, прошло и лето,
 
Огонь поэта охладел;
 
Ты всё увидишь сам собою;
 
Слетим к певцу под сединою
 
На час послушать старика".
 
Они летят, и в три мига
 
Среди разубранной светлицы
 
Увидели певца Фелицы.
 
Почтенный старец их узнал.
 
Фон-Визин тотчас рассказал
 
Свои в том мире похожденья.
 
"Так ты здесь в виде привиденья?… —
 
Сказал Державин, – очень рад;
 
Прими мои благословенья…
 
Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
 
Какая тихая погода!..
 
Но кстати вот на славу ода, —
 
Послушай, братец" – и старик,
 
Покашляв, почесав парик,
 
Пустился петь свое творенье,
 
Статей библейских преложенье;
 
То был из гимнов гимн прямой.
 
Чета бесплотных в удивленьи
 
Внимала молча песнопенье,
 
Поникнув долу головой:
 
 
 
"Открылась тайн священных „дверь!
 
Из бездн исходит Луцифер,
 
Смиренный, но челоперунный.
 
Наполеон! Наполеон!
 
Париж, и новый Вавилон,
 
И кроткий агнец белорунный,
 
Превосходясь, как дивий Гог,
 
Упал как дух Сатанаила,
 
Исчезла демонская сила!..
 
Благословен господь наш бог!"…
 
 
 
"Ого! – насмешник мой воскликнул, —
 
Что лучше эдаких стихов?
 
В них смысла сам бы не проникнул
 
Покойный господин Бобров;
 
Что сделалось с тобой, Державин?
 
И ты судьбой Невтону равен,
 
Ты бог – ты червь, ты свет – ты ночь…
 
Пойдем, Меркурий, сердцу больно;
 
Пойдем – бешуся я невольно".
 
И мигом отлетел он прочь.
 
 
 
«Какое чудное явленье!»
 
Фон-Визин спутнику сказал.
 
– "Оставь пустое удивленье, —
 
Эрмий с усмешкой отвечал. —
 
На Пинде славный Ломоносов
 
С досадой некогда узрел,
 
Что звучной лирой в сонме россов
 
Татарин бритый возгремел,
 
И гневом Пиндар Холмогора,
 
И тайной завистью горел.
 
Но Феб услышал глас укора,
 
Его спокоить захотел,
 
И спотыкнулся мой Державин
 
Апокалипсис преложить —
 
Денис! он вечно будет славен,
 
Но, ах, почто так долго жить?"
 
 
 
"Пора домой, – вещал Эрмию
 
Ужасный рифмачам мертвец, —
 
Оставим наскоро Россию:
 
Бродить устал я наконец".
 
Но вдруг близь мельницы стучащей,
 
Средь рощи сумрачной, густой,
 
На берегу реки шумящей
 
Шалаш является простой:
 
К калитке узкая дорога;
 
В окно склонился древний клен,
 
И Фальконетов Купидон
 
Грозит с усмешкой у порога.
 
"Конечно, здесь живет певец, —
 
Сказал обрадуясь мертвец, —
 
Взойдем!" Взошли и что ж узрели?
 
В приятной неге, на постеле
 
Певец Пенатов молодой
 
С венчанной розами главой,
 
Едва прикрытый одеялом
 
С прелестной Лилою дремал
 
И подрумяненный фиалом
 
В забвеньи сладостном шептал. —
 
Фон-Визин смотрит изумленный.
 
"Знакомый вид; но кто же он?
 
Уж не Парни ли несравненный,
 
Иль Клейст? иль сам Анакреон?"
 
"Он стоит их, – сказал Меркурий, —
 
Эрата, Грации, Амуры
 
Венчали миртами его,
 
И Феб цевницею златою
 
Почтил любимца своего;
 
Но лени связанный уздою,
 
Он только пьет, смеется, спит
 
И с Лилой нежится младою,
 
Забыв совсем, что он пиит". —
 
«Так я же разбужу повесу,»
 
Сказал Фон-Визин рассердясь
 
И в миг отдернул занавесу.
 
Певец, услыша вещий глас,
 
С досадой весь в пуху проснулся,
 
Лениво руки протянул,
 
На свет насилу проглянул,
 
Потом в сторонку обернулся
 
И снова крепким сном заснул.
 
Что делать нашему герою?
 
Повеся нос, итти к покою
 
И только про себя ворчать.
 
Я слышал, будто бы с досады
 
Бранил он русских без пощады
 
И вот изволил что сказать:
 
"Когда Хвостов трудиться станет,
 
А Батюшков спокойно спать,
 
Наш гений долго не восстанет,
 
И дело не пойдет на лад".