Журавли и цапли . Повести и рассказы

Завтра воскресенье, и улица детей спит: с утра всей зоной в лес, спасать зверье. Для них, детей, снегопад всего-навсего долгожданная радость, для зверья, птиц — нежданное бедствие. Поубавятся завтра запасы подземной кладовой, да и с собой из дому кое-что захватят: пшена, гороху, гречки, конопли. Полакомится лесной народ.
Улица взрослых бодрствует: кто за столом, кто возле телевизора, кто с книгой под солнцем настольной лампы.
Орлов-старший тоже не спит. Принимает гостя. Гость — большой, грузный, в дверь вошел боком — больше слушает, чем говорит. Во всяком случае, Орлову-младшему его голос слышится реже, чем голос папы. Женька лежит в горнице, на раскладушке. Его комната вместе с кроватью отданы гостю. Заснуть бы, завтра в лес. Но чем настойчивее Женька хочет заснуть, тем меньше хочется ему спать.
За стеной всего только рюмками чокнулись, а голова у засыпающего Женьки загудела вдруг, как колокол. Слух обострился и тут же уловил такое, отчего сон сразу пропал.
— За вашего лося, — сказал папа.
Гость сыто хрюкнул, и рюмки снова чокнулись.
Женька вскочил и сел, набросив одеяло. За лося? Как он сказал? Ну да, так и сказал: «За вашего лося». Вот он какой гость — свинья в медвежьей шубе. И шапка медвежья. И унты. Сколько медведей на себя перевел! А ружье? В медвежьем чехле, складное. Он сперва про этот чехол подумал, что… А ничего он не подумал, просто не обратил внимания: ни на чехол, ни на самого гостя. Папа, как гость пришел, турнул Женьку спать:
— Мы тут, мужики, побалакаем, а ты бай-бай…
«Мужики», «побалакаем«», «бай-бай»… Никогда папа таким языком не разговаривал. А тут вдруг… С чего бы это? Теперь ясно. Перед гостем рисовался: мы, мужики… Вот он какой, его папа. Как был «на побегушках», таким и остался. Лося к себе приручил. Лось за ним, как собачонка, бегал. Теперь ясно, зачем приручил. Чтобы гостю услужить.
Злость борется в Женьке с жалостью.
Холодное с горячим. Когда холодное (злость) заливает Женьку, ему хочется вскочить, схватить что-нибудь потяжелее, смазать гостю по жирной шее и заорать так, чтобы у того перепонки лопнули: «Катись, пока цел!..»
Но вот злость уступает место жалости, и уже не холод, а жар заливает Женьку, струится из него горячей слезой: папа, ну зачем ты… эх! Холодно, жарко… Холодно, жарко… Как в игре. Но не до игры Женьке. Не игра, а сама жизнь — суровая и строгая — испытывает его на жар и холод. Поддастся горячему, растопит сердце в жалость, прощай все: друзья, зона, лесничество, пионерская честь…
Женька ложится и притворяется спящим. По шагам чувствует: входит мама. Постояла, подышала, ушла. За стеной ни звука. Отгремели рюмки, умолкли голоса. Ти-ши-на. Какая там тишина! В носу у гостя так вдруг затарахтело, будто трещотка заработала. Опять все стихло. Гость, повернувшись на бок, не гремел, а сипел, как усталый паровичок.
Женька встал, оделся, вышел из дому и нырнул в ночь.
…Двое — толстый и тонкий — идут по утреннему лесу. Морозно, солнечно, снежно. Сосны стоят как недорисованные. С одного боку, белого, густо, с другого — пусто. Птиц не слышно. Нет, закашляла одна. Простудилась, что ли? Заячий следок завился веревочкой и пропал вдали.
Ель на лапе белый гриб нянчит. Ножка, шляпка — все как у летнего. Только дунь — и рассыплется…
Двое — толстый и тонкий — идут по лесу. Не идут — крадутся. Впереди толстый, с ружьем, в глазах нетерпение и восторг: пальнуть бы скорей, ух! Позади — тонкий, без ружья. Впереди просвет, полянка. Тонкий вежливо понукает толстого:
— Вправо чуток… Пряменько… Влевочки… Тута, стоп. Где он, окаянный? Завсегда сюда жрать является. В самое это время. Не лось, а во! — разводит он руками, хваля зверя. Тонкий врет. Он хорошо знает, что ни в это, ни в какое другое время лось сюда не является. Ест из яслей в своем загоне. А врет для того, чтобы найти предлог для отлучки. Отлучится, выманит лося из загона и подведет под пули толстого.
Неожиданная и оттого пугающая гремит вдали соловьиная трель. Толстый и тонкий вздрагивают: соловьи зимой? Толстый оглядывается и зло усмехается: «Соловьи!» К ним со всех ног спешат двое — милиционер и длинный парень с красной повязкой. В глазах у толстого ни испуга, ни удивления, одно равнодушие. Глядя на него, и тонкий спокоен.
Длинный подбежал первым. Посмотрел на тонкого и как пришпилил к месту: ни рукой пошевельнуть, ни ногой двинуть. Ну и взгляд, сила!
Подошел милиционер. Не глядя ни на кого, небрежно отдал честь и спросил у толстого:
— Документики, гражданин!
Толстый небрежно протянул алую книжечку с зеленой вкладкой. Милиционер посмотрел и… напустился на парня с красной повязкой:
— Что же вы, товарищ Долгий, органы в заблуждение вводите? У товарища лицензия. На отстрел одного, — милиционер поднял палец, — одного лося. А вы — «браконьеры»… Счастливой охоты, товарищ!
Он снова отдал честь, круто повернулся и пошел.
— Дядя Ваня! — окликнул его Долгий.
Милиционер обернулся:
— Я вам не дядя, товарищ Долгий. Я вам товарищ участковый уполномоченный.
— Пусть так, — сказал Долгий, не меняя тона. — Так вот, товарищ участковый уполномоченный, прошу принять к сведению, — он покосился на толстого, — счастливой охоты не будет.
Толстый сердито посмотрел на участкового:
— Хулиганство какое-то. Товарищ Орлов!
Тонкий ожил и засуетился:
— Я здесь, Алексей Михайлович.
— Вы знаете этого человека? — Толстый кивнул на Долгого.
Женькин отец решил устраниться. Как-никак Долгий — вожатый его сына.
— Товарищ участковый знает.
— Товарищ участковый!
Милиционер вытянулся.
— Задержите хулигана и доставьте в отделение… Для привлечения и пресечения… Как мешавшего отдыху трудящихся.
Говоря это, толстый не глядел на Долгого. Участковый, слушая, глядел на толстого, а Илья Борисович на них обоих. Поэтому, когда они, все трое, посмотрели на то место, где стоял Долгий, им не осталось ничего другого, как хлопать глазами, разевать рты, разводить руками.
— Я… если надо… — сурово начал участковый.
— Не надо, — оборвал его толстый. — Идите.
Он не только не возмутился исчезновением Долгого, рад был, что так легко выпутался из этой дурацкой истории. Если бы он знал, что ждет его впереди!
— Товарищ Орлов!
— Я, — отозвался Илья Борисович.
— Ведите.
Женькин отец решил, что терять нечего, спектакль не удался, и повел толстого прямо к загону. Вот и он. Теперь только снять две жердочки с петелек, переступить через третью и… возникла как из-под земли Лялька:
— Стойте… Стойте…
Толстый зло посмотрел на Илью Борисовича: эта еще откуда? А вслух спросил:
— Тебе чего, девочка?
— Сюда нельзя. Здесь наше хозяйство.
— Ваше? — удивился толстый. — Чье ваше?
— Пионерское.
Толстый — сверху вниз — посмотрел на девочку:
— Пионерских хозяйств не бывает, девочка. В хозяйства не играют. В хозяйствах хозяйничают.
— Мы не играем, — просвещала Лялька толстого, — мы хозяйничаем.
— Хозяева, — встрял Илья Борисович, — лося заманили, в западне держат.
— Лося нельзя. Не по закону, — сказал толстый.
— А убивать по закону? — крикнула Лялька.
— Что такое? — спросил толстый.
— Мы выпустим, а вы убьете. Это по закону?
— По закону. Видишь, лицензия, — сказал толстый и протянул Ляльке алую книжечку. — На отстрел одного лося.
— На убой, — сказала Лялька.
— Пусть так, — сказал толстый. — Я их уже убивал.
— Глагол прошедшего времени, — сказала Лялька.
— Какой глагол? — опешил толстый.
— Убивал, — ответила Лялька.
— Кому что нравится, — сказал толстый. — По закону.
— Плохой закон, — отчеканила Лялька.
— Что? — Толстый закипел как самовар. — Как ты смеешь? Чему вас только в школе учат?
И для острастки, в шутку, конечно, навел на Ляльку ружье.
Ни один мускул не дрогнул на лице «железной девчонки». Она, конечно, понимала, что толстый не выстрелит, но тот, в кого хоть раз, пусть в шутку, целились из заряженного ружья, знает, что это такое: душа в пятки уходит. А у Ляльки не ушла, осталась на месте, и Лялька гневно и вызывающе, зрачок в зрачок, смотрела в дуло ружья.