Анж Питу (др. перевод)

Несколько успокоенный увиденным, а вернее тем, что он не увидел, Питу рухнул на кромке леса в траву, вытер рукавом покрасневшее лицо и, растянувшись на зеленом ковре, предался сладостному отдохновению.
Однако нежные ароматы люцерны и майорана не могли заставить Питу забыть ни свинину матушки Бийо, ни краюху черного хлеба весом фунта в полтора, которую Катрин отрезала ему за каждой трапезой, то есть три раза в день.
Хлеба, стоившего тогда четыре с половиной су за фунт – чудовищная цена, соответствует современным девяти су, – не хватало по всей Франции, и ежели он был пригоден в пищу, то казался вкуснее тех самых сказочных пирожных, которыми герцогиня де Полиньяк [62] велела или посоветовала питаться парижанам, когда у них не будет больше муки.
Питу философски решил, что м-ль Катрин – самая великодушная принцесса на свете, а ферма папаши Бийо – самый роскошный дворец во вселенной.
После чего, подобно израильтянам на берегу Иордана, он обратил томный взгляд на восток, то есть в сторону благословенной фермы, и вздохнул.
Впрочем, вздыхать не так уж неприятно для человека, которому нужно отдышаться после безумного бега.
Вздыхая, Питу переводил дыхание, и чувствовал, что мысли его, доселе смятенные и запутанные, приходят в порядок вместе с обретением способности ровно дышать.
«Почему, – вопрошал он себя, – со мной произошло столько необыкновенных событий за такой короткий промежуток времени? Почему на три дня пришлось происшествий больше, чем на всю предшествующую жизнь? Все потому, что мне приснилась кошка, которая шипела на меня», – решил Питу.
И он кивнул своим мыслям, как бы подтверждая, что причина всех его несчастий найдена.
«Нет, – продолжал Питу после минуты размышлений, – тут нет логики, которой учил нас преподобный аббат Фортье. Все эти события произошли со мной вовсе не потому, что мне снилась разъяренная кошка. Сны ниспосылаются человеку только как предостережение.
Вот ведь не помню, какой автор сказал: «Ты видел сон – будь осторожен». Cave, somniasti [63].
Somniasti? – испуганно спохватился Питу. – Уж не допустил ли я опять варваризм? Нет, я просто пропустил буквы. Somniavisti, вот как надо правильно сказать.
Это удивительно, – восхитился собой Питу, – до чего хорошо я знаю латынь, хотя перестал учить ее».
И, похвалив таким образом себя, он продолжал путь.
Питу шел широким, но спокойным шагом. Так он делал два лье в час.
В результате спустя два часа после выхода в дорогу он миновал Нантейль и приближался к Даммартену.
Вдруг до его слуха, столь же чуткого, как слух американского индейца, донесся стук лошадиных подков по каменному мощению дороги.
«O! – воскликнул Питу и продекламировал знаменитый стих Вергилия: Qudrupedante putrem sonitu unqula campum» [64].
Он оглянулся.
Дорога была пуста.
Может, то ослы, которых он обогнал в Левиньяне и которые перешли на галоп? Нет, поскольку по камням стучали стальные копыта, как сказал поэт, а Питу за все годы, прожитые им в Арамоне и даже в Виллер-Котре, видел всего одного подкованного осла, который принадлежал мамаше Сабо, да и подкован он был только потому, что мамаша Сабо осуществляла почтовое сообщение между Виллер-Котре и Крепи.
Он тут же позабыл про донесшийся звук и вернулся к размышлениям.
Кто такие эти люди в черном, которые выспрашивали у него про доктора Жильбера, связали ему руки, преследовали его, но от которых он все-таки удрал?
Откуда появились эти люди, которых в кантоне никто не знает?
И почему они набросились именно на него, Питу, хотя он их никогда не видел и, следовательно, не знает?
И вообще, как это получается: он их не знает, а они его знают? Почему м-ль Катрин велела ему отправиться в Париж и, чтобы он не терпел нужды в дороге, дала двойной луидор, составляющий сорок восемь ливров, иначе говоря, на сто сорок фунтов хлеба, если считать по четыре су за фунт, каковым хлебом можно питаться восемьдесят дней, то есть почти три месяца, ежели разумно ограничивать его потребление?
Быть может, м-ль Катрин предположила, что Питу придется восемьдесят дней не возвращаться на ферму?
Вдруг Питу вздрогнул.
– Снова цокот подков, – промолвил он.
И он оглянулся.
– Нет, сейчас мне не послышалось, – пробормотал Питу. – Я действительно слышу цокот подков скачущей лошади. Поднимусь-ка повыше, чтобы увидеть ее.
Не успел он закончить эту фразу, как на вершине невысокого холма, с которого он недавно спустился, то есть шагах в четырехстах от него показалась лошадь.
Питу, который совершенно не допускал, что агент полиции способен обернуться ослом, очень даже допускал, что тот может сесть на коня, чтобы как можно скорее настигнуть ускользнувшую добычу.
Страх, совсем недавно отпустивший Питу, опять овладел им и придал его ногам неутомимость и стремительность даже больше, чем два часа назад.
Поэтому, не раздумывая, не осмотревшись как следует, не попытавшись даже придать какую-то видимость бегству и рассчитывая только на неутомимые ноги, Питу одним прыжком перемахнул через дорожную канаву и понесся по полю в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что бежит к Эрменонвилю. Просто он увидел на горизонте верхушки деревьев и подумал: «Ежели я добегу до этих деревьев, которые, вероятнее всего, стоят у кромки леса, я спасен».
И он помчался к Эрменонвилю.
На сей раз ему предстояло обогнать скачущую лошадь. У Питу на ногах выросли крылья.
Способствовало этому и то, что, пробежав по полю с сотню шагов, Питу оглянулся и обнаружил: всадник принудил лошадь совершить прыжок и перенести его через канаву.
С этого момента у беглеца уже не было сомнений относительно намерений всадника; поэтому он удвоил скорость и бежал, даже не оглядываясь, из страха потерять время. Подгонял беглеца сейчас вовсе не стук подков по камню: люцерна и вспаханная земля глушили этот звук; нет, подгонял беглеца преследующий его крик, последний слог фамилии Питу, выкрикиваемой всадником, – у! у! – и казавшийся отзвуком его ярости; крик этот летел по воздуху следом за беднягой.
После десяти минут такого безумного бега Питу ощутил тяжесть в груди и туман в голове. Глаза у него вылезали из орбит. Ему казалось, будто колени у него вздулись до чудовищных размеров, а в крестец кто-то насыпал мелкие камешки. Иногда он запинался за борозды – он, который при беге обычно так высоко поднимал ноги, что можно было видеть все гвозди в подошвах его башмаков.
Как бы там ни было, лошадь уже по своей природе превосходит человека в искусстве бега, и она настигла двуногого Питу, который теперь уже слышал, что всадник кричит не «у! у!», а совершенно явственно и отчетливо: «Питу! Питу!»
Питу стало ясно: он погиб.
Тем не менее он продолжал бежать, но это были уже какие-то механические движения, и совершались они лишь благодаря силе отталкивания. Вдруг колени у него подогнулись, он пошатнулся и, испустив тяжелый вздох, рухнул навзничь на землю.
Но в тот же миг, как он упал, твердо решив не вставать по крайней мере по собственной воле, удар кнута обжег ему поясницу. Одновременно раздалось громогласное проклятие, и голос, показавшийся ему знакомым, произнес:
– Ах ты, тупица! Ах, болван! Да ты, никак, решил загнать Каде!
Имя Каде положило конец нерешительности Питу.
– Ой! – воскликнул он и перевернулся, так что теперь уже лежал не лицом к земле, а на спине. – Да это же голос господина Бийо!
Действительно, это был папаша Бийо. Окончательно удостоверившись, что это и вправду он, Питу сел.
Фермер же остановил Каде, покрытого хлопьями белой пены.
– Ах, дорогой господин Бийо! – вскричал Питу. – Как хорошо, что вы догнали меня! Клянусь, я вернулся бы на ферму, как только проел бы двойной луидор мадемуазель Катрин. Но поскольку вы догнали меня, возьмите этот двойной луидор, который все равно принадлежит вам, и давайте возвратимся на ферму.